Brudnopis postmodernisty - SAMIZDAT. Część 7.

SAMIZDAT 7. PERSONALIA, PRÓBA ANTOLOGII POEZJI SAMIZDATU 

Lew Rubinsztejn (z lewej) i Wiktor Kriwulin. Zdjęcie z archiwum Siergieja Stratanowskiego.

Prequel 

Strona tytułowa. Spis treści 

Wstęp

Część zasadnicza. Lata 50.-90. 

Moje konspiracyjne pendant do samizdatowej narracji 

Zakończenie

Bibliografia

Aneks 1. Manifesty

Aneks 2. Ankiety 

Aneks 3. Personalia. Próba antologii poezji samizdatu

PERSONALIA. PRÓBA ANTOLOGII POEZJI SAMIZDATU

        ADAMICKI IGOR ALEKSIEJEWICZ / АДАМИЦКИЙ ИГОРЬ АЛЕКСЕЕВИЧ (1937-2011) –Prozaik. Początkowo studiował w Instytucie Bibliotecznym, z którego został usunięty za działalność w nielegalnej organizacji R. Pimienowa zmierzającej do demokratyzacji społeczeństwa. Pracował dorywczo jako robotnik. Po jakimś czasie powrócił na studia i ukończył Wydział Filologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego (1976). Jego teksty ukazywały się w samizdatowskich czasopismach „Ересь” (którego był współredaktorem), „Часы” i „Красный щедринец”. Był przewodniczącym Klubu-81 (Клуб-81). Opowiadanie Каникулы в августеzostało opublikowane w „zbiorku literacko-artystycznym” Круг. W latach 90. był redaktorem naczelnym pism literackich „Петербургские чтения” i  „Стебок”. Powieści: И был вечер, и будет утро... (1971), Утешитель (1983); opowieści: Бегство по кругу (1961), Натюрморт с женщиной (1971), Послесловие (1971), Апокалипсис на кларнете, Право свободного полета (1985), Чердак (1986), Исход (1986), Сокращение (1986), Вирус Фрайберга (1986); cykl nowel: ПриТчуды (1983-1986).

 

AKSELROD NIKOŁAJ ILJICZ [pseud. A. NIK] – АКСЕЛЬРОД НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ [псевд. А. НИК] (1945-2011) – Poeta, prozaik, dramaturg. Zmarł w Pradze.  

 

            * * *

Не было, не произошло.

Не случилось. Всё по-старому[1].

(1974)

 

AKSIONOW WASILIJ IWANOWICZ / АКСЕНОВ ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ (1953) –Prozaik. Opowiadanie Понедельник. 13 сентября zostało opublikowane w „zbiorku literacko-artystycznym” Круг.

 

ALEKSIEJEW GIENNADIJ IWANOWICZ / АЛЕКСЕЕВ ГЕННАДИЙ ИВАНОВИЧ(1932-1986) - Poeta, prozaik, malarz. Z wykształcenia architekt, na co dzień pedantyczny docent wykładający historię sztuki w Instytucie Inżynieryjno-Budowlanym. W redakcjach i wydawnictwach budził podejrzenia, ponieważ uprawiał vers libre. I na dodatek, jak pisze w posłowiu do Zielonych brzegów Aleksandr Żytinski, poezja Aleksiejewa miała w sobie ironię, absurd i „biblijny pesymizm”. Drukowano go więc niewiele i niechętnie. Wybrał inną drogę w sztuce niż większość ówczesnych poetów pozostających poza oficjalną literaturą. Ludzie z kotłowni, tworzący bohemę leningradzką, byli mu obcy. Sam pragnął być i był estetą z początku XX wieku. Jego biografia – zauważa Żytinski – przypomina biografię Innokientija Annienskiego (akademickość, metodyczność w życiu codziennym, brak uznania, choroba serca i śmierć na zawał w tym samym wieku). Tomiki: На мосту (Ленинград 1976), Высокие деревья (Ленинград 1980), Пригородный пейзаж (Ленинград 1986), Обычный час (Москва 1986, ilustracje autora; zamieszczono trzy tomiki: На мосту, Высокие деревья, Мое дело), Я и город (Ленинград 1991). Powieść: Зеленые берега (Ленинград1990) – prototypem głównej bohaterki była Anastasija Walcewa, pieśniarka, gwiazda estrady rosyjskiej początku XX wieku. UWAGA! „SAMIIZDAT LENINGRADA” PODAJE INNĄ DATĘ ŚMIERCI (1987), ALE WIARYGODNA JEST TA – 1986.

 

* * *

                  В один печальный туманный вечер

                  до меня дошло,

                  что я не бессмертен,

                  что я непременно умру

                  в одно прекрасное ясное утро.

 

                  От этой мысли

                  я не подскочил,

                  как ужаленный злющей осой,

                  не вскрикнул,

                  как укушенный бешеным псом,

                  не взвыл,

                  как ошпаренный крутым кипятком,

                  но, признаться,

                  я, отчаянно загрустил

                  от этой

                  внезапно пронзившей меня мысли

                  в тот

                  невыносимо печальный

                  и на редкость туманный вечер.

 

                  Погрустив,

                  я лег спать

                  и проснулся прекрасным ясным утром.

                  Летали галки,

                  дымили трубы,

                  грохотали грузовики.

                  „Может быть, я все же бессмертен? –

                  подумал я. –

                  Всякое бывает"[2].

 

                                    Демон

                  Позвонили,

                  Я открыл дверь

    и увидел глазастого,

    лохматого,

    мокрого от дождя

    Демона.

 

    - Михаил Юрьевич Лермонтов

    Здесь живет? –

    спросил он.

    - Нет, - сказал я, -

    вы ошиблись квартирой.

    - Простите! – сказал он

    и ушел,

    волоча по ступеням

    свои гигантские

    черные,

    мокрые от дождя

    крылья.

 

    На лестнице

    запахло звездами.

 

                  В музее

У богоматери

было очень усталое лицо.

 

- Мария, - сказал я, -

отдохните немного.

Я подержу ребенка.

 

Она благодарно улыбнулась

и согласилась.

 

Младенец 

и впрямь был нелегкий.

Он обхватил мою шею ручонкой

И сидел спокойно.

 

Подбежала служительница музея

и закричала,

что я испортил икону.

 

Глупая женщина.

 

                  „Маленькие голландцы”

Глядя на полотна „малых голландцев”,

вспоминаю:   

 

на этом стуле с высокой спинкой

я когда сидел

(удобный стул),

из этого бокала дымчитого хрусталя

пил темное пиво

(его вкус трудно позабыть),

этой салфеткой льняного полотна

вытер подбородок

(так и осталась она, смятая,

на столе),

в это окошко с цветными стеклами

я глядел на улицу

(по ней бродили бездомные собаки).

 

Как хорошо все сохранилось!

 

Ну где же я сам?

Куда я делся?

 

Годами ищу себя

на полотнах „малых голландцев”.

 

                  * * *

Каждый вечер

на нашей лестнице

собиралась компания

молодых людей.

Они пили водку,

мочились на стенку

и хохотали над человечеством.

 

Каждое утро,

когда я шел на работу,

на лестнице валялись бутылки

и пахло мочой.

 

Как-то я сказал молодым людям: 

пейте на здоровье свою водку,

но не стоит мочиться на стенку –

это некрасиво,

а над человечеством 

надо не смеяться,

а плакать.

 

С тех пор

на нашей лестнице

молодые люди пьют водку,

навзрыд плачут над человечеством

и изнемогают от желания 

помочиться на стенку.

Изнемогают, но не мочатся.

 

            ARONZON LEONID LWOWICZ / АРОНЗОН ЛЕОНИД ЛЬВОВИЧ (1939-1970) - Poeta. W 1963 roku ukończył Instytut Pedagogiczny im. A. Hercena w Leningradzie. W swoim krótkim życiu Aronzon pracował jako nauczyciel, tragarz, scenarzysta, geolog, mydlarz. Autor kilkudziesięciu wierszy i kilku poematów uważany był za największego rywala Iosifa *Brodskiego. W jego życiu i w jego poezji była stale obecna jedna kobieta – żona Rita (Rika) Puriszynska, z którą wziął ślub w listopadzie 1958 r. Popełnił samobójstwo. Jak pisze we wspomnieniach Rita Aronzon-Puriszynska, 13 października 1970 roku nocowali w jakiejś stróżówce w górach pod Taszkientem, gdzie mąż znalazł karabin. Nocą wyszedł ze stróżówki i zastrzelił się. Wedle innej wersji, powodem śmierci było nieostrożne obchodzenie się z bronią. Za życia opublikował jedynie kilka wierszy dla dzieci. Pośmiertnie ukazały się m.in.: Стихотворения (Ленинград 1990), Избранное (Санкт-Петербург1994), Смерть бабочки. Death of a Butterfly (dokładnie: Л. Аронзон, Смерть бабочки,  с параллельным переводом на английский язык, переводчик Ричард Маккейн / L. Aronzon,  Death of a Butterfly, a bilingual Russian-English Edition, Translations by Richard McKane / предисловие Виктории Андреевой, составители Виктория Андреева и Аркадий Ровнер, Изд-во Gnosis Press & Diamond Press, [Москва1998]). 

 

            * * *

    Бонжур, мосье. Мерси, мосье. Вино,

                  Что пили мы, всю ночь я ссал в окно.

    После беседы вы подопьянев

    вдруг возжелали мяса местных дев.

                  Пока я был фонтаном „Мальчик пис…”

                  Вы девушку ласкали сверху вниз.

                  Вы изливались так, я – по-иному,

                  прекрасно то, что выпили вино мы. 

                  

                  Мерси, мосье, за „Мерседес”,

                                                     на которой я сумел написать:

 

                  На небе молодые небеса,

                  И небом полон пруд, и куст склонился к небу,

                  Как счастливо опять спуститься в сад,

                  Доселе никогда в котором не был,

                  Напротив звезд, лицом к небытию,

                  Обняв себя, я медленно стою.

                                                                                         Л. А.[3]

                                                                                         (1967)

 

                                    * * *

                  Как стихотворец я неплох

    все оттого, что, слава Богу,

    хоть мало я пишу стихов,

    но среди них прекрасных много!

                                                      (март 1968, с. 5)

 

                  * * *

Хорошо гулять по небу, 
что за небо! что за ним? 
Никогда я в жизни не был 
так красив и так маним! 

Тело ходит без опоры, 
всюду голая Юнона, 
и музыка, нет которой, 
и сонет несочиненный! 

Хорошо гулять по небу. 
Босиком. Для моциона. 
Хорошо гулять по небу, 
вслух читая Аронзона!

Весна, утро (1968, с. 30)

 

                                    *** [w innych wydaniach tytuł: К Альтшулеру]

                                                                       Ал. Ал.

Горацио, Пилад, Альтшулер, брат, 
сестра моя, Офелия, Джульетта, 
что столько лет, играя в маскерад, 
в угрюмого Альтшулера одета. 

О, о Альтшулер мой, надеюсь, что при этом 
и я Горацио, Альтшулер твой, Пилад, 
и я сестра твоя, одетая в наряд 
слагателя столь длинного сонета. 

Взгляни сюда - здесь нету ничего! 
Мой друг, Офелий мой, смешить тобой легко! 
Горацио моё, ты - всем живая лесть, 

но не смущайся: не шучу тобою - 
где нету ничего, там есть любое, 
святое ничего там неизбывно есть.

                                                     (май 1968, с. 31)

 

                                                     ***

                                    Забытый сонет

Весь день бессонница. Бессонница с утра. 
До вечера бессонница. Гуляю 
по кругу комнат. Все они, как спальни, 
везде бессонница, а мне уснуть пора. 

Когда бы умер я еще вчера, 
сегодня был бы счастлив и печален, 
но не жалел бы, что я жил вначале. 
Однако жив я: плоть не умерла. 

Еще шесть строк, еще которых нет, 
я из добытия перетащу в сонет, 
не ведая, увы, зачем нам эта мука, 

зачем из трупов душ букетами цветут 
такие мысли и такие буквы? 
Но я извлек их — так пускай живут!

                                    (май, день, 1968, с. 34)

 

                  ***

                                    Рите

Хандра ли, радость - всё одно:
кругом красивая погода!
Пейзаж ли, комната, окно,
младенчество ли, зрелость года,
мой дом не пуст, когда ты в нём
была хоть час, хоть мимоходом.
Благословляю всю природу
За то, что ты вошла в мой дом!

                                    (1968, с. 39)

 

                  * * *

И мне случилось видеть блеск –

сиянье Божьих глаз:

я знаю, мы внутри небес,

но те же неба в нас.

 

Как будто нету наказанья

тем, кто не веруя живет,

но нет, наказан каждый тот

незнаньем Божьего сиянья.

 

Не доказать Тебя примером:

перед Тобой и миром – щит.

Ты доказуем только верой:

кто верит, тот Тебя узрит.

 

Не надо мне Твоих утех:

ни эту жизнь и ни другую –

прости мне, Господи, мой грех,

что я в миру Твоем тоскую.

 

Мы люди, мы Твои мишени,

не избежать Твоих ударов,

Страшусь одной небесной кары –

что ты принудишь к воскрешенью.

 

Столь одиноко думать, что,

смотря в окно с тоской,

там тоже Ты. В чужом пальто.

Совсем-совсем другой.

(1969)

 

                  Пустой сонет

Кто Вас любил восторженней, чем я?

Храни Вас Бог, храни Вас Бог, храни Вас Боже.

Стоят сады, стоят сады, стоят сады в ночах.

И Вы в садах, и Вы в садах стоите тоже.

 

Хотел бы я, хотел бы я свою печаль

Вам так внушить, Вам так внушить, не потревожив

Ваш вид травы ночной, Ваш вид ее ручья,

чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем.

 

Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в Вас,

поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами

сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад,

что полон Вашими ночными голосами.

 

Иду на них. Лицо полно глазами…

Чтоб Вы стояли в них, сады стоят.

      (1969)

 

                  * * *

Благодарю Тебя за снег,

за солнце на Твоем снегу,

за то, что весь мне данный век

благодарить Тебя могу.

 

Передо мной не куст, а храм,

храм Твоего КУСТА В СНЕГУ,

и в нем, припав к Твоим ногам,

я быть счастливей не могу.

       (1969)

 

ДВА ОДИНАКОВЫХ СОНЕТА 

1 
Любовь моя, спи золотко мое, 
вся кожею атласною одета. 
Мне кажется, что мы встречались где-то: 
мне так знаком сосок твой и белье. 

О, как к лицу! о, как тебе! о, как идет! 
весь этот день, весь этот Бах, всё тело это! 
и этот день, и этот Бах, и самолет, 
летящий там, летящий здесь, летящий где-то! 

И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг 
усни, любовь моя, усни, не укрываясь: 
и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик — 

пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая! 
Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, 
отдайся мне во всех садах и падежах. 

2 
Любовь моя, спи золотко мое, 
вся кожею атласною одета. 
Мне кажется, что мы встречались где-то: 
мне так знаком сосок твой и белье. 

О как к лицу! о как тебе! о как идет! 
весь этот день, весь этот Бах, всё тело это! 
и этот день, и этот Бах, и самолет, 
летящий там, летящий здесь, летящий где-то! 

И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг 
усни, любовь моя, усни, не укрываясь: 
и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик — 

пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая! 
Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, 
отдайся мне во всех садах и падежах. 

                                                                       (1969, с. 46-47)

            BARTOW [właśc: STEINBLAT] ARKADIJ ANATOLJEWICZ / БАРТОВ [собств.: ШТЕЙНБЛАТ] АРКАДИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ (1940-2010) – Prozaik. Zadebiutował opowiadaniem Неторопливое описание пятнадцати дней из жизни маршалов императора Наполеона I (1984) opublikowanym w „zbiorku literacko-artystycznym” Круг.

 

            BIESZENKOWSKA [po mężu: KUZNIECOWA] OLGA JURJEWNA / БЕШЕНКОВСКАЯ [в замужестве: КУЗНЕЦОВА] ОЛЬГА ЮРЬЕВНА (1947-2006) - Ukończyła studia zaoczne na Wydziale Dziennikarstwa Uniwersytetu Leningradzkiego. W anonimowej notce (napisanej zapewne, jak znam życie, przez samą poetkę) zamieszczonej na okładce tomiku Podziemne kwiaty można przeczytać, że wyrastała w żydowskiej rodzinie w kommunałce i jej antonówki mają zapach kapuśniaku. Gdy na progu dorosłości podjęła starania o dowód tożsamości (Rosjanie nazywają go „paszportem”, na wyjazdy otrzymują „zagraniczny paszport”), to wybrała nazwisko ojca, a nie bardziej znane matki – Brodska („объяснив немножко тщеславной еврейской маме, что один Бродский в поэзии ужеесть”). Pracowała początkowo w gazecie zakładowej, a następnie jako sprzątaczka (sprzątacz), palacz (palaczka), ślusarz (ślusarka). Należała do „Klubu-81” („Клуб-81”) i „TOPKI” („Творческое объединение пресловутых котельных авторов”). Kiedyś, udzielając wywiadu dla radia „Swoboda” (gdzie zresztą przez dwa lata pracowała), została zapytana, co jest lepsze: socjalizm czy kapitalizm. Odpowiedziała: „Olgazm”[4]. Autorka kilku tomików poetyckich: Переменчивый свет (Ленинград 1987), Общая тетрадь (Санкт-Петербург 1992; Bieszenkowska uciekła się tu do mistyfikacji i wydała ten tomik jako Swietłana Burczenkowa), Подземные цветы (Санкт-Петербург 1996), Песни пьяного ангела (Поздняя книгаранних стихов). 1958-1976 (Санкт-Петербург 1999), Два языка. Два цвета. Zwei Sprachen. Zwei Farben (?; wydanie dwujęzyczne, poezja i proza w oryginale i w tłumaczeniu autorki na język niemiecki), Петербургский альбом (Санкт-Петербург 2003; obok liryki znalazły się tu eseje i wspomnienia, którym nadała wspólny tytuł: Литературный климат Ленинбурга). Mieszkała w Stuttgarcie (gdzie zmarła) i Petersburgu. 

 

                        Сонет стукачу

                  Лежу ли безмятежно на траве,

                  Сижу ли в заведении питейном –

                  Шуршит какой-то карлик в голове,

                  Подосланный из Дома на Литейном.

 

                  Копается, сопя, в черновиках

                  Моих, еще не высказанных, мыслей,

                  Со мною он витает в облаках

                  И воду дней влачит на коромысле.

 

                  Перепадает вин моих ему…

                  Командирован к сердцу и уму,

                  Теперь то он со следа не собьется.

                  И я ему сочувствую вполне:

                  Не заболеть, не вырваться к жене,

                  Глядишь, - стихи запишет и сопьется.

                                            (pierwsza połowa lat 70.?)

 

                                    * * *

                  Гостям – Гостиный... Ярмарка фасонов,

                  Ампирный пир, барокко завитки...

                  А нас роднит, как тайный знак масонов,

                  Ответный взгляд вдоль каменной тоски...

                  И никогда чужим не догадаться,

                  Где ситец, смех, транзисторы и зной,

                  Зачем в Песочной сходят ленинградцы

                  С непляжной сумкой, с пасмурной спиной...

                  И отчего мы дышим тяжелее

                  На безмятежном острове в цвету,

                  Где тишина Березовой аллеи

                  Всегда звенит, срываясь в темноту... [5]

                                             (pierwsza połowa lat 80.?)

 

* * *

                  Откуда только к нам Шагал не прилетал…

                  То из Парижа, то из Токио…

                                                                               Лиловый

                  Наш вечер витебский, и воздух наш еловый,            

                  Его с горчинкой, чуть искривленный, кристалл.

                  О, как Россия на художников щедра:

                  Ей волю дай – так полпланеты обеспечит,

                  Швыряя гениев, как в газовые печи,

                  В дыру забвения…

                                                     И ширится дыра,

                  И не срастается…

                                                     Кого не напитал

                  Наш воздух косвенный, настоянный на хвое,

                  На крови клюквенной с поземкой голубою…

                  Откуда только к нам Шагал не прилетал…

                                                       (pierwsza połowa lat 80.?)

 

                  На выставке из частных коллекций

                  „Неизвестный художник. Портрет неизвестной”.

                  Так и мы... Так и мы...

                  Реставрируют землю безоблачной бездной

                  После всей кутерьмы.

                  Как случаен отбор в институты бессмертья

                  На кровавых пирах:

                  Сколько в луврах и в лаврах, но сколько - проверьте -

                  Лучших - пепел и прах...

                  Штукатурка столетий - лохмотья капусты;

                  Обнаружат поздней,

                  Что и в наших слоях надрывалось искусство,

                  Задыхаясь под ней.

                  Незаконнорожденные краски и всплески,

                  Сколько их утаишь

                  И утопишь еще, но прорежутся фрески

                  Через толщу афиш,

                  Перед вечностью равных иконам: невеста -

                  Без минуты вдова...

                  „Неизвестный художник... Портрет неизвестной...”

                  Акварель... Кружева...

                  „Девятнадцатый век?” По приметам подсчитан...

                  Что ж, такая судьба...

                  Кто-то бился всю жизнь над зефирной морщинкой

                  Полудетского лба.

                  И светло на душе, и сумбурно, и грустно,

                  И столетье мало.

                  Может быть, оттого не стареет искусство,

                  Что взрослеть не могло?

                  И в каком-то конечном, исходно-небесном,

                  Счете, к тверди лицом,

                  Мир - опять уравненье с двойным неизвестным:

                  Красотой и творцом...

 

                                    * * *        

                  Помню, как это было: письмо – из-за рубежа…

                  Ну, конечно, разрезано… (Эти ли станут стесняться…)

                  В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся

                  и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.

                  Этот странный придуманный мир… Даже чуточку жалко…

                  Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.

                  Если кто-то помрет – в шесть ручьев голосит коммуналка,

    и несет винегрет, и дерется за стол у плиты…

    Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,

    а песцы – нафталином… Да живы ли? – Ведает кто…

    Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,

    но в других-то мирах: что ни осень – меняют  пальто…

    Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?

    Вот и нет уже в „Правде” размашистых карикатур

    на чужих президентов…

    Я помню квадратные метры,

    По четыре – на жизнь… (Напасись-ка на всех кубатур…)

    Это горькая честь, это гордая участь Победы…

    Как блестели медали, и слезы, и ткань пиджаков…

    А еще был алкаш, он без вилки – руками – обедал

    и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков…

    Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров…

    Телефон – посреди коридора, прибитый к стене –

    на бордовых обоях среди золотистых узоров,

    что поблекли давно и достались дописывать – мне…

    Может, так и пестреют друзей номера…

    Или все же

    Разразился ремонт, и явился хозяин всему…

    И конец – коммуналке. И сгинули пьяные рожи.

    Как вишневый мой сад… Так затеплю хоть строчку ему…

     (2001)

                        

            BOBYSZEW DMITRIJ WASILJEWICZ / БОБЫШЕВ ДМИТРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (1936) - Absolwent Instytutu Technologicznego (słynnej „tiechnołożki”), uważanego wówczas za najbardziej liberalną uczelnię leningradzką. Debiutował w samizdatowskim piśmie „Синтаксис” (1959) wydawanym przez Aleksandra Ginzburga (przedruk: „Грани” 58, 1965). Na jego dalsze losy jako twórcy wywarło spotkanie (1960) i przyjaźń z Anną Achmatową, która poświęciła mu wiersz Пятая роза. W latach 60. kilka jego wierszy ukazało się w wydawnictwach oficjalnych (np. w almanachu „Молодой Ленинград” 1966, miesięczniku „Юность”), ale już od lat 70. publikował wyłącznie w tamizdacie (np. Зияния, Париж 1979). W roku 1972 przyjmuje prawosławie (przypomnę, że jest to też rok wymuszonej emigracji Brodskiego) i staje się jego ortodoksyjnym wyznawcą. Jego religijno-mistyczna poezja zaczęła wywierać wpływ na twórczość Siergieja *Stratanowskiego, Borisa *Kuprijanowa, Jelenę *Pudowkinę. Wyemigrował do USA w 1979 roku, gdzie pracował jako wykładowca literatury rosyjskiej. Inne zbiorki: Звери Святого Антония. Бестиарий (Нью-Йорк 1989, ilustracje Michaiła Szemiakina), Полнота всего (Санкт-Петербург 1992), „Русские терцины”  и другие стихотворения (Санкт-Петербург 1992), Ангелы и Силы (Нью-Йорк 1997).

 

* * *

              Моя свобода и твоя отвага –

не выдержит их белая бумага,

и должен этот лист я замарать

твоими поцелуями, как простынь,

и складками, и пеплом папиросным,

и обещанием имен не раскрывать.

     (1962)

 

* * *

                  Бортнянский. Православная Россия.

                  Над весями висит, светясь, Ave Maria.

                  Мы слушаем его, ее, как бы впервые,

                  Взмывая на воздушных завитках.

                  И музыке в ответ великой, малой, белой

                  Капелла звездная над певческой Капеллой

                  в подпругах всеми скрипами запела,

                  кренясь на серафимических ветрах.

                                                                               (1970)

 

Cонет

    Словесность - родина и ваша, и моя.

                  И в ней заключено достаточно простора,

                  чтобы открыть в себе все бездны бытия,

                  все вывихи в судьбе народа-христофора.

 

                  Поток вкруг ног бренчал заливисто и споро,

                  и приняла в себя днепровская струя

                  перуна древний всплеск с плеч богобора

                  и плач младенчика, и высвист соловья.

 

                  Народу своему какой я судия,

                  но и народ пускай туда не застит взора,

                  где радужный журавль, где райские края,

     где песнь его летит до вечного жилья...

 

                  А впрочем, мало ли какого вздора

                  понапророчила нам речь-ворожея![6]

                                                                              (1971)

                  

                                    Медитации

                                    1.

                                                     о. Александру Меню

               Покатой глубиной утолена

медлительно скользит голубизна

и в бездне опрокинутой витает,

питает и таит она одна

и слезный, и глазной хрусталик.

 

Но вспыхивает грань,

голубизной наполненая [tak musi zostać] всклянь

до искристого перелива,

и взгляд в голубизну летит счастливо.

 

И видится прозрачный взлет

в бесчисленные полосы высот,

в зенит, к живым высотам,

туда, в лазурь, блаженную, как мед,

где мысль медовая свеченье льет

и льнет к небесным сотам.

 

А за размытой бирюзой

и взгляд, и мысль, повитые слезой

от незаметных цветовых увечий,

целительные вызывая встречи,

в упор касаются Ресниц

и – взором проницаются Зениц,

и – Мыслью – неземной, не человечьей…

   (1974) 

 

Ксения Петербуржская

                                                                       Юрию Иваску

                                    3.

                                                     …И вдруг прошло два века.

                  Стоит на кладбище Смоленском склеп-калека,

 

                  на „ладанки на грудь” растащен, а – стоит.

                  Не склеп – часовня. Нет, и не часовня – скит,

 

                  Поскольку Божия не сякнет здесь работа!

                  „Святая Ксения, избави от аборта”, -

 

                  наскрябана мольба. И дата – наши дни.

                  „Сдать на механика позволь.” „Оборони - ” 

 

                  Здесь – гривенник в щели. А там – пятиалтынный.

                  „- от зла завистников…” „Дай преуспеть в латыни.”

 

                  И – даты стертые. „Споспешествуй в пути…”

                  И – „Отведи навет…” И – „Виноват, прости!”

 

                  И – „Благодарствую.” И – „Слава в вышних Богу.”

                  Христоблаженную, хлопочущу о многу,

 

                  о теплой мелочи и о слезе людской,

                  ее бы помянуть саму за упокой,

 

                  горяще-таящую истово и яро…

                  Я помолился лишь «о нелишеньи дара».

                                                                                         (1980)                 

 

BRODSKI IOSIF ALEKSANDROWICZ / БРОДСКИЙ ИОСИФ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1940-1996) - Poeta, eseista, tłumacz. W 1964 skazany za „pasożytniczy tryb życia” na zesłanie. Zwolniony po półtora roku. Wymuszona przez KGB emigracja w 1972. Nagroda Nobla w 1987.

 

                                   ***

                  Теперь так мало греков в Ленинграде,

                  что мы сломали Греческую церковь,

                  чтобы построить на свободном месте

                  концертный зал. В такой архитектуре

                  есть что-то безнадёжное. А впрочем

                  концертный зал на тыщу с лишним мест

                  не так уж безнадёжен: это - храм,

                  и храм искусства. Кто же виноват,

                  что мастерство вокальное даёт

                  сбор больший, чем знамёна веры?

 

BUKOWSKA [po mężu: MISZYNA] TAMARA SIMONOWNA / БУКОВСКАЯ [в замужестве: МИШИНА] ТАМАРА СИМОНОВНА (1947) - Poetka. Absolwentka Wydziału Filologicznego Uniwersytetu Leningradzkiego. Tomiki: Отчаяние и надежда (Санкт-Петербург 1991).  

 

                        ***

                  От Москвы-реки до Фонтанки

                  по Крюковке прямо иди...

                  Сначала Голландскую арку

                  на Мойке оставь позади.

                  Потом постепенно увидишь

                  два мостика, сад и собор.

                  и тоненький крест колокольни,

                  и стройки дощатый забор;

                  мост Ново-Никольский - постройки

                  великих строительных лет,

                  и гнилостный запах нестойкий

                  бульвара, и медленный свет

                  на тумбах старинной работы

                  граненых восьми фонарей.

                  Потом вдоль большой галереи,

                  где охра и мел пополам,

                  где сырости запах сильнее

                  во двор выдыхает подвал,

                  дойдешь до кирпичного дома,

                  где школа и тир ДОСААФ... [7]

                                                                (1967)

 

                                    ***

                  И губу закусив, этот воздух мучительный пей!

                  Самый сладкий, коварный, которого нету родней.

                  И младенцем вдохнув его, был ты уже одурманен,

                  Век прожив, надышаться не сможешь и там, в запредельном тумане,

                  Если память останется телу, ловить его будешь губами.

                  Чем же с ним ты покрепче веревки повязан? Судьбою?

                  Или тем, что рожден в нем и им твой младенец напоен?

                  Он и сладок, и горек, мучителен он и коварен -

                  Воздух тварного мира, последней дарованный твари.

                                                                                                                   (1975)

 

                                    ***

                  Пока еще мы живы все,

                  пока в перемещении свободны,

                  пока сопутствуют Фонтанка и Обводный

                  теченью речи, скорости бесед,

                  пока вольны мы, за руки держась,

                  минуя Пять углов, не ошибиться,

                  не заплутать, но дальше углубиться

                  в минувший век, ах, нам бы подождать

                  и не искать ни в чем прямого смысла...

                  Рука тепла и щеки горячи,

                  безжвижный воздух пьян и чуть горчит,

                  и ласточки на проводах повисли.

                  Прекраснее мгновенья не сыскать,

                  а лучше нам, нет, лучше нам не будет,

                  Все, что вокруг, нас, пережив забудет.

                  Останется мучительный оскал.

                                                                       (1976)

                                    

                                    ***

                  Низкое небо темно,

                  Черное поле покато,

                  Солнце хоть скрылось давно,

                  Но далеко до заката.

                  Что же с такой высоты,

                  В эдакой тьме различит Он?

                  Начерно писана жизнь,

                  И черновик не прочитан.

 

                  Выбелит землю зима,

                  Начисто нас позабудет

                  Даже природа сама.

                  Что не случилось - не будет.

                  Темная плещет вода,

                  В ней отражается небо.

                  Не было нас никогда,

                  Не было, не было, не бы...

                                               (27 Х 1979)

 

                                    ***

                  Шутишь, балуешь или шалишь -

                  все затянуты в заговор этот:

                  сладкий дым петербургского лета

                  и Смоленского кладбища тишь.

                  Будь что будет! Пока догорит

                  над заливом белесое око,

                  тем и живы, что выйдет нам боком

                  все, что каждый из нас говорит.

                  Что Эллада! Там Лесбос и Крит.

                  Мы - на острове неименитом,

                  позаброшенном, полузабытом,

                  над которым стервятник парит.

                  И в горячем дыханье болот,

                  в жадном чмоканье белого ила

                  слезы, кровь или праведный пот

                  ни цены не имеют, ни силы.

                  Только словом душа и жива,

                  сладкой болью несказанной ласки.

                  Кто смолчал, тот и предал огласке

                  многоточие тонкого шва.

                  Шутишь, балуешь или шалишь -

                  все затянуты в заговор этот:

                  сладкий дым петербургского лета

                  и Смоленского кладбища тишь.

                                                         (8 VIII 1980)

 

BURICHIN IGOR NIKOŁAJEWICZ / БУРИХИН ИГОРЬ НИКОЛАЕВИЧ (1943) - Poeta. Ukończył Instytut Teatru, Muzyki i Kinematografii w Leningradzie. Przyjaźnił się m. in. z Wiktorem *Kriwulinem. W 1978 wyemigrował do RFN. Tomiki: Мой дом – слово (Париж 1978), Превращения на воздушных путях (Париж 1981), КУДА ЖЕ См.: кантата пауз (Гамбург 1986), Ода Большой Медведице (Москва 1991), Мы на мертвой волне (Москва 1992/1993).

 

            BUTYRIN KIRIŁŁ MICHAJŁOWICZ / БУТЫРИН КИРИЛЛ МИХАЙЛОВИЧ (1940-2016) - Ukończył Wydział Filologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego. Wydawał z Siergiejem *Stratanowskim samizdatowskie czasopisma „Диалог” i „Обводный канал”. Jego teksty ukazywały się również w „37”. Pracuje w Bibliotece Akademii Nauk (BAN).

 

CHANAN WŁADIMIR / ХАНАН ВЛАДИМИР (właściwie: ХАНАН ИОСИФОВИЧ БАБИНСКИЙ, 1945) - Studiował na Wydziale Historycznym Uniwersytetu Leningradzkiego. Pracował jako ślusarz, stróż, windziarz, kotlarz.

 

CHWOSTIENKO ALEKSIEJ LWOWICZ / ХВОСТЕНКО АЛЕКСЕЙ  ЛЬВОВИЧ (1940-2004) - Poeta, malarz, bard. Studiował w Instytucie Teatru, Muzyki i Kinematografii w Leningradzie. W 1977 roku wyemigrował do Francji. Wraz z Władimirem Maramzinem wydawał pismo „Эхо“ (1978-1986). Tomiki: Басни (wspólnie z Henry *Wołochonskim, Париж 1984), Поэма эпиграфов (Париж 1985), Подозритель. Второй сборник Верпы (Париж 1985), Продолжение (Санкт-Петербург 1995), Колесо времени (Санкт-Петербург 1999).

 

* * *

                  Поэзия – святая пустота! –

                  голодный блеск в глазах пустого слова,

                  незыблемая паузы основа,

                  крик вопля слез, открывшего уста.

 

                  Поэзия – пустая колыбель! –

                  весенний путь растаявшего мрака.

                  Земля кипеньем будущего злака

                  ложится звук в больничную постель.

 

                  Поэзия! Разбитый и больной,

    сквозь шум воды твой госпиталь молчанья

    я отыскал. И вот, как дар признанья,

    пьян горьким умыслом ветхозаветный Ной.

 

Романс

                  Рояль был весь открыт и струны в нем дрожали,

                  Был воздух сер, прозрачен и высок,

                  Этюд окончен, память окружали

                  Струящиеся звуки на песок.

 

                  Романс окончен, воздух плавал важно

                  Над струнами, стремясь покинуть зал,

                  Томительная тишина текла протяжно

                  В сосуд, изображающий бокал.

 

                  В руках цветов он серебрился строго

    Окончен вечер, ночь лилась на сад

    Но музыка, столпившись у порога,

    Просторно плакала на азиатский лад.

 

    И мы в чудесной панике бежали,

    Преследуя исчезнувшую тишь.

    Рояль был весь открыт и струны в нем дрожали,

    На ледяном ветру, смеясь, шумел камыш.

    (1966)

 

На женитьбу Эрля

                  В природе множество манжет

                  оставив ханжеские штучки

                  смотри – чтоб мелкое дражже

                  почаще падало из тучки.

 

    Смотри – чтоб этот жидкий град

    не затопил наш Ленинград

    как в 1824 году

    во время восстания декабристов

    под копытами медного всадника Нессельроде

    захлебнулась мечта о дварянско-интеллигентской свободе

    в уютном гнезде.

    В то время как

    утлый буек

    неуемно совершенствуется

    в направлении кадки

    в нем беспристрастный наблюдатель

    как будто зуек

    отыскивая поклевывает молодые подкладки[8].

          (1967)

 

                  Воспоминание о плоде граната

Как был начертан тонко плод

Мы видели вдвоем

В нем целый день копился мед

Перед ночным дождем

 

В нем целый век варился сок

Чтоб отойти ко сну

Он был начертан как цветок 

В персидскую весну

 

И средь невидимых светил

Струящихся огнем

К нему наш взор прикован был

Чтоб стать его вином

           (1974)

 

                  Зимний сонет

Прощай, тепло! От ужаса снегов

Ищу небес прозрачных тонкий свиток.

Ночь сгинула на запад. Полдень пыток

Стучит в окно из прошлого веков.

 

Тащусь без имени. Дорогой дураков

Несу любви трудов тяжелый слиток.

Прощай, тепло! Твой огненный напиток

Перебродил, и хмель твой далеко.

 

Костер погас. Уносит ветер пепел.

Пронзительного дня гиперборей

Свистит и, сорванная с петель,

 

Разбита дверь, и кружится над ней

Воспоминаний боль. Среди полей

Диск солнца золотой встает смертельно светел.

(1975)

 

CZEJGIN PIOTR NIKOŁAJEWICZ / ЧЕЙГИН ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ (1948) - Poeta. W latch 60. czołowa postać bohemy leningradzkiej.

 

            DIMITRIN JURIJ GIEORGIJEWICZ / ДИМИТРИН ЮРИЙ ГЕОРГИЕВИЧ (właśc. Michelson, 1934-2020) - Ukończył Instytut Chemiczno-Technologiczny. Brał udział w wydawaniu gazety studenckiej „Культура”. Obecnie jest (już nie, już nie – T.K., 2024) zastępcą kierownika artystycznego teatru „Санктъ-Петербургъ Опера”. 

 

            DOLININ WIACZESŁAW EMMANUIŁOWICZ / ДОЛИНИН ВЯЧЕСЛАВ ЭММАНУИЛОВИЧ (1946) - Ekonomista. Ukończył Leningradzki Instytut Technologiczny Przemysłu Celulozowo-Papierniczego. Od lat 60. zajmował się kopiowaniem i kolportażem wydawnictw samizdatu. W następnym dziesięcioleciu podjął współpracę z czaspismami „Посев”, „Сумма”, „Часы”. Wspólnie z Siergiejem Korowinem wydawał „Регулярные ведомости” Klubu-81. Wchodził w skład kolegium redakcyjnego przygotowującego antologię niezależnej poezji leningradzkiej Острова. W latach 1980-1982 z Rostisławem Jewdokimowem wydawał „Информационный бюллетень СМОТа”. Aresztowany w 1982 i skazany na 5 lat łagrów z artykułu 70 kk. Po odbyciu kary (1987) działał na rzecz przemian demokratycznych w Rosji. Był członkiem redakcji pisma „Демократия и мы”. Tak jak dawniej pracował zawodowo w kotłowni.

 

DRAGOMOSZCZENKO ARKADIJ TROFIMOWICZ / ДРАГОМOЩЕНКО АРКАДИЙТРОФИМОВИЧ (1946, Poczdam - 2012) – Poeta, prozaik, eseista. Ukończył Instytut Teatru, Muzyki i Kinematografii w Leningradzie. Tomiki: Небо соответствий (Ленинград 1990?), Ксении (Санкт-Петербург1993), Под подозрением (Санкт-Петербург 1994), Фосфор (Санкт-Петербург 1994).

 

            ERL WŁADIMIR IBRAGIMOWICZ / ЭРЛЬ ВЛАДИМИР ИБРАГИМОВИЧ (1947-2020)- Poeta. Pracował w bibliotece, w kotłowni. W 1966 był współzałożycielem (razem z A. *Chwostienką, K. *Kuźminskim, O. *Ochapkinem) grupy Chelenuktów. W latach 60.-80. jego teksty ukazywały się w czasopismach i zbiorkach samizdatu: „Fioretti”, „Живое зеркало”, „Лепта”, „Лепрозорий-23”, „Часы”, „Северная почта”, „Острова”, „Обводный канал”, „ДиМ”, „Транспонанс”, „Стихи для Верблюдов”, „Митин журнал”. Publikował także w tamizdacie: „Сфинксы”, „Аполлон-77”, „Черновик”. Jego teksty znalazły się w wydawanej przez Konstantina *Kuźminskiego antologii Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны, 1980-1986). Laureat Nagrody im. Andrieja Biełego (1986). Tomiki poetyckie: Книга Хеленуктизм (Санкт-Петербург 1993), Трава, Трава (Санкт-Петербург 1995). Opowieść: В поисках за утраченным хейфом. Документальная повесть (Санкт-Петербург 1999). W latach 70.-90. przygotował do druku utwory m. in. Leonida *Aronzona, Daniiła Charmsa, Konstantina Waginowa, Aleksandra Wwiedienskiego. Laureat Nagrody im. Andrieja Biełego (1986).

 

                        Лалилель

              Под льдами лимонадных оперений

качалась, сумраком томима;

в разгаре затаенных прений

дышал вокзалом жар комина.

 

Казалось, - небывалость мимо

пройдет разутыми ступнями;

качалась, - и раздутыми тенями

была красавица гонима.

 

Был май. Плыло начало лета:

качались сумрак, тени… Света

немного было для тебя.

 

„Какие странные, сиреневые лица!

Но я не в силах удивиться”, -

Любовник рек, сирень губя[9].

(1965)

 

                  Рондо

Итак, послание на юг

уже отправлено. Осталось

нарисовать неровный круг

и очутиться в Пакистане.

 

Перелистав все буквы кряду,

санскритский текст переведем;

затем – послание на север

напишем линией небрежной.

          (1966) 

 

                                    * * * 

                  На встречу мне, - хороший, дружелюбный –

                  из подворотни смотрит человек.

                                                                        (1968)

 

                                    * * *

                  Безумен облик мой и нрав мой безудержен –

    порой безумен, а порою нежен,

    и золотой в нем нету середины…

    (1969)

 

                  Трехчастная композиция

1.     Теплился ль на углях истлевший бык

иль воспылал поэт мечтаньем безудержным –

не довелось фельдфебелю узнать.

 

2.     Теплился ль на углях истлевший бык

поэт ли сжег кого презреньем благородным –

не удалось фельдфебелю узнать.

 

3.     Теплился ль на углях истлевший бык

или душой пылал поэт опальный -

не суждено фельдфебелю узнать.

   (1974)

 

FIEOKTISTOW JEWGIENIJ IWANOWICZ / ФЕОКИСТОВ ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ (1937-1997) – Tomiki poetyckie: Внезапное лицо (Санкт-Петербург 1994)

 

            * * *

Упала на рукав

Снежинка и дрожит.

Бояться перестав,

Растаять не спешит.

 

Мерцает как звезда,

На темном рукаве

Так летом иногда

Мерцал светляк в траве.

 

Чуть видный огонек

На дальнем берегу…

И птица из под ног

Взлетала на бегу.

 

Теперь, взрывая снег

Ногами, вдалеке

Проходит человек

С фонариком в руке.

 

И я хотел бы так

Продолжить прежний путь,

Да с рукава никак

Снежинку не стряхнуть.

 (1972)

 

                  * * *

Из-за угла внезапных встреч лицо

мелькнет опять. Ловить его нет смысла:

оно – знак узнаванья, не больше,

и незачем в подробности вникать.

 

Но в памяти моей оно живет,

нежданно в сон мой безмятежный входит,

глядит, смеется, подмигнет – и снова,

едва кивнув, растает в темноте

внезапное лицо из-за угла.

      (1975)

 

* * *

Стучит по глине посох пастуха.

В капелле слуха звонкие пустоты.

Заполнить их? Но чем? Покрой стиха

Нелеп и неуклюж. В постели мха

Маэстро, лежа, разбирает ноты.

 

Поэму гамм скрипичного ключа

Читай с листа, не поддаваясь лести,

Чтобы не сбиться с ритма сгоряча,

У изголовья сна стоит свеча

И метроном дежурит с нею вместе.

 

Маэстро спит. Он предал тишине

Сенат сонат, чему безмерно рады

Овец послушных пыльные отряды,

Они в собранье строк вошли извне,

И отрешенно стоя в стороне,

На спящих муз глядит из-за ограды[10].

          (1976)

 

                  * * *

Похож был Бах на бюргера по виду,

Но пересилив горе и обиду,

В готические легкие органа

Вдохнул он жизнь, лишенную обмана.

 

Не контрапункт иллюзиями правил –

Сам Саваоф мне к горлу нож приставил,

И слез не проглотить: наверное ангина.

В том  Бахов я виню: отца и сына.

 

Виню я духа музыки небесной:

Слетел со шпиля готики отвесной

Архангел Бах, сам Себастьян – владыка

Всей гаммы голосов: от шопота [Zachowałem pisownię autora] до крика.

            (1976) 

 

                  * * *

Висок твой бешеный так бьется в переплет

Испепеленной лжи, что затрещит вот-вот

Крутопоклонный лоб с провалами страниц.

О чем ты? – Ни о чем. – Над линиями строк

Растерянный твой взгляд, рассеянный кивок.

 

Когда на зеркало накинет полотно

Рука твоей судьбы, на скатерти вино

Итоговым пятном изобразит любовь,

Вопросом затяжным приподнимая бровь.

У темных позолот осеннего стекла,

листая календарь последнего тепла,

Изнанку миража увидит зоркий глаз:

На листьях сентября всех сплетен пересказ.

       (1976)

 

 

FILIPPOW WASILIJ ANATOLJEWICZ / ФИЛИППОВ ВАСИЛИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ (1955-2013) - Poeta. Od 1980 roku przebywał w szpitalu psychiatrycznym. 

 

***
Во часовне пламя
Свечечки горят
Я стою
Пред ними
Словно 7 котят
Сплю я в той
Часовне
На могиле той
Ко часовне едет
Рыцарь золотой

(https://polutona.livejournal.com/275555.html)

 

GAWRILCZIK WŁADLEN WASILJEWICZ / ГАВРИЛЬЧИК ВЛАДЛЕН ВАСИЛЬЕВИЧ (1929-2017) – Poeta. Przez przyjaciół zwany Gawrilissimusem. Tomik wierszy: Изделия духа (1995).

 

            * * *

Ты про любовь гадала на ромашке,

Мою ты взволновала кровь.

Ха-ха, ха-ха, гадала на ромашке.

Ха-ха, ха-ха, гадала про любовь.

 

Мне не забыть твое очарованье,

Не позабыть сиянье синих глаз.

Ха-ха, ха-ха, не позабыть сиянье.

Ха-ха, ха-ха, сиянье синих глаз.

 

Прошли года. Меня ты позабыла.

Все наши чувства делися куда?

Ха-ха, ха-ха, меня ты позабыла.

Ха-ха, ха-ха, прошли года.

 

Ты про любовь гадала на ромашке,

Мою ты взволновала кровь.

Ха-ха, ха-ха, гадала на ромашке.

Ха-ха, ха-ха, гадала про любовь[11].

     (1962)

 

                  Спецстихи

Погасли звезды, утреннее небо

Сиреневый приобретало цвет.

Торжественно вставало ленгорсолнце,

Приятный разливая ленгорсвет.

 

Защебетали нежно птички,

Глас раздавался электрички,

Имело быть

Изящных туч паренье.

 

На улицах возникло оживленье

Трудящихся, спешащих на заводы,

Трудящихся, стремящихся везде

Прославить свою родину в труде

И уберечь от всяческой невзгоды.

 

И я сижу в трамвае, увлеченный

Порывом трудового вихря.

Хороший и ни в чем не уличенный,

Читаю книжку про майора Вихря.

     (1966)

 

                  Опус любви

Сей опус, киска, посвящаю

Тебе, любя, тебя желая.

И в первых строках возвещаю:

Ты хороша, как роза мая!

Твоя прелестная нога

Все естество мое колышет.

Я трепещу, коль ты нага,

И грудь моя ужасно дышит.

О, если ты не лицемерка

И миг слияния придет,

То пионер иль пионерка

От наших чувств произойдет.

Приписка:

Тебе любви сей опус, киска.

         (1967)

 

                  * * *

Была зима! Шумела ель.

Эх-ма! У Пушкина дуэль.

 

Он пистолеты заряжать

И думал Дантеса стрелять.

 

Но Дантес целится зер гут:

Ба-бах! И Пушкину капут.

 

Увы и ах! Погибла бард

И знаменитый бакенбард.

     (1967)

 

                  * * *

Приснилось мне звериное лицо 

Америки. Я в ужасе проснулся.

Сел на кровати и протер глаза –

Портрета Сталина коснулся.

 

Портрет глядит лукаво сквозь усы:

Мол – се фантазия, се дрема,

И будь спокоен, дарагой,

Куда ты денешься? Ты дома.

 

За жопу ущипнув себя, гляжу

Вокруг. Ты прав, усатый…

Бутылка бормотухи на столе,

Окурки, студень волосатый,

 

За стенкою орет соседкин сын,

За дверью слышны вздохи унитаза,

Орут коты отчаянно, и клоп

По стенке держит путь, зараза,

 

В постели, круглая, как репа,

Своими достиженьями горда,

Раскинувши мозолистые руки,

Храпит жена, ударница труда,

 

Моя библиотека под столом:

Гайдаров и фадеевых творенья,

Товарищ Сталин, дома я. Мерси!

Да, мне мое не изменяет зренье.

  (1980)

 

GAWRIŁOW LEW NIKOŁAJEWICZ / ГАВРИЛОВ ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ (1931) – Poeta. Skoro tatuś miał na imię Nikołaj, to oczywiście synowi był pisany Lew i wielka literacka sława. Funkcjonuje jako poeta-satyryk. Tomik: Весы. Гостинцы и подарки (Ленинград 1986).

 

            * * *

А мы всю жизнь чего-то ждем:

То день свиданья,

То зарплату,

То ждем, когда построят дом,

То знаменательную дату.

Ждем сына,

А быть может, дочь,

На письма долго ждем ответа

И, если ждать уже невмочь,

Как манну с неба,

Ждем рассвета,

Ждем солнце, стоя под дождем,

Ждем внуков,

Ждем кефир в буфете,

И только смерти мы не ждем,

Как будто нет ее на свете[12].

 

GORBOWSKI GLEB JAKOWLEWICZ / ГОРБОВСКИЙ ГЛЕБ ЯКОВЛЕВИЧ (1931-2019) - Poeta. Ukończył szkołę zawodową, a następnie technikum poligraficzne. Był trudnym nastolatkiem (wszedł w konflikt z prawem, karę odbywał w kołonii dla nieletnich przestępców). Pracował m. in. jako ślusarz, tragarz, drwal. Uczestniczył w wyprawach geologicznych. Jako poeta zadebiutował w 1955 roku w lokalnej (powiatowej, rajonnej) gazecie „Сталинская правда”. Debiutancki tomik Поиски тепла (Ленинград 1960).Inne zbiorki: Спасибо, земля (1964), Косые сучья (1966), Тишина (1968), Новое лето (1971),Возвращение в дом (Москва 1974),  Долина (1975), Стихотворения (Ленинград 1975), Видение на холмах (1977), Монолог (1978), Крепость (1979), Иэбранное (Ленинград 1981), Черты лица (1982),Заветное слово (Ленинград 1985), Отражения (Ленинград 1986), Сорокоуст (Ленинград 1991), „Сижу на нарах...“ Из непечатного (Санкт-Петербург 1992), Грешные песни (1995), Окаянная головушка (Санкт-Петербург 1999), Распутица (Санкт-Петербург 2000). Proza: Ветка шиповника („Аврора“ 1974, №№ 7-8), Вокзал (Москва 1980), Первые проталины (Ленинград 1984), Под музыку дождя („Звезда“ 1984, №№ 8-9), Звонок на рассвете (Ленинград 1985), Свирель на ветру (1987), Плач за окнами (Ленинград 1989), Падший ангел (Москва 2001). Proza autobiograficzna: Остывшие следы. Записки литератора (Ленинград 1991), Апостолы трезвости. Исповедь алкоголика (Псков 1994). Jego wiersze ukazały się również w czasopismach emigracyjnych („Грани“, „Эхо“). Członek Związku Pisarzy Sowieckich, Penclubu. Odznaczony Ordrerem „Знак почета“. Laureat Nagrody Państwowej RFSRS (1983) oraz wielu nagród ufundowanych głównie przez czasopisma (lata 90.).

 

GORNON ALEKSANDR [właśc. SOKOŁOW ALEKSANDR GIEROGIJEWICZ] / ГОРНОН АЛЕКСАНДР [собств. СОКОЛОВ АЛЕКСАНДР ГЕОРГИЕВИЧ] (1946) – Poeta.

 

GRACZОW [właśc. WITE] RID IOSIFOWICZ / ГРАЧЕВ [собтсв. ВИТЕ] РИД ИОСИФОВИЧ (1935-2004) – Prozaik, eseista. Tomiki: Где твой дом (Ленинград 1967; znalazło się tu siedem opowiadań: Частные дрова, Песни на рассвете, Одно лето, Дом стоит на окраине, Мария, Зуб болит, Подозрение, Ничей брат), Ничей брат (Москва 1994; opowiadania i eseje z lat 50 i 60., praktycznie cały dorobek Graczowa).

 

GRIGORJEW OLEG JEWGIENJEWICZ / ГРИГОРЬЕВ ОЛЕГ ЕВГЕНЬЕВИЧ (1943-1992) – Poeta. Zaliczył psychuszkę i znane petersbursko-leningradzkie więzienie „Kriesty”. Wszystko to, jak zwykle w Rosji, odbywało się w Kafkowskich klimatach. Zatrzymano go na klatce schodowej jakiegoś domu. Podobno ktoś się poskarżył na nieodpowiednie zachowanie. W kieszeni poeta miał pieniądze za honorarium, ale oczywiście oficjalnie nie był zatrudniony. Więc dwa lata zesłania. W 1989 roku został zatrzymany za awanturowanie się i stawianie oporu milicji. Był recydywistą i groził mu poważny wyrok, ale na szczęście to był rok osiemdziesiąty dziewiąty i byli przyjaciele, którzy zrobili wszystko, by nie trafił do łagrów. Skończyło się na wyroku w zawieszeniu. Lata 80. upływają pod znakiem alkoholu. Jego naturalnym środowiskiem jako artysty (był również utalentowanym malarzem, grafikiem) – jak pisze w posłowiu do tomiku Стихи. Рисунки W. Szubiński – była „современная субкультура городских низов – уличные прибаутки, байки, граффити”. Przyjaźnił się z Mit’kami, ale obce mu były ich gry intelektualne. On pisał krwią, oni czerwonym atramentem. Oficjalnie funkcjonował jako autor wierszy dla dzieci. W swojej poezji odwoływał się do poezji oberiuty Daniiła Charmsa. Tomiki: Чудаки (1971), Витамин роста (1980), Говорящий ворон (1989), Стихи. Рисунки (Санкт-Петербург 1993), Косая линия (Санкт-Петербург 2003).

 

                  * * *

Сказал я девушке кротко:

- Простите за нетактичность,

Но бюст ваш, и торс, и походка

Напомнили мне античность.

 

Она в ответ мне со вздохом:

- Простите, но ваше сложенье

Напомнило мне эпоху

Упадка и разложенья[13].

 

                  В камере

Сидел я в камере-одиночке,

А какая-то девушка сидела выше.

Говорит: «Похлопай себя ладошкой,

Чтобы я тоже слышала».

 

Она мне опустила на нитке

Локон своих волос.

А я был острижен наголо,

Зато щетиной порос.

 

Я вылепил ей из хлеба

Человечка мужского,

Она к нему прилепила

Человечка другого.

 

К его голове я приклеил 

Локон ее волос.

Потом нас по разным точкам

Тесный «столыпин» развез.

 

А тех человечков с полки

Ночью украла крыса:

Один человечек в локонах,

Другой человечек лысый.

(Ноябрь 1971 г., „Кресты”)

 

                  Шекспирт

                  (Сонет 301)

                                    Виталику Угриновичу

Закинув ноги гениально,

Она уперлась в потолок.

А я в углу сидел бездарно,

Пустой, как скатанный чулок…

 

Вот так все таинства на свете

Перелистнула мне она.

Теперь я зна… откуда дети,

И мир, и горе, и война,

 

И наслажденье, и страданье,

Игры любовной волдыри,

Сиянье звезд и мирозданье –

Все где-то там, в ее внутри.

 

В какой-то малой спирохете

Весь мир со звездами и дети.

 

                  Смена шкур

Че Ка,

ОГПУ,

НКВД, НКГБ,

МВД,

МГБ,

Ке Ге Бе…

Сижу и дрожу я в трубе.

 

                  * * *

С бритой головою,

В форме полосатой

Коммунизм я строю

Ломом и лопатой. 

 

            GRIGORJEWA GALINA WALENTINOWNA / ГРИГОРЬЕВА ГАЛИНА ВАЛЕНТИНОВНА (1948) – Poetka, feministka. Ukończyła Wydział Psychologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego. Po studiach została zatrudniona w Akademii Nauk, ale po dwóch latach ją zwolniono. Przez następnych kilkanaście lat (1975-1989) pracowała jako parkingowa, portierka. Dzięki pieriestrojce mogła podjąć pracę w szkole jako nauczycielka geografii. Jej teksty ukazywały się w samizdatowskich czasopismach „37”, „Мария” oraz almanachach „Мистерии”, „Женщина и Россия”. Brała udział w przygotowaniu tomu Антология женской поэзии. Pracuje jako nauczycielka. 

 

            IGNATOWA JELENA ALEKSIEJEWNA / ИГНАТОВА ЕЛЕНА АЛЕКСЕЕВНА (1947-2025) - Poetka. Pracowała jako nauczycielka języka rosyjskiego, przewodniczka wycieczek po twierdzy Pietropawłowskiej, nauczyciel akademicki (Uniwersytet Leningradzki), redaktorka tekstu rosyjskiego w filmach dubbingowanych w „Lenfilmie”. Od 1990 roku na emigracji w Izraelu. Zadebiutowała w antologii Окно (Баку 1972). Następnie przez kilkanaście lat publikowała wyłącznie w sam- i tamizdacie („Обводный канал”, „Континент”, „Грани”, „22”, „Стрелец”). Tomiki poezji: Стихи о причастности (Париж 1976), Теплая земля (Ленинград 1989), Небесное зарево (Иерусалим 1992). Książka: Записки о Петербурге. Очерки истории города (Санкт-Петербург 1997). W 1989 roku została członkiem (członkinią?) Związku Pisarzy Sowieckich. Ot, taka sobie ironia losu. Jak na Poetkę przystało, urodziła się i zmarła w miastach magicznych. Na zawsze pozostanie w mojej pamięci.  

 

                        ***

                  Могила Батюшкова в Вологде,

                  в граненом холоде

                  воды литейской - в небеса зрачок.

                  Над нею - коченеющий сверчок -

                  сквозь провода - луна.

                  Мёртв монастырь. И черный остов сна

                  топорщится над головой безумного поэта,

                  а под землёй серебряная Лета

                  испита до конца, испытана, воспета,

                  погребена...

                  В монастыре армейский склад снарядов.

                  Топочет часовой по вымерзшей земле

                  нетопырем. В заснеженной зоне

                  под ним чистейший перл, словесности отрада[14].

                                                                      (1981)

 

                                    Спас-на-крови

                  Теперь скажу: тяжеловесный Спас

                  Поставлен на крови царя и террориста...

                  Сюжет трагический. Но отчего ребристый,

                  лазоревый, глазурный, в завитках,

                  собор сверкает весело для глаз?

                  О, Александр больной, о нищий Гриневицкий!

 

                  Две горсти праха спорят до сих пор:

                  - Тиран, душитель, если б знал ты тяжесть...

                  - Дурак, мальчишка, если б знал ты тяжесть...

                  Но общая их повенчала тяжесть -

                  оплывший цветом, лакомый собор.

 

                  Ай, молодцы художники России -

                  отпраздновали, счистили, замыли -

                  любая кровь - фундамент для искусств.

                  И молодцы сапожники России,

                  собор под склад сначала запустили,

                  потом взорвать хотели, да забыли...

                  И он стоит теперь смертельно-пуст,

                  неясный символ, странное творенье -

                  храм Светлого Христова Воскресенья...

                                                              (1984)

 

                                    Ранний снег

                  Благослови зверей, Господь!

                  Нам не стоять у гроба

                  Тех, чья безропотная плоть

                  Убита нашей злобой.

 

                  Ещё благослови детей

                  За судеб их неточность,

                  Пусть наших горестных путей

                  Они ногой не топчут.

 

                  И нас благослови, Господь,

                  Хоть убиваем зверя,

                  За то, что тяжело живём,

                  И тайно в смерть не верим,

                  За то, что нам детей растить,

                  Что старимся нелепо,

                  За то, что не умеем жить,

                  Как снег - легко и слепо.

                                              (1976)

 

                                    ***

                  Я живу в новостройке, где небо по локти в земле,

                  где сиамские кошки гуляют в остывшей золе,

                  а остатки домишек чернеют, как стертые зубы.

                  Город вытрусил нас, проронил сквозь дырявый карман,

                  вот и кладбища кончились. И оседает туман -

                  пограничники прячутся в нем или же лесорубы?

 

                  Мы живем в новостроенном доме - горошками блок,

                  и на карту страны оседает кровавый парок,

                  и на глобусе пятая часть отливает рудою...

                  Говори мне: отчизна и Отче, отчаянье, чад,

                  расскажи мне, как в каменных рощах подранки кричат -

                  я люблю и страшусь, ненавижу, приемлю такую.

 

                  А пока что поет самогонка в ребре батарей,

                  перебиты деревья и нет непослушных зверей,

                  отползают деревни - а мы добивать отстающих...

                  Это общий процесс, понимаю, везде и у всех:

                  золоченая белка грызет золоченый орех

                  и на каждый район полагаются райские кущи.

                                                       (1978)

 

                                    Родственники

                                    1.

                  У мамы был любовник. Он приходил

                  каждый вечер, ее жалея.

                  Пробираясь по коридору вдоль бочек

                  с прелой солониной, одичалым пивом,

                  „Темные аллеи, - бормотал, - темные аллеи...”

 

                  Мамин любовник погиб на Дону.

                  Она молила морфию в аптеке,

                  грызла фуражку, забытую им...

                  Его зарыли в песок, вниз лицом.

                  Кто скажет сколько пуль спит в этом человеке?

 

                                    2.

                  Как хорошела в безумьи, как отходила

                  и серебрела душа, втянута небом.

                  А за вагонным окном и мело и томило

                  всей белизною судьбы, снегом судебным.

 

                  Как хорошела. Лозой восходили к окошку

                  кофты ее рукава, прозелень глаза...

                  И осыпалась судьба крошевом, крошкой.

                  Не пожила. И не пожалела ни разу.

 

                  Родственница. Девятнадцатый год. Смерть в вагоне.

                  Бабы жалели и рылись в белье и подушке:

                  брата портрет - за каким Сивашом похоронят? -

                  да образок с Соловков - замещенье иконе,

                  хлебные крошки, обломки игрушки...

                  

                                    3.

                  Снега равнинные пряди. Перхоть пехоты.

                  Что-то мы едем, куда? Наниматься в прислугу.

                  Наголодались в Поволжье до смерти, до рвоты,

                  слава-те Господи не погладали друг друга.

 

                  Зашевелились холмы серою смушкой.

                  Колокола голосят, как при Батые.

                  На сухари обменяли кольца в теплушке

                  Зина, Наталья, Любовь, Нина, Мария.

 

                  Хлеб с волокном лебеды горек и мылист.

                  Режется в чёрной косе снежная прядка...

                  Так за семью в эти тетки молились,

                  Что до сих пор на душе страшно и сладко.

                  

                                    4.

                  Хвойной, хлебной, заросшей, но смысл сохранившей и речь

                  родине среднерусской промолвив „прости”,

                  я просила бы здесь умереть, чтобы семечком лечь

                  в чернопахотной, смуглой горсти.

 

                  Мне мерещилась Курбского тень у твоих рубежей

                  в дни, когда я в Литве куковала, томясь по тебе.

                  Ты таких родила и вернула в утробу мужей,

                  что твой воздух вдохнет Судный ангел, приникнув к трубе.

 

                  Ибо голос о жизни Нетленной и Страшном Суде

                  спит в корнях чернолесья, глубинах горячих полей,

                  и нетвердо язык заучив, шелестя о судьбе,

                  обвисают над крышами крылья твоих тополей,

 

                  Голубиная Книга и горлица, завязь сердец...

                  Сытный воздух, репейник цветущий, встающий стеной.

                  Пьян от горечи проводов, плачет и рвется отец,

                  и мохнатый обоз заскользит по реке ледяной.

 

                                    5.

                  „Обоз мохнатый по реке скользил, - твердит Овидий, -

                  и стрелы падали у ног, а геты пили лед...”

                  Изгнанничество, кто твои окраины увидит,

                  изрежется о кромку льда и смертного испьет.

 

                  И полисы не полюса, и те же в них постройки,

                  и пчелы те же сохранят в граненых сотах мед -

                  но с погребального костра желанный ветер стойкий

                  в свои края, к своим стенам пустую тень несет.

                                    

                  Нас изгоняют из числа живых. И в том ли дело,

                  что в эту реку не глядеть, с чужого есть куста...

                  Изгнанничество, в даль твою гляжу остолбенело,

                  не узнавая языка. И дышит чернота.

                                    

                                    6.              

                  Спим на чужбине родной.

                  Месяц стоит молодой

                  над Неманом чистым, над тихой Литвой,

                  тот же - в Москве и Курске.

                  Речи чужой нахлебавшись за день,

                  так же, попав в Гедиминову сень,

                  здесь засыпал Курбский.

 

                  Милое дело отчизна - полон,

                  черный опричник, малиновый звон

                  во славу Отца и Сына.

                  Жизнь коротка. И с тяжелой женой

                  можно заспать на чужбине родной

                  память. А смерть обошла стороной.

                  Милое дело - чужбина.

 

                  Как образуется ложь на губах?

                  Слов раскаленных не выстудил страх,

                  желчь не разъела кристаллов словесных...

                  Жилиста правда. И ломит хребет

                  кровным. И правда твоя предстает

                  Курском разбитым, сожженным Смоленском.

 

                  „Господи, их порази, не меня!

                  Господи, этих прости - и меня!

                  Боже, помилуй иуду, иуду!..”

                  И засыпает в глубоких слезах.

                  Сердце плутает в литовских лесах,

                  слово забывши, не веруя в чудо.

 

                  Но большеглазых московских церквей

                  свет ему снится и голос: „Андрей,

                  зерна - страданье, а всходы - спасенье!”

                  Первый петух закричал на шестке,

                  клевера поле в парном молоке,

                  зерна, прилипшие к мокрой щеке,

                  и - сквозь зевоту жены - „Воскресенье!”

                                      (początek lat 80.)

 

IWANOW BORIS IWANOWICZ / ИВАНОВ БОРИС ИВАНОВИЧ (1928-2015) - Dziennikarz. Uczył się w szkole zawodowej, pracował, włóczył się po kraju. W latach 1948-1953 odbywał służbę wojskową. Ukończył Wydział Dziennikarstwa Uniwersytetu Leningradzkiego i przez pewien czas pracował jako dziennikarz w peryferyjnych i zakładowych gazetach. Na początku lat 60. zadebiutował jako prozaik. W 1965 ukazał się jego pierwszy tomik opowiadań Дверь остается открытой. Trzy lata później został wykluczony z KPZS i zwolniony z pracy za podpisanie listu w obronie grupy dysydentów moskiewskich. Od 1972 jego teksty zaczęły się ukazywać w samizdacie. Uczestniczył w pracach Seminarium Religijno-Filozoficznego (1974-1980). Brał udział w przygotowaniach do wydania antologii poezji nieoficjalnej Лепта (1975). W 1976 rozpoczął wydawanie pisma „Часы”, które ukazywało się do 1990. Jeden z inicjatorów powstania stowarzyszenia literackiego „Клуб-81”. W 1986 doprowadził do ukazania się pierwszego samizdatowskiego czasopisma satyrycznego „Красный щедринец”, a dwa lata później pisma „Демократия и мы”. Pracował w kotłowni. Laureat Nagrody im. Andrieja Biełego (1983).

 

JERIOMIN MICHAIŁ FIODOROWICZ / ЕРЕМИН  МИХАИЛ ФЕДОРОВИЧ (1936-2022) – Poeta. Tomiki: Стихотворения (Москва 1996), Стихотворения. Кн. 2 (Санкт-Петербург 2002). Laureat Nagrody im. Andrieja Biełego (1998).

 

            * * *

Беглец есть храм, подобный храмам

Таким как осень, храм Спасителя

И повесть про девицу Машу.

Бежать вражды и лжи, бежать России,

Бежать грехов гордыни и суда,

Чтоб наизнанку, словно рукавицу,

Темницу вывернув, припасть к стопам Того,

Чей храм сердца  людей[15].

                        (1974)

 

                  * * *

Околдовал бы лес, когда бы не шоссе,

Которое все обитатели,

Такие как ничей-то след 

И зоркий шорох,

А также лютик, lupus, lepus и так далее,

Пока не вымрет нынешнее поколение,

Воспринимают, как подвид

Императива вастрела в упор.

                            (1980)

 

                  * * *

Мундир армейца – матрица убийцы.

(На упыря – на вырост крой.)

Пенициллин, как и оптический прицел –

Лишь углубленье в глине. Круг вращает

Скудельник. Zeppelin нелепее, чем „Nautilus”.

А музе разума сводить концы с концами,

Естествоиспытателей гребцами отсылая

На заурановые рудники. 

                                (1983)

                  * * *

Не глаголица и не кириллица,

А нелепица – генеалогия

Изготовлена под палимпсест.

И не рцы и не шцы,

А билеты на жительство,

Тиражированные Гознаком.

И не враг и не рок.

Русь.

                    (1985)

 

                  * * *

Где милостивый государь письмо?

Где мой любезный друг записка?

Где нежное послание?

Как, (обращение), не проиграться –

То чем манит, то нечет вабит – в честь-и-нечесть?

Кто гражданина показания помянет эпитафией,

Подобной оттиску на клякспапире,

В отечестве товарища доноса?

                                                (1985)

 

            JEWDOKIMOW ROSTISŁAW BORISOWICZ / ЕВДОКИМОВ РОСТИСЛАВБОРИСОВИЧ (1950-2011) – Studiował początkowo fizykę na Uniwersytecie Leningradzkim, ale po roku przeniósł się na historię. Aresztowano go jednocześnie z ojcem 29 października 1971 roku. Senior trafił do więzienia psychiatrycznego (gdzie przebywał niemal do samej  śmierci, zm. 1979), juniora po trzech dobach wypuszczono, ale oczywiście relegowano z uczelni („за академическую неуспеваемость” – ostatnia sesja: 5 piątek). Dziesięć następnych lat spędził na ekspedycjach geologicznych. W końcu lat 70. współpracował z Biuletynem Informacyjnym komisji badającej wykorzystywanie psychiatrii w celach politycznych. Jego publikacje ukazywały się w czasopismach „Посев” i „Грани”. W latach 1980-1982 z Wiaczesławem Dolininem wydawał „Информационный бюллетень СМОТа”. Aresztowany w 1982 i skazany na 5 lat łagrów z artykułu 70 kk. Po odbyciu kary (1987) podjął działalność polityczną. Pozwolono mu też (już za prezydentury Borisa Jelcyna) ukończyć studia. Jest członkiem kolegium redakcyjnego pisma „Посев”. Tomiki wierszy: Послемолчания (Санкт-Петербург 2000).

 

                        Уход

                  1.

                  Меня никто не станет провожать,

                  Когда уйду в обманчивую слякоть, -

                  Лишь небо примется дождями плакать.

                  Меня никто не станет провожать.

                  Бессмысленно надеяться и ждать:

                  Сочувствие для духа – что заплата.

                  Меня никто не станет провожать.

    Когда уйду в обманчивую слякоть[16].

                                        (1974)

 

                                    * * *

                  Есть скрытый смысл в тревогах жизни этой,

                  Но знать его положен нам запрет.

                  Необходимость волею планет

                  Венчает страждущих суровой метой.

 

                  Пока из песен лучшая не спета,

                  Пока живет в глазах творящий свет,

                  Пока ты солнцем юности согрет,

                  Не ожидай от грозных звезд привета.

 

                  Ревниво небо к пасынкам своим,

                  Но строже вдвое к сыновьям родным,

                  Тоскующим по счастию земному:

 

                  Край их мечты вовек недостижим.

                  И поведет их по пути иному

                  В день гнева шестикрылый серафим.

                                                  (1974)

 

                                    Моцарт. Концерт для скрипки №5

                  1.

                  Ты слышишь ли меня, мечтатель бедный,

                  Двадцатилетний нежный мой собрат!

                  Причастия познания и добра

                  Ты ждал вкусить на жизненной обедне.

 

                  И вот пришел желаньям срок победный,

                  И перебрать прошедшее пора.

                  А даль, словно весенний луг, пестра,

                  И смысл в глуби теряется бесследно.

 

                  Что ж так спокоен твой притихший взор,

                  С кем ты ведешь тот тайный разговор,

                  Что лишь порой заносишь на бумагу?

 

                  Я ухожу. Поэт всегда – что вор:

                  Теряет при свидетелях отвагу.

                  А век уже готовит приговор.

                                          (1976)

 

                                    * * *

                  Еще один день обошелся без ареста,

                  Без обыска, без любви, без стихов.

                  Привычка не сразу находит место

                  Немому времени на стеллажах снов.

 

                  О чем говорить? – Все сказано! Впрочем,

                  Нет, все еще будет, конечно.

                  Это оттого, что дни все короче,

                  Или уводит все дальше Путь Млечный.

 

                  Мечтанья – прелестны, и манят в даль

                  Такую, что калий цианистий ближе…

                  И сердце – уходит. А разуму жаль

                  Встретиться с ним лишь в Перми иль в Париже.

                                                      (1980)

 

                                    * * *

                  Бог не выдаст, не съест свинья.

                  Время пройдет, и все устроится.

                  Каждый поймет, что беда – не вина.

                  И снег не пойдет на Троицу.

 

                  Будет много полезных, здоровых дней,

                  Удобных, как теплые шлепанцы.

                  Только как-то за полночь, в тюрьме теней

                  Долг памяти залпом исполнится.

                                                      (1990)

 

KOŁKIER JURIJ IOSIFOWICZ / КОЛКЕР ЮРИЙ ИОСИФОВИЧ (1946) – Poeta. Tomiki: Ветилуя (Санкт-Петербург 2000).

 

            * * *

- Кто годы страшные со мной не делил

На шаткой палубе, на улице Шпалерной,

Те для меня никто, - угрюмо я твердил

В гордыне суетной, в неправде суеверной.

 

Но век так явственно свернул себе хребет,

Мы так разительно переменились оба,

Что ни возмездья мне, ни оправданья нет, -

И тех, кого любил, не разлюблю до гроба[17].

                                                (1994)

 

Уткина дача, ночь

В графском доме коммунальном

Тихим пеньем поминальным

Дверь печальная скрипит,

Светлый мрак в окне чердачном

Провиденьем новобрачным

Соблазнительно скользит.

 

А в конюшне сопредельной,

Ставшей газовой котельной,

Там, уединенью рад,

Сладкой мыслью увлеченный,

У котла сидит ученый,

Сочиняя самиздат.

 

Он сидит, нетленку пишет,

Топка ровным жаром пышет.

Вся-то жизнь ему ясна

Сквозь шальные упованья

Под ночные помаванья

Из чердачного окна.

                    (1995)

 

* * *

                  Возьми в моем люблю не фабулу, не слово,

                  Не Эльдорадо ласк, а вечный капитал.

                  Я верю всей душой: блаженства столь живого

                  Никто и никогда ни с кем не обретал.

 

                  За вечностью, в садах, где Мойры шерсть овечью

                  Сучат на звездный плед и птичий алфавит,

                  Меня окликнешь ты, и я тебе отвечу,

                  И мой ответный зов пространство искривит.

                                                      (1995)

 

                                    * * *

                  Жизнь кончилась, а человек живет,

                  Обязанности честно исполняет,

                  Какую-то железину кует,

                  Какие-то идеи излагает.

 

                  И будущее грезится ему:

                  Успехи, наслажденья и доходы,

                  А между тем его несут во тьму

                  Незримые безрадостные воды.

                                              (1996)

 

                                    * * *

                  - Рядами стройными они идут,

                  Увенчаны, в хламидах белоснежных!..

                  А кто вон там, в одном ряду с Гомером?

 

                  Ах, Прохоров! Как странно. Не слыхал

                  И обхожусь… точнее, обходился.

                  Скажи-ка мне, а где тут Стратановский?

 

                  При жизни помню, был он телом хил

                  И невысок, - всегда стоял в конце,

                  Когда в линейку по ранжиру нас

 

                  Выстраивал учитель физкультуры…

                  Неужто он? Поверить невозможно!

                  И – раз уж ты уходишь в их ряды –

 

                  Позволь задать себе вопрос последний:

                  К чему устроен этот плац-парад?

                  Уж здесь-то я не ожидал такого

 

                  И чуть смущен… встречают говоришь?

                                                  (1999)

 

KONDRATOW ALEKSANDR MICHAJŁOWICZ – КОНДРАТОВ АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ (1937-1993) – Poeta, prozaik.

 

            KONOSOW MICHAIŁ BORISOWICZ / КОНОСОВ МИХАИЛ БОРИСОВИЧ (1937) - Studiował w Instytucie Pedagogicznym im. A. Hercena w Leningradzie. Relegowany z uczelni za udział w wydaniu „Литфронт литфака” (1956). Po trzyletniej służbie wojskowej podjął studia w Instytucie Literackim im. M. Gorkiego. W 1967 aresztowany w sprawie Wszechzwiązkowego Socjal-Chrześcijańskiego Związku Wyzwolenia Narodu (ВСХСОН, Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа) i skazany na 4 lata pozbawienia wolności. Po odbyciu kary pracował jako tragarz i ukończył studia zaoczne w Instytucie Literackim. Od końca lat 70. jako krytyk literacki współpracuje z pismami „Звезда”, „Нева”, „Аврора”, „Литературная газета”.

 

KRASILNIKOW MICHAIŁ MICHAJŁOWICZ – КРАСИЛЬНИКОВ МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ (1933-1996) – W listopadzie 1956 roku został aresztowany i skazany na 4 lata łagrów, za udział w demonstracji, podczas której wykrzykiwał hasła: „Wolność dla Węgier!”, „Utopić Nasera w Kanale Sueskim!”. 

 

            KRIWULIN WIKTOR BORISOWICZ / КРИВУЛИН ВИКТОР БОРИСОВИЧ (1944-2001) - Ukończył Wydział Filologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego (praca dyplomowa Поэтика раннего Иннокентия Анненского). Decyzja o wystąpieniu z Komsomołu (na ostatnim roku studiów) sprawiła, że miał kłopoty ze znalezieniem pracy. Na życie zarabiał udzielaniem korepetycji, pisaniem na zlecenie różnego rodzaju dysertacji. Przez jakiś czas pracował w szkole. W latach 1970-1988 był redaktorem literackim w Wojewódzkim Domu Oświaty Sanitarnej (Областной дом санитарного просвещения). Z tego okresu pochodzi broszura (prawdopodobnie pierwsza na ten temat w ZSRS) Что нужно [надо]  знать о СПИДе (1985). Jako poeta zadebiutował w 1962 roku w antologii Голоса юных (podpis: Witia Kriwulin). Przez następnych kilkadziesiąt lat (do 1985) jego teksty ukazywały się wyłącznie w sam- i tamizdacie (pod pseudonimem A. Kałomirow): „Часы”, „Обводный канал”, „Звенья”, „Континент”, „Грани”, „Вестник русского христианского движения”, „22”, „Третья волна”, „Стрелец”, „Русская мысль”, „Новое русское слово”, „Синтаксис”, „Новый журнал”, „Эхо”, „Перекрестки”, „Беседа”, „Ковчег”, „Гнозис”, „Часть речи”, „Панорама”, „Наша страна”. Debiutancki tomik Стихи ukazał się w Paryżu (1981). W kraju wybór jego wierszy ukazał się w antologii „Круг” (1986).Tomiki: Стихотворения в 2 томах (Париж 1987-1988), Обращение (Ленинград 1990), Концерт по заявкам (Санкт-Петербург 1993), Предграничье (Санкт-Петербург 1994), Реквием (Москва 1998; w tomiku znalazły się wiersze poświęcone pamięci tragicznie zmarłego syna – Lwa, 1980-1998), Стихи юбилейного года (Москва 2001), Стихи после стихов (Санкт-Петербург 2001). Zbiorki esejów: Купание в Иордани (Санкт-Петербург 1998), Охота на Мамонта (Санкт-Петербург 1998). Powieść Шмон („Вестник новой литературы” 2, 1990). Redagował pisma „37” (wlatach 1975-1981 ukazało się 21 numerów) i - wspólnie z S. Diediulinem - „Северная почта” (lata 1979-1980). Laureat (pierwszy) Nagrody im. Andrieja Biełego (1979) i Nagrody Puszkinowskiej Funduszu A. Töpfera (1990). W 1990 roku wstąpił do Związku Pisarzy Sowieckich. Był wiceprzewodniczącym petersburskiego Pen Clubu. W grudniowych wyborach (1998) do petersburskiej dumy startował z ugrupowania „Северная столица” utworzonego na apel Galiny Starowojtowej (zamordowanej w listopadzie 1998 r.). W latach 1974-1980 mąż Tatiany Goriczewej.

 

                        Вопрос к Тютчеву

                  Я Тютчева спрошу, в какое море гонит

                  обломки льда советский календарь,

                  и если время - божья тварь,

                  то почему слезы хрустальной не проронит?

                  И почему от страха и стыда

                  темнеет большеглазая вода,

                  тускнеют очи на иконе?

 

                  Пред миром неживым в растерянности, в смуте,

                  в духовном омуте, как рыба безголос,

                  ты - взгляд ослепшего от слез,

                  с тяжелым блеском, тяжелее ртути...

                  Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком -

                  каким сказать небесным языком

                  об умирающей минуте?

 

                  Мы время отпоем, и высохшее тельце

                  накроем бережно нежнейшей пеленой...

                  Родства к истории родной

                  не отрекайся, милый, не надейся,

                  что бред веков и тусклый плен минут

                  тебя минует - веришь ли, вернут

                  добро исконному владельцу.

 

                  И полчища теней из прожитого всуе

                  заполнят улицы и комнаты битком...

                  И - Чем дышать? - у Тютчева спрошу я,

                  и сожалеть о ком?[18]

                                    (1970)

 

Концерт памяти Сергея Курехина

3. Allegro vivace. Смерть Орфея

смерть лошадка смерть мотоциклистка

смерть орфея

в крагах и в очках летающая низко

над землею

 

стой лошадка

стой скажи мне

при каком еще режиме

под каким еще царем

обомлеем обомрем

 

в поле зрения кортежа

кожа никель черный лак

провожающие те же

те же руки в зеркалах

 

но когда ищу глазами -

никого не узнаю

это ведь игра: я замер

прислонясь к небытию

 

и меня как будто нету

да и некому искать

в том лесу где вечно лето

птичья свара благодать

(1997)

 

Египетское равновесие

мне бы только на шопот не сбиться

ни на крик но закончить как фугу

разговор на дистанции сфинксов

обращенных с вопросом друг к другу

поневоле, вернее по воле

декоратора - противовеса

нашей асиметрической школе

перекошенной в пользу прогресса

 

в ней стоял отсидевший историк

череп голый беззубый как Будда

он орал на уроках как будто

перекрикивал сталинских строек

 визготню  матерщину конвоя

или главную - черную пропасть

на допросах где перло такое

что ни вспомнить уже ни отбросить

 

а жена его лысая тоже

но зато в парике необъятном

на английском своем непонятном

так шептала что было до дрожи

тихо в классе, и тихо и смутно

и в широкие окна сочилось

фиолетно-чернильное утро

сознавая свою беспричинность

(?)

 

Студент консерватории Шостакович служит тапером  в синематографе „Эдисон”

 черно-белую кинуху

нам крутили в „эдисоне”

подбирал тапер по слуху

аллегретто для погони

 

пальцы брызнули как мыши

клавиши топя все глубже

лошади рванули, в луже -

взрыв копыта, бомба... мы же

 

вынесенные к обрыву

обмерли от панорамы

неба съехавшего криво

с края необъятной ямы

 

словно крышка от кастрюли...

и в зазоре серповидном

выглядел неочевидным

свет свинцовый, цвета пули

 

вида шариков шрапнели

мы сидели в „эдисоне”

мы самих себя смотрели

чувствуя к своей персоне

 

интерес луча и звука

юный Дмитрий Шостакович

словно молот-серпухович

бил из-под экрана в ухо

 

вот финальное стаккато

ужас. мураши по коже.

мы вставали как солдаты

под скрипенье реостата

 

в наступившей нехорошей

тишине и темнотище

 но углями в пепелище

раздуваемыми тлела

 

люстра что над головами

как летучая тарелка

накренившись просвистела

вспыхнула, разорвалась..

(1995-1996)

 

Теория свободного стиха

свободный стих возникает с развитием личного транспорта

теснота стихотворного ряда в трамвае конечно же требует рифмы

рифмы точной рифмы к европе

 

а в метро сплошные пиррихии поездов отмененных

их тоже на кривой козе не объедешь

 

как меня разждражали спондеи

пустых троллейбусов - катят один за другим

и все в парк

 

но хуже всего метелью спеленутый блоковский дольник

заносы

автобуса ждешь часами

 

многие до сих пор так и живут под властью

силлабо-тоники постепенно

приходящей в негодность

 

они и не подозревают

что строятся просторные теплые гаражи

устраиваются обильные мойки

 

что продаются

резина micheline

аксессуары от dunlop

 

автомагнитолы

где ямщик замерзает

по-английски

(1997)

 

Реквием

                                                                                                                            Памяти моего сына Льва

1

К тому, что нет меня, и я уже готов

К Тому, Кто есть не я, но ярость и огонь.

 

Во многоярусном театре облаков

Сегодня пусто, солнечно и холод.

Один суфлер, горячая ладонь,

Прижатая ко рту, горячая, осколок

 

Вчерашней роли, говорит: „Пожар”,

Но ледяной профессьональный шопот

Не таял никогда не рвался не дрожал.

Подсказывал? - Да. Поправлял? Еще бы!

 

Все шло неправильно, хотя и высоко.

И правильно, что все остановилось

Во мне и что под каждым волоском

Есть луковица слез, набухшая на вырост

 

Есть действие какого и во снах

Ни зритель не увидит ни актеры

Представить не способны... Я, который

Есть лишь подсказка, запоздалый знак

(?)

 

KUCZERIAWKIN WŁADIMIR IWANOWICZ / КУЧЕРЯВКИН ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ (1948) – Poeta. L. Zubowa we wstępie do zbiorku wierszy Треножник wspomina o związkach twórczości Kuczeriawkina z poezją oberiutów (zwłaszcza Nikołaja Zabołockiego). Nawiasem mówiąc, w zbiorku Треножник autor posłużył się strywializowaną już przez romantyków formułą wydania cudzego rękopisu. Tak więc Piotr Miłycz został zastrzelony, a znajdujące się w posiadaniu Wydawcy fragmenty jego spuścizny (poezja, proza) zostały opublikowane. Tomiki: Вдалеке от кордона (Санкт-Петербург 1994), Танец мертвой ноги (Санкт-Петербург 1994), Стихотворения (Санкт-Петербург 1994), Треножник (Санкт-Петербург 2001).

 

            Метро

Какой-то пьяный поезд головой вперед

Шатнулся в темноту, зажмурив очи,

Меланхолически открывши черный рот.

Вот миг – и мы в хмельном болоте ночи.

 

Сипит фонарь. Состав трясется. Воют

По проводам слепые электроны.

И лысый господин расплакался в стекле

Расплавленного пьяного вагона[19].

 

                  * * *

О нет, мы не уснем ни щас, ни на рассвете.

Прозрачным языком ты по сердцу махнула,

Раскрыла губы и глаза скосила –

И падаем опять в подушки.

 

Уходит ночь. Другая под глазами.

Ботинки в коридоре хриплые. Старик в сортире.

Журчит вода, раскачиваются тени.

А лампа на полу все про любовь себе бормочет.

 

                  * * *

Рассказывай, буфет, про наш позор.

Я взял за столик стопку за десятку.

Народ пошел, и твой дремучий взор

Летит за каждым, как пчела за взяткой.

 

Сидим и пьем. Как дети орхидей,

Бегут огни по лицам, по прилавку.

И падает строка, как будто накурилась травки,

И растворяется промеж блядей.

 

                  * * *

В полупустом кинотеатре

Какой-то музыкант поет,

И бродит изредка прохожий

По мраморной зашарканной плите.

 

Играют юноши с восторгом в автоматы,

Щебечут за трибуной контролеры,

Бегут с экрана призрачные воры,

Плечом размахивая крылатым.

 

И я, пророк, на кожаном диване

Сижу в толпе, и грудь рассечена.

И черные в нее летят и лают птицы,

Как будто снова на Руси пошла война.

 

                  Провел ночь у чужой и возвращаюсь

А вот сороковой приехал,

И в нем кондуктор, бородатый как и я.

Но мне он пива не предложит.

Хотя до дому бесплатно довезет.

 

Вот сел. Военные в вагоне

Такие смирные вполне.

Они чечена не убили.

Они погибли на войне.

 

И девушка с кудряшками по воздуху летит

И ножкой тонкою о ножку бьет.

И остановка падает часам к пяти.

Потом сама в природе памяти живет.

 

Вот я приехал. Скоро мой и дом,

Который со вчерашнего пустой.

Сейчас пойду и выпью за углом.

Куда же ты, о девушка, куда, постой!

 

 

KULLE SIERGIEJ LEONIDOWICZ / КУЛЛЕ СЕРГЕЙ ЛЕОНИДОВИЧ (1936-1984) – Poeta (za życia udało mu się opublikować jedynie cztery wiersze). Przedstawiciel „szkoły filologicznej”. 

 

KULLE WIKTOR ALFREDOWICZ / КУЛЛЭ ВИКТОР АЛЬФРЕДОВИЧ (1962) – Poeta, literaturoznawca.

 

KUPRIJANOW BORIS LEONIDOWICZ / КУПРИЯНОВ БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ(1949) – Poeta. W 1990 roku został diakonem, a rok później przyjął święcenia kapłańskie i zrezygnował z pisania.

 

KUSZNER ALEKSANDR SIEMIONOWICZ / КУШНЕР АЛЕКСАНДР СЕМЕНОВИЧ(1936) - Poeta, tłumacz. Lokalna (leningradzko-petersburska) mutacja Jewtuszenki. Gdyby go nie było, trzeba byłoby go wymyślić. Obiekt ataków literatów związanych z samizdatem. Ukończył w Leningradzie Wydział Filologiczny, ale nie na Uniwersytecie (jak wielu twórców kultury niezależnej), lecz w znacznie mniej prestiżowym Instytucie Pedagogicznym (odpowiedniku naszych dawnych Wyższych Szkół Pedagogicznych). Spotkaliśmy się w Domu Dziennikarza (Newski Prospekt) na 60 urodzinach Michaiła Kurajewa (1999). Wiedziałem, że jest to poeta Kuszner; on wiedział że jestem polskim rusycystą, który napisał Przewodnik po współczesnej literaturze rosyjskiej i jej okolicach, a teraz zbiera materiały do książki o samizdacie leningradzkim. A więc wiedział, że nie pojawi się w niej i nie podszedł do mnie. Ja też nie byłem go ciekaw. Choć może, gdyby było więcej wódki, to pewnie w końcu zamienilibyśmy parę słów. Od tego spotkania minęło ponad dwadzieścia lat i teraz oceniam mniej surowo Kusznera. Wcześniej na moją ocenę mieli zbyt wielki wpływ Kriwulinowie. Kusznera wysoko cenił Brodski. Tomiki poezji: Первое впечатление (Ленинград 1962), Ночной дозор (Ленинград 1966), Приметы (Ленинград 1969), Письмо (Ленинград 1974), Большая новость (Ленинград 1975), Прямая речь (Ленинград 1975), Город в подарок (Ленинград 1976), Голос (Ленинград 1978), Канва (Ленинград 1981), Таврический сад (Ленинград 1984), Дневные сны (Ленинград 1986), Стихотворения (Ленинград 1986), Живая изгородь (Ленинград 1988), Флейтист (Москва 1990), На сумрачной звезде. Новые стихи (Санкт-Петербург 1994), Избранное (Санкт-Петербург 1997), Тысячелистник. Стихи и эссе (Санкт-Петербург 1998), Летучая гряда (Санкт-Петербург 2000), Стихотворения. Четыре десятилетия (Москва 2000), Пятая стихия. Стихи и проза (Москва 2000). Laureat Nagrody Państwowej Federacji Rosyjskiej (1995), Nagrody „Северная Пальмира” (1997), Nagrody Puszkinowskiej Funduszu A. Töpfera (1998), Nagrody Puszkinowskiej Federacji Rosyjskiej(2001). Członek Związku Pisarzy Sowieckich (od 1965), członek Pen Clubu.

P.S. Kilka zdań wyjaśnienia, dlaczego znalazłem się na uroczystościach ku czci Kurajewa. W tamtym czasie Pani Profesor Janina Sałajczykowa pisała coś o jego twórczości i odkryła, że źródła podają bodaj dwie różne daty urodzin tego pisarza. Gdy więc dowiedziała się, że lecę do Petersburga (Gdańsk bywał w Moskwie, a Wrocław w Pitrze), to poprosiła, żebym na miejscu przeprowadził śledztwo. Już na miejscu przypadkiem dowiedziałem się o jubileuszowej gali. Po części oficjalnej poprosiłem Kurajewa o pisemne wyznanie dotyczące daty urodzin. Chętnie to zrobił i ta kartka powędrowała do Gdańska. Tak zrewanżowałem się Pani Profesor za Bitowa (o czym piszę w Prequelu, czyli w cz. 1 Brudnopisu postmodernisty).

             KUŹMINSKI KONSTANTIN KONSTANTINOWICZ / КУЗЬМИНСКИЙ КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ (1940-2015) - Czołowa postać cyganerii leningradzkiej, kustosz samizdatu leningradzkiego. Urodzony w Leningradzie, gdzie z matką przeżył blokadę. Studiował na Wydziale Biologiczno-Gleboznawczym (nie jestem pewien, czy dobrze przetłumaczyłem) i został relegowany. Studiował w Leningradzkim Instytucie Teatru, Muzyki i Filmu i został relegowany. W latach 1960-1963 - wzorem wielu innych młodych Rosjan - uczestniczył w owianych romantyką wyprawach geologicznych. Wykonywał poza tym sto innych zawodów. Sto pierwszy: w latach 1963-1964 był pracownikiem fizycznym w Ermitażu. Razem z nim sprzątaniem śniegu i rozwieszaniem płócien zajmowali się: Oleg Lagaczew, Oleg Ochapkin, Władimir Owczinnikow, Michaił Szemiakin, Władimir Ufland. W latach 1964-1967 oprowadzał wycieczki po rezydencjach carskich w Pawłowsku, Peterhofie i Puszkinie. W tym czasie był też sekretarzem Tatiany Gniedicz, znanej tłumaczki Byrona. Jedna ze sztandarowych postaci bohemy leningradzkiej. Gromadził i wydawał w samizdacie utwory Iosifa Brodskiego, Dmitrija Bobyszewa, Anatolija Najmana, Jewgienija Rejna, Gienricha Sapgira, Wiktora Sosnory. Od 1975 na emigracji. Przed wyjazdem jego wiersze ukazały się w dwóch samizdatowskich tomikach: Пять поэтов - obok Gleba Gorbowskiego, Iosifa Brodskiego, Wiktora Sosnory i Aleksandra Kusznera, Живое зеркало (1974) - w tej antologii znalazła się również poezja kilkunastu innych twórców. Publikował także za granicą („Третья волна”, „Грани”, „Мулета А”, „Мулета Б”, „Континент”, „Время и мы”, „Аполлон 77”). Tomiki poezji: Трое, не размыкая уст (Лос-Анджелес 1981; współautorzy: A. Cwietkow, Eduard Limonow), Стихи к лангусте, или Томление о Тямпе (Нью-Йорк 1989), Стихи 1987-1990 (Санкт-Петербург 1995), На Галерной…Избранное (60-ые годы) (Санкт-Петербург 1999; nakład 45 numerowanych egzemplarzy, w petersburskiej Bibliotece Akademii Nauk trafiłem na numer 38). Już w USA rozpoczął wydawanie (zaplanowanej na trzynaście tomów, do tej pory wydano dziewięć o objętości 800-900 stron) wyboru Антология новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны  w nakładzie 600-800 egzemplarzy. Ważną rolę w odtworzeniu wielu tekstów odegrał niewidomy Grigorij Kowalow, zwany „petersburskim Homerem”, który chronił w swojej pamięci wiele tekstów i nagrał je dla Kuźminskiego. Nie zawsze, i jest jedna z wad antologii, wiersze są przytaczane zgodnie z oryginałem. Laureat Nagrody im. Andrieja Biełego (1997). Mieszkał w Nowym Jorku.

 

                        Венгерские звезды

                                                                       Лидии Гладкой

              Венгерский месяц

венгерский забор.

Грязь месит

русский сапог.

 

Русские пули,

русское «Стой!»

Снег полит

кровавой звездой.

 

… Венгерские звезды,

венгерский снег…

Звериной злости

размашист бег.

 

Русские танки…

Венгерские бары…

Заплачут Таньки,

застонут Бары.

 

Месиво боли.

Бой – не застой!

Снег полит

кровавой звездой[20].

        (1959)

 

                  * * *

                                    Ирине Грабовской

Не могу без тебя,

                                     не могу.

Не могу без твоих

                                      губ,

не могу без твоих

                                     глаз,

без улыбки 

     твоих глаз…

Ты погасла быстрей,

                                           чем зажглась.

Ты, наверно,

                         меня заждалась,

потому и круги

                              у глаз,

потому

             не найдешь угла…

 

Не жалей,

                     ни о чем не жалей!

Знаю,

          будет еще тяжелей.

Будешь ты и грустна,

                                            и рада,

будет так,

                     что не будешь рядом…

 

Но не сможешь забыться игрой:

ведь в тебе

                       стихов моих 

            кровь.

                              (1959)

 

                                    Ничего

                                                      Майе Ефремовой

                  Я спросил:

                                        „Что с тобой?

                  Отчего эта боль?

                  Почему

застыли глаза?”  

                  И в ответ:

                                       „Ничего.”

                  Весь ответ –

                                           ничего.

                  Разве можно 

       яснее сказать?              

                  Ничего –

                                      значит все.

                  Значит, кончилось все.

                  Вместе с радостью

                                                         кончилась боль.

                  Больше незачем мне,

                  больше некого мне

                  тихо спрашивать:

                                                       „Что 

                                                                с тобой?..”

                                                  (1960) 

                                    * * *

                  Почему слово „нежность”

                  начинается с „не”?..                  

                  Незнакомая внешность

                  в замусоленном сне.

 

                  Позабытое детство,

                  утомленные пальцы…

                  Снова нужно надеяться,

                  снова нужно влюбляться…

 

                  Но ведь девушки нежность

                  значит ласково: „да!”…

                  Розоватая свежесть

                  незнакомого рта…

                                      (1960) 

* * *

                                                      Людмиле Дымниковой

                  Моя осенняя любовь!

                  Ты – сад с подъятыми руками,

                  а на асфальте и на камне –

                  запекшаяся листьев кровь.

 

                  Слова не сказаны еще.

                  Молчу. Ты вздрагиваешь зябко,

                  но так безжизненно и зыбко

                  твое поникшее плечо.

 

                  Печальная осень в ноябре.

                  Слова – предвестниками стужи,

                  и льдом затянутые лужи

    не отражают фонарей.

 

    В застывшем городе – один.

    И наши встречи молчаливы.

    и наши руки торопливы,

    и наши губы холодны…

                            (1966)

 

            LОWIN SIERGIEJ ISAJEWICZ / ЛЕВИН СЕРГЕЙ ИСАЕВИЧ (1946-2019) - Studiował na Wydziale Ekonomicznym i Matematycznym Uniwersytetu Leningradzkiego. Od lat 60. zajmował się kopiowaniem i kolportażem wydawnictw samizdatu. Był jednym z redaktorów i autorów czasopisma „Сумма”. Brał udział w przygotowaniach do wydania zbiorku Маятник, do wydania którego jednak nie doszło. Pracował w kotłowni. Obecnie kieruje klasami eksperymentalnymi przy Towarzystwie „Встреча. Церковь и культура”.

 

            ŁOSIEW LEW (właśc. LIWSZYC LEW WŁADIMIROWICZ) / ЛОСЕВ ЛЕВ (собств. ЛИФШИЦ ЛЕВ ВЛАДИМИРОВИЧ) (1937-2009) - Poeta (i syn znanego poety), tłumacz, literaturoznawca. Absolwent Instytutu Technologicznego. Od 1976 r. w USA. Wykłady z literatury rosyjskiej, liczne publikacje poświęcone twórczości Iosifa Brodskiego. Zaczynał jako autor wierszy i sztuk dla dzieci (debiutancki tomik Зоосад, Ленинград 1963). Jego liryka pojawiała się w czasopismach: „Эхо”, „Часть речи”, „Континент”, „22”, „Третья волна”, „Синтаксис”, „Стрелец”. Tomiki poezji: Чудесный десант (Нью-Йорк 1985), Тайный советник (1987), Новые сведения о Карле и Кларе (Санкт-Петербург 1996), Послесловие (Санкт-Петербург 1998), Стихотворения из четырех книг (Санкт-Петербург 1999), Sisyphus redux (Санкт-Петербург 2000), Собранное. Стихи. Проза (Екатеринбург 2000).

 

                        Разговор с нью-йоркским поэтом

                  Парень был с небольшим приветом.

                  Он спросил, улыбаясь при этом:

                   „Вы куда поедете летом?”

                  

                    - Только вам. Как поэт поэту.

                  Я в родной свой город поеду.

                  Там источник родимой речи.

                  Он построен на месте встречи

                  Элефанта с собакой Моськой.

                  Туда дамы ездят на грязи.

                  Он прекрасно описан в рассказе

                  А. П. Чехова „Дама с авоськой”.

                   

                  Я возьму свой паспорт еврейский.

                  Сяду я в самолет корейский.

                  Осеню себя знаком креста –

                  и с размаху в родные места![21]

 

    * * *

    Живу в Америке от скуки

    и притворяюсь не собой,

    произношу дурные звуки –

    то горловой, то носовой,

    то языком их приминаю,

    то за зубами затворю,

    и сам того не понимаю,

    чего студентам говорю.

    А мог бы выглядеть достойно,

    и разговорчив, и толков,

    со мной коньяк по кличке „Дойна”

    и, рюмочку приподнимая,

    прищурив отрешенный глаз,

    я бы мычал, припоминая,

    как это было в прошлый раз –

    как в час удалой поздней встречи

    за водкой мчались на вокзал.

    Иных уж нет, а я далече

    (как сзади кто-то там сказал).

 

                  Сон

    горе подателю сего

    он потерял свой паспорт

    а гр

    растопчина пригласила нас на топталище

    будет адмирал шишков

    писатели пушков и пешкин

    лифшиц тоже обещал заглянуть

    а без паспорта не пустят

    паралич слов

    ильич красок

    а в семь часов америка закрывается

    и уже поздно

 

                  * * *

    Или еще такой сюжет:

    я есть, но в тоже время нет,

    здоровья нет и нет монет,

    покоя нет и воли нет,

    нет сердца – есть неровный стук

    да эти шалости пером,

    когда они накатят вдруг,

    как на пустой квартал погром,

    и, как еврейка казаку,

    мозг отдается языку,

    совокупление этих двух

    извивает звуков легкий пух,

    и бьются язычки огня

    вокруг отсутствия меня.

 

                  Звук и цвет

    Осень – время желтых, красных

    гласных. Нет, на все – согласных,

    шелестящих деловито

    на задворках алфавита

    звуков жалости, печали 

    и ухода.

 

                    „Вы слыхали?

    Он оделся, он обулся,

    он ушел и не вернулся.

    Был, как не был, человек”. 

    Вороватый шелест пульса.

    Красный свет под синью век.

 

MANDELSZTAM ROALD (1932-1961) – Poeta. Tomiki: Стихотворения (Санкт-Петербург 1997), Стихотворения (Томск 1997).

 

            * * *

Мои друзья герои мифов.

Бродяги,

Пьяницы 

И воры.

Моих молитв иероглифы

Пестрят похабщиной заборы,

Твердя свое

Баранам, прущим на рожон,

Стихи размеренной команды –

Такие песни

       не для жен.

- Здесь есть мужья…

- Но есть ли мужи?

(Мой голос зычен,

      груб и прям.)   

Дорогу мне!

Не я вам нужен!

Я не пою эпиталам![22]

 

                  Алые трамваи

В трамвае нельзя не садиться,

А сев, - не сидеть до кольца.

Луна, обливая ресницы,

У многих стекает с лица.

 

Луна наливается в окна

И льется уже через край –

Сосной золотистой и теплой

Сверкает вечерний трамвай.

 

Здесь шутят удачней и больше,

Спасаясь сюда от дождей,

Все девушки кажутся тоньше,

Задумчивей и нежней.

 

У них золотые ресницы,

В глазах глубина без конца,

В трамвае нельзя не садиться,

А сев, - не сидеть до кольца. 

 

            MIEJŁACH MICHAIŁ BORISOWICZ / МЕЙЛАХ МИХАИЛ БОРИСОВИЧ (1944) - Poeta, literaturoznawca (i syn znanego literaturoznawcy). Do roku 1972 pracował w Instytucie Językoznawstwa AN ZSRR. Po aresztowaniu (1983), został skazany na 7 lat łagrów. Zwolniony – 1987. Obecnie pracuje jako dziennikarz. Jego utwory pojawiły się m. in. w piśmie „Эхо” (1978, nr 1, 2).

 

MIRONOW ALEKSANDR NIKOŁAJEWICZ / МИРОНОВ АЛЕКСАНДРНИКОЛАЕВИЧ (1948-2010) – Poeta.

    

    Возможно, элегия

Я лампу мял в руках пугливо,

и в мертвой области зеркал

я постигал неторопливо

и постепенно умирал.

 

            NAJMAN ANATOLIJ GIENRICHOWICZ / НАЙМАН АНАТОЛИЙ ГЕНРИХОВИЧ (1936-2022) - Poeta, tłumacz, krytyk literacki, memuarysta. Absolwent Instytutu Technologicznego. Wraz z Iosifem Brodskim, Jewginijem Rejnem, Dmitrijem Bobyszewem współtworzył grupę zwaną „sierotami achmatowskimi”. Od roku 1962 był sekretarzem Anny Achmatowej. Jego pierwsze wiersze opublikowano w tomie Памяти Анны Ахматовой (Париж 1974). Zbiorki poetyckie: Стихотворения Анатолия Наймана (Нью-Йорк 1989), Ритм руки (Москва 2000), Софья (Москва 2002). Proza: „Статуя командира” и другие рассказы (Лондон 1990), Любовный интерес. Повести (Москва 2000). Wspomnienia: Рассказы об Анне Ахматовой (Москва 1989). Облако в конце века (Нью-Йорк 1993), Славный конец бесславных поколений (Москва 1998), Сэр (Москва 2002). Laureat nagród miesięczników „Октябрь” (1995, 1997, 2000) i „Новый мир” (1997).

 

            OCHAPKIN OLEG ALEKSANDROWICZ / ОХАПКИН ОЛЕГ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1944-2008) - Poeta, krytyk literacki. O ile dobrze się orientuję, jako jeden z nielicznych z tej generacji nie ma za sobą studiów. To oczywiście nie ma żadnego wpływu na jego twórczość, ale jest warte odnotowania jako fakt psycho-socjologiczny. Pracował jako oświetleniowiec i statysta w teatrze leningradzkim (Малый оперный театр), był też sekretarzem (1966-1970) znanej pisarki Wiery Panowej. Początkowo jego wiersze ukazywały się wyłącznie w tamizdacie (Аполлон 77, „Время и мы”, „Грани”, „Эхо”, „Третья волна”, „Перекрестки”, „Вече”, „Вестник РХД”, „Беседа”, „Стрелец”). Tomiki: Стихи (Париж 1989), Пылающая купина (Ленинград 1990), Возвращение Одиссея (Санкт-Петербург 1994). 

Z nekrologu: 

„Рано утром 30 сентября в петербургской больнице скончался поэт Олег Александрович Охапкин. Диагноз - сердечная недостаточность. Скорее людская, чем его собственная:

И родины известняки сухие

Расшибли грудь, шагнув из темноты. 

Так он писал три с половиной десятилетия тому назад в поэме Возвращение Одиссея. 

Так и проходил с расшибленной грудью до конца дней - в <<могучей нищете>>, ничем в жизни не занимаясь, кроме писания стихов. Потому что в этом писании он видел цель, выходящую за пределы жизни одной, ограниченной и смертной, личности.

Он был генетически, от природы верующим человеком, и христианская идея переживалась им как идея, обнаружимая во все времена, в том числе и до рождества Христова. Небо для Олега Охапкина никогда не было пусто, и его Одиссей тоже создан по образу и подобию Божию. 

Над лугами, полями, морями горит одна звезда - Вифлеема. Она и дает возможность поэту быть сопричастным космической жизни, воочию созерцать красоту звездного неба над головой. С дней лирической юности в лучших стихах Олега Охапкина слышна эта музыка сфер, воспринимаемая им и в колодце питерского городского двора, и в деревенском заглохшем саду:

За садом вздрогнул свет и, падая, погас.

Деревню усыпил свирелью Волопас.

И в темной тишине в тональности A-dur

Валторной золотой даль огласил Арктур...

Гул древней поэтической речи, речи, рассчитанной на храмовый резонанс, слышится в его стихах, и элегическая грусть нигде не переходит у поэта в противное христианскому чувству уныние. Поэтический путь Олега Охапкина мы бы определили двумя словами - радостный подвиг.

К. Азадовский, А. Арьев. Н. Ашимбаева, Д. Бобышев, Ж. Бровина, Т. Буковская, Я. Гордин, Т. Горичева, Б. Иванов, Е. Игнатова, Т. Ковалькова, о. Борис Куприянов, О. Кушлина, А. Кушнер, В. Левитин, Б. Лихтенфельд, В. Мишин, В. Попов, В. Пореш, Е. Пудовкина, о. Константин Смирнов, С. Стратановский, П. Чейгин, Д. Шагин, М. Шемякин, В. Ширали”. 

„Дело” 6 октября 2008, №33 (527).

 

OŻYGANOW ALEKSANDR FIODOROWICZ / ОЖИГАНОВ АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ (1944-2019) – Poeta, krytyk literacki.

 

PAZUCHIN JEWGIENIJ ALEKSANDROWICZ / ПАЗУХИН ЕВГЕНИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1945) – Poeta, prozaik, myśliciel religijny. Sowiecka rzeczywistość umieściła go w ulubionym miejscu artystów niepłynących z prądem. Pracował jako operator w kotłowni gazowej.

 

PIETROWA ALEKSANDRA GIENNADIJEWNA  / ПЕТРОВА АЛЕКСАНДРАГЕННАДИЕВНА (1964) – Poetka. W 1993 roku opuściła Rosję (najpierw Jerozolima, obecnie Rzym).

 

PLISIECKI GIERMAN BORISOWICZ / ПЛИСЕЦКИЙ ГЕРМАН БОРИСОВИЧ (1931-1992) – Poeta.

 

PORIESZ WŁADIMIR JURJEWICZ / ПОРЕШ ВЛАДИМИР ЮРЬЕВИЧ (1949-2023) - Ukończył Wydział Filologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego. Pracował jako tłumacz oraz pracownik naukowy Biblioteki Akademii Nauk. W połowie lat 70. był jednym z twórców seminarium religijno-filozoficznego. Wspólnie z A. Ogorodnikowem redagował pismo „Община”. Aresztowany w 1979 i skazany z artykułu 70 kk. Po wyjściu na wolność (1986) podjął pracę w kotłowni. Obecnie jest przewodniczącym Domu Praw Człowieka (Дом прав человека) w Sankt-Petersburgu.  

 

            REJN JEWGIENIJ BORISOWICZ / РЕЙН ЕВГЕНИЙ БОРИСОВИЧ (1935) - Poeta, scenarzysta. Absolwent Politechniki Leningradzkiej (inżynier mechanik). Z Dmitrijem Bobyszewem, Iosifem Brodskim i Anatolijem Najmanem tworzył krąg poetów zaprzyjaźnionych z Anną Achmatową. Zadebiutował w 1962 roku jako scenarzysta (ukończył wyższe kursy dla scenarzystów). Pierwsze jego wiersze ukazały się w czasopismach emigracyjnych („Грани”, „Ковчег”) oraz w głośnym, półlegalnym Metropolu (1979). Tomikipoetyckie: Имена мостов (Москва 1984), Береговая полоса (Москва 1989), Против часовой стрелки(Ann Arbor 1989), Темнота зеркал (Москва 1990), Непоправимый день (Москва 1991),  Избранное (Москва – Париж - Нью-Йорк 1992), Предсказание. Поэмы (Москва 1994), Балкон (Москва 1998), Избранные стихотворения и поэмы (Москва – Санкт-Петербург 2001). Wspomnienia: Мне скучно без Довлатова. Новые сцены из жизни московской богемы (Санкт-Петербург 1997). Zdążył jeszcze być członkiem Związku Pisarzy Sowieckich (od 1987). Laureat Nagrody Państwowej (1996), miesięcznika „Звезда” i banku „Кредит Петербург” (1994), czasopism „Огонек” (1989), „Арион” (1994) i „Стрелец” (1996), Funduszu „Знамя” (1996), im. Aleksandra Błoka (1999).

 

            RONKIN WALERIJ JEFIMOWICZ / РОНКИН ВАЛЕРИЙ ЕФИМОВИЧ (1936-2010) - Ukończył Leningradzki Instytut Technologiczny im. Lensowietu. Jako inżynier pracował w Instytucie Kauczuku Syntetycznego. W latach 1962-1964 wspólnie z S. Chachajewem napisał pracę От диктатуры бюрократии - к диктатуре пролетариата. W 1964 wraz z grupą przyjaciół rozpoczął wydawanie pisma „Колокол”. Aresztowany w 1965, został skazany na 7 lat łagrów i 3 lata zesłania. Po uwolnieniu zamieszkał w Łudze. Publikował w prasie moskiewskiej i petersburskiej.

 

            SAŻYN WALERIJ NIKOŁAJEWICZ / САЖИН ВАЛЕРИЙ НИКОЛАЕВИЧ (1946) - Ukończył Leningradzki Instytut Pedagogiczny im. A. Hercena. Brał udział w wydawaniu pisma „Альманах”, zbiorku Старовер, gazety „Vita”. W latach 1968-1992 pracował w dziale rękopisów leningradzkiej (petersburskiej) Biblioteki Publicznej im. M. Sałtykowa-Szczedrina. 

 

SIGIEJ SIERGIEJ WSIEWOŁODOWICZ (właśc. SIGOW) / СИГЕЙ СЕРГЕЙВСЕВОЛОДОВИЧ (настоящая фамилия СИГОВ, 1947-2014) – Poeta.

 

            SKOBOW ALEKSANDR WALERJEWICZ / СКОБОВ АЛЕКСАНДР ВАЛЕРЬЕВИЧ (1957) - W 1975 podjął studia na Wydziale Historycznym Uniwersytetu Leningradzkiego. Był jednym z redaktorów pisma „Перспектива”. W 1978 został aresztowany i umieszczony w szpitalu psychiatrycznym, gdzie przebywał ponad 2 lata. Po wyjściu z psychuszki aktywnie włączył się do prac SMOT-u. Aresztowany w 1982, został ponownie umieszczony w szpitalu, który opuścił w 1987. Na początku lat 90. podjął przerwane studia i jednocześnie uczył historii w szkole.

 

SKWIERSKI SIERGIEJ / СКВЕРСКИЙ СЕРГЕЙ (1947) 

 

SLEPAKOWA NONNA MIENDIELEJEWNA / СЛЕПАКОВА НОННА МЕНДЕЛЕЕВНА(1936-1998) – Poetka, prozaiczka.

 

            SOŁOCHIN NIKOŁAJ DMITRIJEWICZ / СОЛОХИН НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ (1930-2015) - Ukończył dziennikarstwo na Wydziale Filologicznym Uniwersytetu Leningradzkiego. W 1958 został aresztowany, oskarżony z artykułu 58-10 (cz. 1) i 58-11 kk. i skazany na 6 lat łagrów. Na początku lat 90. ukazały się jego dwie książki: tom opowiadań Замело следы (Ленинград 1990) i powieść Сны для любимой. Автобиографический роман (Ленинград 1991).

 

SOSNORA WIKTOR ALEKSANDROWICZ / СОСНОРА ВИКТОР АЛЕКСАНДРОВИЧ (1936-2019) – Poeta, prozaik.

 

STRATANOWSKI SIERGIEJ GIEORGIJEWICZ / СТРАТАНОВСКИЙ СЕРГЕЙ  ГЕОРГИЕВИЧ (1944) – Poeta, eseista.  Ukończył Wydział Historyczny Uniwersytetu Leningradzkiego. Jego wiersze ukazywały się na łamach czasopism „Wiestnik russkogo christianskogo dwiżenija” („Вестник русского христианского движения”), „Echo” („Эхо”), Pieriekriostki” („Перекрестки”). Pracował w Rosyjskiej Bibliotece Narodowej (zwanej popularnie "publiczką").

                         Библейские заметки

                                    1.

                  Ящики скорби и радости

                                    Кукла Его Авраам

                  Куклы Его Мойсей,

                                    пророки, цари на Сионе

                  И на огромной ладони

                  Камушком кажется Храм

                  Ящики гнева и трепета

                                    войн, всесожжений и царств

                  Имя Его не узнаешь

                                    след от стопы не найдешь

                  Входит Он в мясо как нож

                  Жизнь похищает как вор[23]

                                      (1978)

 

                                    2.

                  Вот Он из толщи Ничто -

                                    Огнь невещественный

                  Буря в пустыне синайской

                  Буря на море -

                                    конец человека-челна

                  Вот Он - вожатый ведущий

                                    через тело быка-чугуна

                  Словно хворост

                                    Его запылали глаза

                  Ветхий образ -

                                    над грешным народом гроза

                                  (1982)

 

                                    3. Исаак против Авраама

                  Бог или ангел случайный

                  Мимолетящий,

                                    тогда удержал его руку

                  Я не знаю и знать не хочу

 

                  Вряд ли кому интересны

                  Нынче эти разборки

                  Но все ж расскажу по порядку.

 

                  Утром проснувшись

                  Вышел я из шатра и увидел:

                  Двое наших рабов,

                                    двое юношей, купленных нами

                  На базаре в Салиме

                                    топорами халдейскими рубят

                  Для всесожженья дрова

 

                  Рядом отец Авраам

                                    над точильным склонившийся камнем

                  Темный как туча на небе

                                    точит свой Богонож

 

                  „Разве праздник сегодня, -

                                    спросил я тогда Авраама, -

                  Почему ты, отец,

                                    приказал заготовить дрова?

                  Точишь нож, для чего?

                                    Неужели Господь захотел

                  Снова жертвы внеплановой?”

 

                  Ничего не ответил отец

                  Лишь рабам повелел мне на плечи 

                  Дров вязанку взвалить

                                    и пошли мы вдвоем по дороге

                  В землю Мориа

                  Шли мы три дня и три ночи,

                                    и вот наконец перед нами

                  Гор появилась гряда

                                    и опять я спросил Авраама

                  „Где же тот агнец, отец,

                                    что назначен на кушанье Богу?”

                  И опять не ответил отец

 

                  Только тогда,

                                    когда дикой тропой мы взошли на какую-то гору

                  И дрова разложили,

                                    только тогда я взглянул

                  Аврааму в глаза

                                    и увидел глаза человека

                  Ставшего тигром

 

                  Хищным прыжком

                                    прыгнул он на меня. Я упал

                  На поленья ничком,

                                    потеряв от удара сознанье

                  И очнувшись увидел,

                                    что вервием жертвенным связан

                  От колений до плеч

 

                  То ли ангел случайный

                  Мимолетящий, тогда удержал его руку

                  От прямой уголовщины

                                    или грозный раздумал Господь

                                    чавкая есть мою плоть

                  Я не знаю и знать не хочу

                  

                  „Мальчик мой долгожданный, -

                                    отец лепетал со слезами, -

                  Мальчик мой Исаак

                                    ты спасен от Господних зубов

                  За мое послушанье,

                                    за хожденье мое перед Богом

                  И отныне наш род 

                                    воссияет в пустотах веков

                  И по Божьему слову

                                    та область, где странствуем ныне

                  Станет нашей землей”

 

                  Я не ответил.

                                    Я молча, по скользкой тропе

                  Стал спускаться в долину.

                                    (1990)

 

                                    4.

                  Кто это был, я не знаю.

                                    Мне имя его не сказали

                  Был ли Он Некто, похожий

                                    на меня, на отца и на брата

                  Или Ничто бестелесное

                                    приходило в то время на землю

                  Был я тогда малолетком.

                                    В Мицраиме, земле потогонной

                  Были на стройке рабами

                                    братья мои и отец

                  Злобно глумились над нами

                                    фараоновы слуги - прорабы

                  Мы ненавидели их

                  Помню, в священную ночь

                                    спать не ложились в бараке

                  Месяц, как жертвенный нож,

                                    тихо сиял над землей

                  Помню, как ели ягненка,

                                    обжигаясь, давясь от волненья

                  И вот тогда, наклонясь

                  „Слышишь, - сказал мне отец, -

                                    за бараками нашими - 

                                                     слышишь -

                  Ходит Господь по земле

                                    наказуя народ мицраимский

                  Первенца в каждой семье

                                    убивая мясницким ножом”

 

                  Был я тогда пацаненком

                                    и что было дальше - не помню

                  Помню лишь где-то в пустыне

                                    наше становье, шатры

                  Скот, подыхающий с голоду,

                                    ропот усталых, озлобленных

                  „Кто Он? - спросил я тогда. -

                                    Для чего Он увел нас оттуда?

                  Что Ему надо от нас?”

                                              (1982)

 

                                    5.

                  Я - часовой на стене

                                    крепости иерихонской

                  У горизонта, вдали

                                    вижу я вражеский стан

                  Вижу несметное войско

                                    беспощадного Бога номадов

                  Знаю, что в городе были

                                    соглядатаи нашей земли

                  Знаю, что с ними якшалась

                                    грязная шлюха Раав

                  Знаю: падут эти стены

                                    перед воинством ихнего Бога

                  Знаю, что буду заколот

                                    в полдень священной резни

                  (1982)

 

                                    ***

                  Потопили богов,

                                    и живем мы в колхозе духовном

                  Чистотелые девушки

                                    лен убирают в полях

                  Реки полны молока,

                                    и летают по воздуху рыбы

                  Славят равнины и горы

                                    и новый космический лад

                                      (1982)

 

                                    К секретарю райкома

                                                     (Ода)

                  Ухо склони, секретарь,

                                    к нуждам народным

                  К почве взыскающей,

                                    к звеньям аккордным

                  К делу ржаному

                                    и к духам массивов древесных

                  Ухо склони, секретарь

 

                  Сквозь бумажную тучу

                                    докладов, отчетов и сводок

                  Слушай околицу -

                                    толки мужицких миров

                  Праведен будь и смирен,

                                    и молись по утрам на иконы

                  Местных угодников

                                    в красном углу кабинета

 

                  Не отрывайся от масс.

                                    Что за доблесть в хрустальной карете

                  С негром невольником

                                    ездить в хоромы райкома!

                  Что за дикий обычай

                                    убитых в степи леопардов

                  Вешать в приемной!

                                    Не в этом призванье партийца

                  Плач больных и убогих

                                    он должен услышать сквозь толщу

                  Бюрократических толков.

                                    Услышать, утешить, помочь

                  Толпам, брошенным в ночь

                  В бесхозяйственность грубой пририды

 

                  С алкоголизмом борись:

                                    в городах и поселках открой

                  Антибахуса избы,

                                    а в городе Трезвости терем

                  Сказочно-пряничный выстрой,

                                                                        но помни:

                  Не враг закадычный

                  Алкоголик типичный

                  А просто бредуший во мгле

                  Грешник печальный

 

                  Смело бригадный подряд

                                    заводи на заводах и стройках

                  И про село не забудь -

                                    ибо подряд - это путь

                  К лучшему миру,

                                    к воздушным садам ноосферы

 

                  Три добродетели

                                    держат каркас управленья:

                  Компетентность, Хозяйственность, Деловитость

                  Три добродетели -

                                    помни о них, секретарь

                  Помни и честно служи,

                                    не себе, а родимым просторам

                  Скромно, до гроба служи

                                  (1985)

 

SZCZERBINA MICHAIŁ WADIMOWICZ / ЩЕРБИНА МИХАИЛ ВАДИМОВИЧ (1961) – Poeta związany z samizdatem moskiewskim.

 

SZELWACH ALEKSIEJ MAKSIMOWICZ / ШЕЛЬВАХ АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ (1948-2024) – Poeta, prozaik urodzony w Leningradzie.

 

            SZNEJDERMAN (SCHNEIDERMAN) EDUARD MOISIEJEWICZ / ШНЕЙДЕРМАН ЭДУАРД МОИСЕЕВИЧ (1936-2012) - Poeta, literaturoznawca. Uczył się w szkole muzycznej przy konserwatorium leningradzkim oraz w technikum filmowym. Po odbyciu służby wojskowej trafił na studia wieczorowe Wydziału Filologicznego Uniwersytetu Leningradzkiego. W tym czasie imał się różnych profesji. Przez wiele lat pracował jako archiwista. Jego teksty ukazywały się w samizdacie ( „Зов”, „Оптима”, „Часы”, Лепта) oraz tamizdacie ( „Время и мы”, „Мулета”). Był członkiem ugrupowania literackiego Клуб-81. Zredagował antologię leningradzkiej poezji nieoficjalnej Острова (1982). Tomiki poetycki Свалка (Санкт-Петербург 1994), Годы Свиньи (Санкт-Петербург 1999). Zmarł w Tel Awiwie.

 

SZRAJER-PIETROW DAWID PIETROWICZ (właśc. otczestwo: PEJSACHOWICZ) / ШРАЕР–ПЕТРОВ ДАВИД ПЕТРОВИЧ (наст. отчество: ПЕЙСАХОВИЧ, 1936-2024) – Poeta i prozaik.

 

            SZWARC JELENA ANDRIEJEWNA / ШВАРЦ ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА (1948-2010) - Poetka, eseistka. Absolwentka Wydziału Teatralogicznego Instytutu Teatru, Muzyki i Kina w Leningradzie (1971, zaocznie). Jej wiersze ukazywały się początkowo wyłącznie w tamizdacie („22”, „Вестник РХД”, „Эхо”, „Стрелец”, „Ковчег”, „Мулета”, „Гнозис”, „Глагол”, „Третья волна”). Również pierwsze tomiki poetyckie zostały wydane za granicą: Танцующий Давид (USA, 1985), Стихи (Paryż 1985), Труды и дни монахини Лавинии (Ann Arbor 1988). W Związku Radzieckim zadebiutowała – jak wielu jej przyjaciół – na łamach tomu Круг (Ленинград 1985). W kraju ukazały się następujące jej tomiki: Стороны света (Ленинград 1989), Стихи (Ленинград 1990), Песня птицы на дне морском (Санкт-Петербург 1995), Mundus imaginalis (Санкт-Петербург 1996), Западно-восточный ветер (Санкт-Петербург 1997), Соло на раскаленной трубе (Санкт-Петербург 1998; nagroda czasopisma „Северная Пальмира” - 1999), Стихотворения и поэмы (Санкт-Петербург 1999), Дикопись последнего времени (Санкт-Петербург 2001), Сочинения (Санкт-Петербург 2002, т. I – Стихотворения, т. II – Кинфия. Желания. Сочинения Арно Царта. Маленькие поэмы. Труды и дни Лавинии, монахини из ордена Обрезания Сердца). Proza i eseje zebrane w tomie Определение в дурную погоду (Санкт-Петербург 1997). Oprócz wspomnianej już nagrody otrzymała również Nagrodę im. Andrieja Biełego oraz czasopism „Стрелец” (1994) i „Звезда” (2000). Członek Pen Clubu.

 

                        Невидимый охотник

                  Может быть - к счастью или позору -

                  Вся моя ценность только в узоре

                  Родинок, кожу мою испещривших, -

                  В темных созвездьях, небо забывших.

                  Вся она - карточка северной ночи:

                  Лебедь, Орел, Андромеда, Возничий,

                  Гвоздья и гроздья и многоточья...

                  Ах - страшны мне эти отличья!

                  Нет - не дар, не душа, не голос, -

                  Кожа - вот что во мне оказалось ценнее,

                  И невидимый меткий охотник,

                  Может, крадется уже за нею.

                  Бывают такие черепахи

                  И киты такие бывают -

                  Буквы у них на спине и знаки,

                  Для курьезу их убивают.

                  Не на чем было, быть может, флейтисту,

                  Духу горнему, записать музыку.

                  Вот он проснулся средь вечной ночи,

                  Первый схватил во тьме белый комочек

                  И нацарапал ноты, натыкал

                  На коже нерожденной, бумажно-снежной...

                  Может, ищет - найдет и срежет.

                  Знают ли соболь, и норка, и белка,

                  Сколько долларов стоит их шкурка?

                  Сгинет ли мозг и улетит душа...

                  Но кожу - нет - и червь не съест,

                  И там - мою распластанную шкурку

                  Глядишь, и сберегут как палимпсест

                  Или как фото неба-младенца.

                  Куда же мне спрятаться, смыться бы, деться?

                  Чую дыхание, меткие взоры...

                  Ах, эти проклятые на гибель узоры[24].

                  (Из сборника Войско, изгоняющее бесов, 1976)

 

                                    Бестелесное сладострастие

                  (Дагобер и Нантильда - короли, чьи скелеты

                  как и всех прочих французских королей,

                  были вырыты в разгар революции

                  и брошены в яму с известью)

 

                                    1.

                  Дагобер, Дагобер,

                  Мне казалось, что все нас забыли,

                  Мы двенадцать веков в гробе тихо лежим,

                  Дышим тленом друг друга,

                  Обручальный наш червь недвижим.

 

                                    2.

                  Ах, Нантильда, Нантильда,

                  Серебристые кости,

                  Кто шумит там - не знаете вы?

                  Эти слуги всегда... Но у вас дорогая,

                  Даже нету уже головы.

 

                                    3.

                  Головы моей нету, правда,

                  Всего лишнего я лишена,

                  Слезы платья, рубашка и грудь,

                  Но когда я пылинкою стану -

                  Вот тогда моя явится суть.

 

                                    4.

                  Да и я, дорогая Нантильда,

                  Только тверже я стал и белей,

                  Смертожизнь бесконечная длится...

                  Уж не слуги ль несут шоколад?..

                  К нам, вы слышите, кто-то ломится.

 

                                    5.

                  Кто-то крышку гроба снимает,

                  Наши кости кому-то нужны...

                  Не назвали ль случайно гостей,

                  Что отнимут сейчас ваши кости

                  От моих безутешных костей?

 

        Голос: Вот еще парочка каролей! В яму

                    их... с негашеной известью!

 

                  Отряхнув с себя кости и пепел -

                  Мы на небе друг друга не найдем?

                  Моя пыль так любила твою!

                  ...Но что за чудо, Дагобер,

                  Вижу я твое лицо,

                  На руке твоей нетленной

                  Обручальное кольцо!

                  О, Нантильда-Дагобер!

                  Дагобер-Нантильда!

 

        Голос: Извести не жалейте! Сыпьте! Сыпьте!

                  (Из сборника Войско, изгоняющее бесов, 1976)

 

                                    Элегия на рентгеновский снимок моего черепа

                  Флейтист хвастлив, а Бог неистов -

                  Он с Марсия живого кожу снял, -

                  И такова судьба земных флейтистов,

                  И каждому, ревнуя, скажет в срок:

                  „Ты меду музыки лизнул, но весь ты в тине,

                  Все тот же грязи ты комок,

                  И смерти косточка в тебе посередине”.

                  Был богом света Аполлон,

                  Но помрачился -

                  Когда ты, Марсий, вкруг руки

                  Его от боли вился.

                  И вот теперь он бог мерцанья,

                  Но вечны и твои стенанья.

 

                  И мой Бог, помрачась,

                  Мне подсунул тот снимок,

                  Где мой череп, светясь,

                  Выбыв из невидимок,

                  Плыл, затмив вечер ранний,

                  Обнажившийся сад,

                  Был он - плотно-туманный -

                  Жидкой тьмою объят,

                  В нем сплеталися тени и облака -

                  И моя задрожала рука.

                  Этот череп был мой,

                  Но меня он не знал,

                  Он подробной отделкой

                  Похож на турецкий кинжал -

                  Он хорошей работы,

                  И чист он и тверд,

                  Но оскаленный этот

                  Живой еще рот...

                  Кость! Ты долго желтела,

                  Тяжелела, как грех,

                  Ты старела и зрела, как грецкий орех, -

                  Для смерти подарок.

                  Обнаглела во мне эта желтая кость,

                  Запахнула кожу, как полсть,

                  Понеслася и правит мной,

                  Тормозя у главных арок.

                  Вот стою перед Богом в тоске

                  И свой череп держу я в дрожащей руке -

                  Боже, что мне с ним делать?

                  В глазницы ли плюнуть?

                  Вино ли налить?

                  Или снова на шею надеть и носить?

                  И кидаю его - это легкое с виду ядро,

                  Он летит, грохоча, среди звезд, как ведро.

                  Но вернулся он снова и, на шею взлетев, напомнил мне для утешенья:

                  Давно в гостях - на столике стоял его собрат для утешенья,

                  И смертожизнь он вел засохшего растенья,

                  Подобьем храма иль фиала.

                  Там было много выпито, но не хватало.

                  И некто тот череп взял и обносить гостей им стал,

                  Чтобы собрать на белую бутылку,

                  Монеты сыпались, звеня, по темному затылку,

                  А я его тотчас отняла,

                  Поставила на место - успокойся,

                  И он котенком о ладонь мою потерся.

                  За это мне наградой будет то, 

                  Что череп мой не осквернит никто -

                  Ни червь туда не влезет, ни новый Гамлет в руки не возьмет.

                  Когда наступит мой конец - с огнем пойду я под венец.

                  Но странно мне другое - это

                  Что я в себе не чувствую скелета,

                  Ни черепа, ни мяса, ни костей,

                  Скорее же - воронкой после взрыва,

                  Иль памятью потерянных вестей,

                  Туманностью или туманом,

                  Иль духом, новой жизнью пьяным.

 

                  Но ты мне будшь помещенье,

                  Когда засвищут Воскресенье.

                  Ты - духа моего пупок,

                  Лети скорее на Восток.

                  Вокруг тебя я пыльным облаком

                  Взметнусь, кружась, твердея в Слово,

                  Но жаль - что старым нежным творогом

                  Тебя уж не наполнят снова.

                          (Из сборника Войско, изгоняющее бесов, 1976)

 

                                    Плаванье

                  Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня

                  В теплой рассохшейся лодке в слепительном плыли тумане,

                  Если Висла - залив, то по ней мы, наверно и плыли,

                  Были мы наги-не наги в клубах розовой пыли.

                  Видны друг другу едва, как мухи в граненом стакане,

                  Как виноградные косточки под виноградною кожей -

                  Тело внутрь ушло, а души, как озими всхожи,

                  Были снаружи и спальным прозрачном мешком укрыли.

                  Куда же так медленно мы - как будто не плыли - а плыли?

                  Долго глядели мы все на скользившее мелкое дно.

                  - Джозеф, на лбу у тебя родимое что ли пятно?

                  Он мне ответил, и стало в глазах темно:

                  - Был я сторожем в церкви святой Флориана,

                  А на лбу у меня смертельная рана,

                  Выстрелил кто-то, наверное, спьяну.

                  Видишь - Крыся мерцает в шелке - синем, лиловом?

                  Она сгорела вчера дома под Ченстоховом

                  Nie ma już ciała, a boli mnie głowa.

                  Вся она темная, теплая, как подгоревший каштан.

                  Was hat man dir du, armes Kind, getan?

                  Что он сказал про меня - не то, чтобы было ужасно,

                  Только не помню я, что - что я старалась напрасно -

                  Не царапнув сознанья, его ослепило,

                  Обезглазило - что же со мною там было?

                  Что бы там ни было - нет, не со мною то было.

                  Скрывшись привычно в подобии клетки,

                  Три канарейки - кузины и однолетки -

                  Отблеском пения тешились. Подстрелена метко,

                  Сгорбилась рядом со мной одноглазая белка.

                  Речка сияла, и было в ней плытко так, мелко.

                  Ах, возьму я сейчас канареек и белку,

                  Вброд перейду - что же вы, Джозеф и Крыся?

                  Берег - вон он - уще не за туманом не скрылся.

                  - Кажется только вода неподвижным свеченьем,

                  Страшно, как током, ударит теченье,

                  Тянет оно - в одном направленье,

                  И ты не думай о возвращенье.

 

                  Белкина шкурка в растворе дубеет,

                  В урне твой пепел сохнет и млеет.

                  Что там... А здесь - солнышко греет.

                  - Ну а те, кого я любила,

                  Их - не увижу уж никогда?

                  - Что ты! Увидишь. И с их приливом

                  К нам сюда принесет вода.

                  And if for ever, то muzyka brzmi - из Штрауса обрывки.

                  Вода сгустилась вся и превратилась в сливки!

                  Но их не пьет никто. Ах, если бы Ты мог

                  Вернуть горячий прежний гранатовый наш сок,

                  Который так долго кружился, который - всхлип, щелк -

                  Из сердца и в сердце - подкожный святой уголек.

                  Красная нитка строчила, сшивала творенье Твое!

                  О замысел один кровообращенья -

                  Прекрасен ты, как ангел мщенья.

                  Сколько лодок, сколько утлых кружится вокруг,

                  И в одной тебя я вижу, утонувший старый друг.

                  И котенок мой убитый на плечо мне прыгнул вдруг,

                  Лапкой белой гладит щеку -

                  Вместе плыть не так далеко.

 

                  Будто скрипнули двери -

                  Весел в уключинах взлет,

                  Темную душу измерить

                  Спустится ангел, как лот...

                  (Из сборника Войско, изгоняющее бесов, 1976)

 

                                    Зверь-цветок

                                                     Иудейское дерево цветет

                                                     Вдоль ствола сиреневым цветом.

                  Предчувствие жизни до смерти живет.

                  Холодный огонь вдоль костей обожжет,

                  Когда светлый дождик пройдет

                  В день Петров на изломе лета.

                  Вот-вот цветы взойдут, алея,

                  На ребрах, у ключиц, на голове.

                  Напишут в травнике: Elena arborea -

                  Во льдистой водится она Гиперборее,

                  В садах кирпичных, в каменной траве.

                  Из глаз полезли темные гвоздики.

                  Я куст из роз и незабудок сразу,

                  Как будто мне привил садовник дикий

                  Тяжелую цветочную проказу.

                  Я будто фиолетовой и красной,

                  Багровой, желтой, черной, золотой,

                  Я буду в облаке жужжащем и опасном -

                  Шмелей и ос заветный водопой.

                  Когда ж я отцвету, о Боже, Боже,

                  Какой останется искусанный комок -

                  Остывшая и с лопнувшею кожей,

                  Отцветший полумертвый змерь-цветок.

                  (Из сборника Оркестр, 1978)

 

SZYRALI WIKTOR GIEJDAROWICZ (właśc. SZYRALIZADE) / ШИРАЛИ ВИКТОР ГЕЙДАРОВИЧ (наст. фамилия: ШИРАЛИЗАДЕ, 1945-2018) – Poeta.

 

            TACHTADŻIAN SUREN ARMENOWICZ / ТАХТАДЖЯН СУРЕН АРМЕНОВИЧ (1956) - Ukończył Wydział Filologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego. Wydawał pismo „Метродор”. Przez krótki czas był członkiem redakcji „37”. Obecnie pracuje na Katedrze Filologii Klasycznej Uniwersytetu Sankt-Petersburskiego.

 

UFLAND WŁADIMIR IOSIFOWICZ / УФЛЯНД ВЛАДИМИР ИОСИФОВИЧ (1937-2007) – Poeta leningradzko-petersburski.

 

            UNKSOWA KARI WASILJEWNA / УНКСОВА КАРИ ВАСИЛЬЕВНА (1941-1983) - Poetka. Ukończyła Wydział Geologiczny Uniwersytetu Leningradzkiego. Współpracowała z czasopismem „Женщина и Россия”. W przededniu wymuszonej emigracji zginęła potrącona przez samochód. Pośmiertnie ukazały się cztery zbiorki poezji w samizdacie oraz jeden w tamizdacie (1985). W ostatnich latach jej wiersze publikowano w czasopismach (np. „Арион”).

patrz: „Arion” 1, 1994.

 

WANTAŁOW BORIS (właśc. AKSELROD BORIS MICHAJŁOWICZ)/ ВАНТАЛОВБОРИС (наст. АКСЕЛЬРОД БОРИС МИХАЙЛОВИЧ, 1950) – Poeta, absolwent studiów ekonomicznych. W swoim samizdatowym życiu był palaczem i stróżem.

 

            WIERBŁOWSKA IRENA SAWIELJEWNA / ВЕРБЛОВСКАЯ ИРЭНА САВЕЛЬЕВНА (1932) - Ukończyła Wydział Historyczny Uniwersytetu Leningradzkiego. W 1957 została aresztowana i skazana na 5 lat łagrów z artykułu 58 kk. W 1964 wróciła do Leningradu. Pracowała jako przewodniczka. Obecnie przebywa na emeryturze.

 

WINOGRADOW LEONID ARKADJEWICZ – ВИНОГРАДОВ ЛЕОНИД АРКАДЬЕВИЧ (1936-2004) – Ukończył Wydział Prawa Uniwersytetu Leningradzkiego. Poeta („szkoła filologiczna”), dramaturg. Tomik: Холодные стихи (1999).

 

      * * *

Дыр бул щил.

Дар был щедр[25].

 

          * * *

Живем, чтобы есть.

Едим, чтобы срать

А срем, чтобы честь

потомкам отдать

 

               * * *

Заурядная жизнь младенца

Заурядная жизнь юнца.

Заурядная жизнь студента.

Заурядная жизнь писца

 

Заурядного ждут конца

 

               * * *

Желанье испытал к Маланье,

а утолил своею дланью.

 

                  * * *

Не помню здания вокзала,

не помню, где кровать стояла,

не помню, цвета одеяла,

но помню, ветвь в окно стучала

 

              * * *

Напившись пива летом,

С женою спи валетом.

 

WŁADIMIROWA JELENA LWOWNA / ВЛАДИМИРОВА ЕЛЕНА ЛЬВОВНА (1902-1962) – Poetka. W łagrach Kołymy spędziła 20 lat. 

 

WNIE – 

 

WOLF SIERGIEJ JEWGIENJEWICZ (właśc. WOLF-IZRAEL) /  ВОЛЬФ СЕРГЕЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ (наст. ВОЛЬФ-ИЗРАЭЛЬ, 1935-2005) – Jako poeta funkcjonował w drugim obiegu literackim, jako prozaik zapisał się w dziejach sowieckiej literatury dla młodzieży. Ważną rolę w jego biografii (zresztą nie tylko jego) odegrała historia: urodził się w Leningradzie, zmarł w Petersburgu. 

 

WOŁCZEK DMITRIJ BORISOWICZ / ВОЛЧЕК ДМИТРИЙ БОРИСОВИЧ (1964) – Prozaik, poeta.

 

WOŁOCHONSKI HENRY GIRSZEWICZ / ВОЛОХОНСКИЙ АНРИ ГИРШЕВИЧ (1936-2017) – Poeta, mistyk, tłumacz Katullusa. Wyemigrował już w roku 1973 (kolejno: Izrael, Szwecja, Niemcy – a w zasadzie to jeszcze RFN).  

 

WOSTOKOWA (właśc.: WOWINA) SWIETŁANA JAKOWLEWNA / ВОСТОКОВА (собств.: ВОВИНА) СВЕТЛАНА ЯКОВЛЕВНА (1937) – Poetka. Po ukończeniu rusycystyki leningradzkiej pracowała przez jakiś czas jako asystentka tresera niedźwiedzi. Od 1990 roku mieszka w USA (obecnie w Honolulu).

 

                        * * *

                  Простая дудочка у неумелых губ - 

                  И звуку на одной высокой ноте биться.

                  В тумане влажном тень на берегу,

                  Взъерошенная будто птица.

 

                  Вот дунула – как тонок долгий звук,

                  Как он дрожит, пространство заполняя,

                  Его, как облако, порывы ветра рвут

                  И плачу детскому уподобляют.

 

                  В такую ночь едва ль возможна встреча,

                  Свободный путь тяжел и бесконечен,

                  Бьет по коленам мокрый плащ,

                  И моря шум невнятен и враждебен,

                  Смешалось все: звук дудки, ветер, плач,

                  И нет звезды спасительной на небе[26].

 

                                    * * *

                  И вот последняя немая роль -

                  Над маленьким заброшенным бассейном

                  Стоять неузнанной  или забытой всеми –

                  Слепящий блеск воды и головная боль.

 

                  Мелькание пронзительных стрекоз.

                  Как жгучих лезвий, крылышек касанье,

                  Венок из гипсовых недвижных пыльных роз

                  И сердца тяжкого дрожанье.

 

                                    * * *

                  С веточкой зеленой, босиком,

                  задыхаясь, улыбаясь, плача,

                  пробегаешь по песку горячему,

                  замедляя шаг, стыдясь, тайком,

 

                  мимо той, у опустевшей дачи,

                  что стоит с неузнанным лицом,

                  в мрамор платья мрамор тела пряча,

                  к солнцу обратив глаза незрячие.

 

                  Так давно перешагнувшей грань,

                  что ей стыд твой, радостный и жаркий,

                  что живых одежд твоих игра –

                  словно дым прозрачного костра

                  через кружевные тени парка.

 

                                    * * *

                                                     „К нам, Одиссей…”

                                                                                         Гомер

                  

                   Задумавшись, в окно он видит море,

                  Там движется корабль, там блещут паруса.

                  И вот он снова в ветреном просторе,

                  Осталась позади прибоя полоса.

 

                  В ушах не умолкает ветра вой

                  И плеск воды, и вот морская пена

                  Летит, клубясь, и на волнах сирены

                  Запели гимн свой неземной.

 

                  Звенящие несутся голоса

                  Все выше, чище, нестерпимей,

                  И ветер бьется в рыжих волосах,

                  И крылья плещут в небе синем.

 

                  Недвижный взгляд серьезных глаз,

                  Бесстрастны лица строгие девичьи –

                  В них был не женской прелести соблазн,

                  А безмятежность, отрешенность птичья,

 

                  Как он кричал, как бился, как молил,

                  Привязанный к скрипящей мачте,

                  Как, обессиленный, он в забытьи застыл,

                  Как пережил восторг щемящий!

 

                  Теперь так смутно дни его текут,

                  И в снах томят воспоминанья,

                  Все дни его – лишь ожиданье

                  Тех незаслуженных минут,

 

                  Когда сквозь шум докучных голосов

                  Прорвется гибельное пенье,

                  И снова крыльев шумное движенье,

                  Слепящий свет, поющих черных ртов

                  Провалы… Головокруженье.

 

                                    * * *

                  Дырявый плащ и вдохновенный взор,

                  Весь театральный этот хлам и сор,

                  Увядший лавр, поломанный венок,

                  Седые пряди вдоль горящих щек…

                  О Муза, стыд какой, какой урок!

                  Весь реквизит так жалко невесом.

                  Пройдись теперь без грима колесом!

 

WOZNIESIENSKA JULIJA NIKOŁAJEWNA / ВОЗНЕСЕНСКАЯ ЮЛИЯ НИКОЛАЕВНА (1940-2015) – Poetka. Kojarzona z feministycznym nurtem w leningradzkim undergroundzie. 

 

ZAWJAŁOW SIERGIEJ ALEKSANDROWICZ / ЗАВЬЯЛОВ СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1958) – Poeta, eseista, tłumacz.

 

ZIELCZENKO WSIEWOŁOD WŁADIMIROWICZ / ЗЕЛЬЧЕНКО ВСЕВОЛОД ВЛАДИМИРОВИЧ (1972) – Poeta. Kandydat nauk filologicznych. Absolwent petersburskiej filologii klasycznej. Obronił pracę kandydacką Twórczość Erinny w kontekście literatury antycznej.  

 

ZWIAGIN JEWGIENIJ ARONOWICZ / ЗВЯГИН ЕВГЕНИЙ АРОНОВИЧ (1944-2018) – Poeta, prozaik. Opowieść Корабль дураков или Записки сумасброда została opublikowane w „zbiorku literacko-artystycznym” Круг.

 

ŻDANOW IWAN FIODOROWICZ / ЖДАНОВ ИВАН ФЕДОРОВИЧ (1948) – Poeta. W latach 70. zaistniał w moskiewskim drugim obiegu literackim. W 2018 roku trafił do szpitala z raną zadaną nożem. To była pointa jego podlanego alkoholem sporu z innym poetą (i literaturoznawcą) Wiktorem Kulle. Po Moskwie krążyło kilka wersji tego zdarzenia.

---

[1] Tekst N. Akselroda przytaczam za tomikiem: В. Эрль, Книга Хеленуктизм, Санкт-Петербург 1993.

[2] Wiersze G. Aleksiejewa przytaczam za tomikami: На мосту, Ленинград 1976; Высокие деревья, Ленинград 1980; Пригородный пейзаж, Ленинград 1986. Ostatni cytuję za: А. Житинский, Послесловие издателя [w:] Г. Алексеев, Зеленые берега, Ленинград 1990.

[3] Wiersze L. Aronzona przytaczam za tomikiem: Стихотворения, Ленинград 1990.

[4] Zob.: О. Шарков, Взрослый взгляд на школу чистописания [w:] О. Бешенковская, Подземные цветы, Санкт-Петербург 1996, с. 265.

[5] Wiersze O. Bieszenkowskiej przytaczam za tomikami: Подземные цветы, Санкт-Петербург 1996; Песни пьяного ангела, Санкт-Петербург 1999; Молодой Ленинград. Сборник молодых поэтов, глав. ред. А. Кушнер, Ленинград 1989; Петербургский альбом (Санкт-Петербург 2003).

[6] Wiersze D. Bobyszewa przytaczam za tomikiem: Полнота всего, Санкт-Петербург 1992.

[7] Wiersze T. Bukowskiej przytaczam za tomikiem: Отчаяние и надежда, Ленинград 1991, издание осуществлено за счет автора, тираж 1050 экз. Wyboru tekstów do niniejszej antologii dokonała Autorka.

[8] Wiersze A. Chwostienki przytaczam za tomikami: Продолжение, Санкт-Петербург 1995; Колесо времени, Санкт-Петербург 1999.

[9] Teksty W. Erla przytaczam za tomikiem: Трава, Трава, Санкт-Петербург 1995.

[10] Wiersze J. Fieokistowa przytaczam za tomikiem: Внезапное лицо, Санкт-Петербург 1994.

[11] Wiersze W. Gawrilczika przytaczam za tomikiem: Изделия духа, Санкт-Петербург 1995.

[12] Wiersz L. Gawriłowa przytaczam za tomikiem: Весы. Гостинцы и подарки, Ленинград 1986.

[13] Wiersze O. Grigorjewa przytaczam za tomikiem: Стихи. Рисунки, Санкт-Петербург 1993.

[14] Wiersze J. Ignatowej przytaczam z tomików: Теплая земля, Ленинград 1989; Небесное зарево, Иерусалим 1992. Wyboru tekstów dokonała Autorka.

[15] Wiersze M. Jeromina przytaczam za tomikiem: Стихотворения. Кн. 2, Санкт-Петербург 2002.

[16] Wiersze R. Jewdokimowa przytaczam za tomikiem: После молчания, Санкт-Петербург 2000. 

[17] Wiersze J. Kołkiera przytaczam za tomikiem: Ветилуя, Санкт-Петербург 2000.

[18] Wiersze W. Kriwulina przytaczam za tomikami: Купание в иордани, Санкт-Петербург 1998; Охота на Мамонта,Санкт-Петербург 1998 oraz autorskimi maszynopisami.

[19] Wiersze W. Kuczeriawkina przytaczam za tomikiem: Треножник, Санкт-Петербург 2001.

[20] Wiersze K. Kuźmińskiego przytaczam za tomikiem: На Галерной… Избранное (60-ые годы), Санкт-Петербург 1999.

[21] Wiersze L. Łosiewa przytaczam za tomikiem: Собранное. Стихи. Проза, Екатеринбург 2000.

[22] Wiersze R. Mandelsztama przytaczam za tomikiem: Стихотворения, Санкт-Петербург 1997.

[23] Wiersze S. Stratanowskiego przytaczam za tomikami: Стихи, Санкт-Петербург 1993. Całość cyklu Библейские заметки tworzy 9 wierszy. Właśnie ten cykl zaproponował do niniejszej antologii Autor. Pozostałe zostały wybrane przeze mnie.

[24] Wiersze J. Szwarc przytaczam za tomikiem: Стихи, Ленинград 1990. Wyboru tekstów dokonała Autorka.

[25] Wiersze L. Winogradowa przytaczam za tomikiem: Холодные стихи, Москва 1999.

[26] Wiersze S. Wostokowej przytaczam za: Круг. Литературно-художественный сборник, сост. Б. Иванов, Ю. Новиков, Ленинград 1985.