Brudnopis postmodernisty - SAMIZDAT. Część 5.
SAMIZDAT 5. ZAKOŃCZENIE. BIBLIOGRAFIA
Prequel
Strona tytułowa. Spis treści
Wstęp
Część zasadnicza. Lata 50.-90.
Moje konspiracyjne pendant do samizdatowej narracji
Zakończenie
Bibliografia
Aneks 1. Manifesty
Aneks 2. Ankiety
Aneks 3. Personalia. Próba antologii poezji samizdatu
ZAKOŃCZENIE
Mój Piter, мой Питер – to miasto lat 90. z niepowtarzalną atmosferą upijania się nieznaną wcześniej Wolnością i spirytusem „Royal” sprzedawanym w litrowych butelkach. Byłem też wielokrotnie w Petersburgu Putina, ale nie ma już w nim ani Wolności (i nawet wolności), ani spirytusu „Royal”. I jedno, i drugie zastąpiła wódka „Putinka”.
Wracam więc do tamtego Pitra.
Na Litiejnym Prospekcie znajduje się[1] spadkobierca legendarnego „Sajgonu” - Centrum Sztuki (арт-центр) „Boriej”, miejsce spotkań bohemy petersburskiej. Spędziłem tu kilka godzin z Wiktorem Kriwulinem. Malutka kawiarenka (wedle polskich kryteriów: bar) serwuje tanie piwo i jakieś gorące dania, ale kogoś jedzącego nigdy tam nie widziałem. Tu odbywają się skandalizujące wystawy, happeningi. Tu najłatwiej spotkać kontestujących artystów skandynawskich, niemieckich, austriackich wędrujących po Europie w oczekiwaniu na iluminację. Tu pojawiają się leningradzcy emigranci (obecnie mieszkający gdzieś w Izraelu, Stanach Zjednoczonych czy - sytuacja najrzadziej spotykana - w Europie Zachodniej). Tu trwa nieustanna giełda, która ustala notowania artystów. Tu rodzą się i kończą wielkie miłości i kilkugodzinne romanse.
Na Newskim Prospekcie 104 znajduje się siedziba Intierjernogo Tieatra, teatru Nikołaja Bielaka.
Na ul. Puszkinowskiej (Пушкинская) 10 - o kilka kroków od dworca Moskiewskiego - w przeznaczonym do rozbiórki (remontu?) domu powstała jeszcze w latach osiemdziesiątych komuna artystyczna. Dzikimi lokatorami (Wiktor Kriwulin[2] twierdzi z dumą, że to jedyny w Rosji squat) są (byli?) malarze, muzycy i ich nawiedzeni satelici (jak np. pułkownik Wasin, zbierający bezowocnie od wielu lat datki na Świątynię Lennona („Леннон-Храм”). W tym gmachu znalazły też swoją przystań teatrzyki, wydawnictwa-fantomy, galerie (czy raczej: galeryjki) sztuki i salony masażu (też zapewne artystycznego).
Ukazują się [mowa o latach 90.!] tomiki poetów jeszcze wczoraj skazanych w oficjalnym życiu literackim na milczenie. Wiele się o nich pisze[3].
W połowie lat 90. często z nimi rozmawiam. Charakter tych wypowiedzi sprawia, że postanowiłem ukryć ich za przypadkowymi literami (nie inicjałami): A, B, C, X, Y, Z itd. Gdy to było możliwe (i uzasadnione) zmieniałem płeć narratora. [Książki – patrz Prequel – nie napisałem, ale ten pomysł z ukrywaniem imion i nazwisk dwadzieścia pięc lat temu miał sens, o czym napisałem niżej – Moja uwaga z 4 listopada 2024 r.]
Wędrowałem po Pitrze od jednych samizdatowych drzwi do drugich, od jednej koterii do drugiej i niemal wszędzie słyszałem o poprzednim rozmówcy: „Po co pan z nim rozmawiał, przecież to był kapuś, стукач”. Ktoś koloryzował, ktoś tworzył własną historię undergroundu, ktoś mną manipulował. Byłem ich zakładnikiem na godziny.
W mojej samizdatowej pamięci zapisała się na zawsze Lena Ignatowa, z którą spotykałem się co kilka lat. Po raz ostatni – w 1998 roku. Tę rozmowę nagrywałem i wieczorem, po powrocie do mieszkania służbowego uniwersytetu (nie pamiętam: Biegowaja albo Korablestroitielej), nie wiedzieć dlaczego (teraz wiem: intuicja) przeniosłem (na ile to możliwe) z dyktafonu na papierz. Nagranie starł czas (patrz: Wstęp), a notatka w zeszycie w kratkę pozostała. Zatytułowałem ją wtedy: Rozmowa z Leną Ignatową (27 VI 1998).
Poetka przyleciała właśnie z Izraela. Nie tryskała optymizmem. Była smutna, rozgoryczona, jeszcze niepogodzona ze statusem emigrantki. Teraz, w roku dwudzietym pierwszym, z jej odpowiedzi na moje pytania skonstruowałem
Przerwany monolog artysty na emigracji
W 1989 roku byłam na zaproszenie w Niemczech [Zachodnich – T.K.] i wtedy zrozumiałam, że tam słabym i niezbyt zdrowym żyje się łatwiej. Postanowiliśmy z mężem i synem opuścić Rosję. Ostatecznie znaleźliśmy się w Jerozolimie. Zapamiętam ciepło ludzi nas otaczających. Mogłam drukować swoje wiersze. Oboje z mężem zostaliśmy zatrudnieni na Uniwersytecie Jerozolimskim. Byłam redaktorką w wydawnictwie uniwersyteckim. Po czterech latach pobytu w Izraelu syn postanowił wrócić do Rosji. W tym czasie straciłam pracę. Jestem obecnie wolnym strzelcem. Piszę książkę o Petersburgu, współpracuję z BBC. Nie zaadoptowałam się do życia w Izraelu. Живу на ….
„Klub-81” to był bez żadnej wątpliwości pomysł kagiebistów. Mi nic nie dał, w niczym nie pomógł. Panowała w nim zła atmosfera. W 1989 roku, tuż przed moim wyjazdem, zostałam z Kriwulinem i Szwarc przyjęta do Związku Pisarzy. W tomie „Krug” z tekstami klubowiczów miał się pojawić mój esej o Wozniesienskim [pochodzący z cyklu Ignatowej „Ja i giganci” – T.K.], ale już po korekcie nie wyrażono zgody na jego publikację.
Kiedy to się wszystko skończyło i zaczęła się pieriestrojka wydawaliśmy się sobie [my – poeci z drugiego obiegu – T.K.] tym skarbem, który teraz wykopią z ziemi i powiedzą: „Boże, jaka literatura, jak oni pisali!” Wszystko się to skończyło i okazało się, że nadal jesteśmy niepotrzebni. Potrzebni są tylko konceptualiści. My byliśmy patetyczni, a tu wychodzą weseli chłopcy – Prigow z kompanią i okazało się, że to jest potrzebne.
Znam zaledwie dwa, trzy przypadki, kiedy emigracja uczyniła poetę lepszym. Na pewno tak było z Bachytem Kienżejewem. Na pewno nie dotyczy to późnego Brodskiego. Nie mogłam tego czytać. Słowa, słowa, słowa. A energia gdzieś zniknęła. Nigdy nie poznałam go osobiście. Jeszcze w Leningradzie zadzwoniłam do niego w imieniu zakochanej w nim koleżanki, ale ani ja, ani ona nie odezwałyśmy się. Zadzwoniłam jeszcze raz i znów zamilkłyśmy. Brodski uznał głuchy telefon za robotę kogoś z KGB i puścił wiązankę pod adresem zatrudnionych na Litiejnym Prospekcie. W Nowym Jorku z kolei ktoś ze znajomych zawiózł mnie pod dom Brodskiego, ale w ostatniej chwili zrezygnowałam i nie wysiadłam z samochodu.
Różnie potoczyły się losy mojego pokolenia (ciekawe: samych poetów, nie było wśród nas dobrego prozaika): ktoś zachorował (Oleg Ochapkin, Witia Szyrali), ktoś porzucił literaturę (Boris Kuprijanow, najwybitniejszy - moim zdaniem - poeta z naszej generacji został duchownym), z kimś innym jeszcze coś się wydarzyło. W okresie pieriestrojki, kiedy pojawiła się nowa przestrzeń, nasze drogi się rozeszły. Okazało się, że jesteśmy różni. Nieraz myślałam, jak mogłam z tym czlowiekiem siedzieć przy jednym stole. Cenię i szanuję u Witi Kriwulina umiejętność pójścia na kompromis. Ja tak nie potrafię.
Wracam pamięcią do grudnia 1975 roku i naszej nieśmiałej demonstracji – próbie złożenia kwiatów na Placu Dekabrystów [obecnie Senacki – T.K.], gdzie sto pięćdziesiąt lat wcześniej stłumiono powstanie.............
[1] Przypominam raz jeszcze, że moja samizdatowa narracja pochodzi z różnych lat i czas teraźniejszy najczęściej nie odnosi się do roku 2024.
[2] В. Кривулин, Охота на Мамонта, Санкт-Петербург 1998, с. 65.
[3] Por. obszerny szkic poświęcony poezji Jeleny Szwarc: А. Анпилов, Светло-яростная точка, „Новое литературное обозрение” №35, 1999.
BIBLIOGRAFIA (IN STATU NASCENDI)
1.
Игорь Смирнов, Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней, Москва 1994.
2.
НЛО, 115 (3,2012), http://www.nlobooks.ru/node/2248,
3.
Acta Samizdatica / Записки о самиздате, «Звенья» 1/2012, 2/2013.
https://www.gazeta.ru/culture/2017/04/08/a_10617497.shtml
Умер Анри Волохонский
Скончался поэт и переводчик, автор «Над небом голубым» Анри Волохонский
Отдел культуры 09.04.2017, 00:02
На 82-м году жизни умер поэт Анри Волохонский — автор стихотворения «Над небом голубым» («Рай») и одна из самых интересных фигур русского литературного зарубежья. Поэт умер во сне у себя дома в германском Тюбингене. Место и время прощания уточняются.
Анри Волохонский — из тех людей, в отношении которых штамп «человек удивительной судьбы» служит сухой констатацией факта. Химик-технолог по специальности, он в молодости добрые два десятка лет отдал работе на ниве экологии, ходил в океанские экспедиции. Писать начал еще в молодости - в 50-е, а в «брежневскую» волну еврейской эмиграции уехал в Израиль, откуда перебрался в Германию — и занимался преимущественно литературным трудом.
Одно время его имя упоминалось через запятую с другой важной фигурой русского литературного и музыкального зарубежья - поэтом Алексеем Хвостенко. Друзья и соавторы, они подписывали свои стихи и пьесы общей анаграммой А.Х.В - и, надо думать, долго оставались бы исключительно любимцами и достоянием узкого круга советской литературной интеллигенции
если бы не их знакомство с двумя ключевыми фигурами русской рок-музыки - Борисом Гребенщиковым и Леонидом Федоровым.
Гребенщикову Волохонский, пожалуй, обязан своей подлинной всесоюзной славой — благодаря песне «Город золотой», прошедшей до исполнения Борисом Борисовичем долгий и удивительный путь. Песня, изначально называемая «Рай», сочиненная Волохонским в ноябре 1972 года, — это вообще произведение с одной из самых интересных судеб во всем русском роке. […]
11.
http://www.peremeny.ru/blog/20726
Глагол один меня поймет
Апрель 15th, 2017
АВТОР: Юлия Горячева
16 апреля 1940 родился Константин Константинович Кузьминский — уникальная фигура пантеона современной русской словесности.
Я холоден. Я нищ и гол.
Мой друг единственный — глагол.
Глагол гудит, глагол поет,
глагол один меня поймет.
Константин Кузьминский
Писать об умершем в нью-йоркской провинции сравнительно недавно (2 мая 2015 года) Кузьминском или ККК, как гласит подпись на его письмах и книгах, необычайно трудно. Ибо, во-первых, вся его жизнь — живой миф, а во-вторых, практически невозможно отнести этого поэта и бунтаря (недаром он себя называл Кузьминский-Махно), к какому бы то ни было каноническому жанру. […]
12.
http://kkk-bluelagoon.ru/tom4b/krivulin1.htm | | | |||||
| | ||||||
| | | |||||
| |||||||
| |||
По этой причине поэтика Брюсова и Блока поначалу казалась их старшим по возрасту современникам непонятной, эксцентричной, рассчитанной на эпатаж. По этой же причине старшие по возрасту современники не понимали раннего Маяковского /в 1925 году за публичное чтение стихов Маяковского меня исключили из 198-й единой советской трудовой школы гор. Ленинграда, так по единодушному мнению учителей школы и работников районного отдела народного образования Маяковский считался поэтом заумным, буржуазным, враждебным советскому обществу./ Также поначалу были непризнаны старшими по возрасту современниками стихи Есенина, Ахматовой, Цветаевой, Заболоцкого, Вознесенского. Даже первые стихи Глеба Горбовского, включенные во многие его книги, когда я пятнадцать лет назад впервые рекомендовал их для печати в журнал "Знамя", вызвали гневную отповедь Веры Инбер, которая с позиций своего поколения не разглядела в них ни таланта, ни современности.
Поэтому меня не удивляет, что стихи Виктора Кривулина и Олега Охапкина, поэтов очень разных и совершенно не похожих друг на друга, встречают некоторое сопротивление. Между тем, обоих этих поэтов, на мой взгляд, никак нельзя считать ни любителями, ни начинающими - они, продолжая традиции русской поэзии, относятся к своему поэтическому труду с полной художественной и нравственной ответственностью. Их духовный мир своеобразнее, сложнее, глубже и противоречивее, чем духовный мир большинства читателей, что совершенно естественно, т.к. поэт это такой тонкий и чуткий инструмент, который раньше других улавливает то новое, что свойственно обществу или хотя бы части общества, а новый опыт всегда требует обновления поэтики, т.к. поэтика прошлого неизбежно отстает от потребностей современности, и общедоступность, легкость восприятия стихов прошлых поколений - это лишь обман исторической перспективы. Июль 1976 г. Д.Дар |
[…]
см. также: Константин К. Кузьминский. "Восславим наших лауреатов"
Кривулину нужен был Университет. Куда он и поступил на филфак в 1963-м. Меня же не приняли, поскольку я завалил устную литературу. Ну что я мог сказать о романе Горького "Мать"? Кривулин же что-то там сказал и защитил диплом по Иннокентию Анненскому. Отчего и стал академистом. Весь "футуризм" детства выветрился из него без следа. Но и по приведенным текстам можно судить, что Кривулин всегда был поклонником "общепризнанного".
Кривулин, действительно, традиционен и архаичен. Но в поэтике, а не в жизни. В жизни - это живчик, сатир и фавн. Полиомиэлит не подкосил его, сказавшись только на ногах и легком косоглазии. Кривулин активнее многих здоровяков и жизнерадостнее многих же. Сплетник, трепло, он, однако, не злоехиден. Он - наивен, почему и легко покупается сам. Однажды мы предложили ему купить белую копирку. Кривулин немедля согласился купить, и лишь будучи спрошен - зачем? -задумался. Культуры он изрядной, и вся она - благоприобретенная. Вырос на Петроградской стороне, вместе с Пазухиным, ходил в школу и во Дворец пионеров, жил в своей "башенке" /эркере/ в родительской квартире до недавнего прошлого. Работал корректором и репетитором. В 67-м году основал "конкретную школу", в которую, помимо него, входили Владимир Кривошеев /см./, прозаик /юморист/ Валерий Мишин-Буковский и поэтесса Тамара Козлова /она же Алла Дин, Мишина и Буковская/. Школа просуществовала года 3-4. В 75-м году был одним из организаторов "Лепты". С 76-го года издает какой-то подпольный журнал "37", весьма популярный на Западе. Автор нескольких неопубликованных книг стихов. Говорит, пишет прозу. Не читал. Много печатается на Западе /в основном, как определила Наташа Горбаневская, "за храбрость"/. Трус же, надобно сказать, редкостный. Более о нем ничего не имею. […]
13.
http://7iskusstv.com/2011/Nomer3/Efimov1.php
http://his.1september.ru/articlef.php?ID=200301102
imwerden.de
vtoraya-literatura.com
http://gulagmuseum.org/showObject.do?object=242078&viewMode=D_10705&link=1&objectTypeName=museum&page=5&language=1 Виртуальный музей Гулага. Фонды. Музеи /Научно-информационный центр "Мемориал" (Санкт-Петербург)
http://www.posev.ru/files/magazine-archive/16.pdf журнал «Посев»
14.
http://yuri-kolker.com/selected/Beshenkovskaya.htm
ЮРИЙ КОЛКЕР, ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ОЛЬГОЙ БЕШЕНКОВСКОЙ
Моя дружба с Ольгой Бешенковской (1947-2006) не была ни долгой, ни тесной. Не помню ее в кружке при ленинградском дворце пионеров — потому, вероятно, что сам я бывал там редко.
Ясно вижу ее с конца 1970 года, когда она была постоянной участницей литературного семинара Глеба Семёнова у Нарвской заставы, но — только вижу: две, много три случайных встречи в таких вот кружках (их в ту пору называли торжественно: литературно-творческими объединениями). Пожалуй, ни одним словом мы с Ольгой в ту пору не перемолвились. При ее несомненном таланте и большой самостоятельности она казалась мне во всех отношениях чуждой. Оснований для дружбы не было, эстетически я уже поправел, мы находились «по разные стороны баррикады»: она — авангардистка, я — пассеист, консерватор. Затем и вовсе мы потеряли друг друга из виду. Когда же в январе 1980 года я из учёных ушел в кочегары, встречи, столь же беглые и незначащие, возобновились в ленинградском литературном полуподполье, зачастую прямо в котельных, где в ту пору процветал самиздат, работало много сочинителей, оторванных от станка Гутенберга. Опять ни тени дружеского влечения, ни проблеска общности, как ее ни понимай, между Ольгой и мною вспомнить не могу. Но вот в годы «перестройки», уже в эмиграции, стал я получать от нее приветы и ее сочинения через первых гостей, отпущенных в зарубежные поездки в частном порядке, без разрешения парткомов, а затем, ещё в Израиле, до переезда в Лондон, после моих откликов на приветы, получил от нее в июне 1989 года уже и письмо.
Последовало несколько лет эпистолярной дружбы, с первого и до последнего дня не перестававшей меня чуть-чуть удивлять: ведь главное не изменилось, эстетически мы были по-прежнему чужды друг другу. По правде сказать, я даже не очень понимал, как Ольга может ценить мои стихи. Между тем она, человек деятельный и общительный, начала пристраивать мои стихи в журналы и издательства, в том числе и московские. Не чувствовать благодарности я не мог. Мы с Т. К. пригласили Ольгу в Англию, она приехала 31 августа 1991 года и прожила у нас две недели. Еще до визита к нам она предпринимала шаги к эмиграции; увиденное в Англии укрепило ее в этой мысли, и в 1992 году Ольга оказалась в Германии. Наша эпистолярная дружба продолжалась. В Германии Ольга быстро сделалась влиятельным человеком в тамошней русскоязычной печати, переживавшей бум, и уже там пристраивала мои сочинения, причём с бо́льшим успехом, чем в Ленинграде и Москве. Но сущностная наша чуждость друг другу никуда не делась и должна была проявиться. Так и случилось: я потерял к ней интерес и доверие, когда она стала писать и печатать стихи по-немецки. Общение оборвалось в 1997 году. В новом столетии наша переписка, на этот раз уже сетевая, каким-то образом возобновилась (не позднее 2004 у Ольги появился электронный адрес olga@smertenko.de), притом на деловой основе: Ольга просила присылать мои сочинения для германских русскоязычных журналов и газет, в которых сотрудничала; я посылал. Эта новая дружба, еще более сдержанная, продолжалась до смерти поэтессы. Ольга Бешенковская умерла в Штутгарте 5 сентября 2006 года. О ее звонке ко мне за месяц до смерти я пишу в предисловии к моей книге стихов Клинопись.
[…]
15.
KULTURY WSCHODNIOSŁOWIAŃSKIE — OBLICZA I DIALOG, t. VI: 2016
KOBIETY RADZIECKIEGO SAMIZDATU WE WSPÓŁCZESNEJ KULTURZE ROSYJSKIEJ
— SKOMPLIKOWANE DROGI FEMINISTEK DRUGIEJ FALI
Karolina Mendrela
Uniwersytet Śląski, Katowice — Polska,
16.
„Дело” 24 апреля 2006, №15?(416).
Имперский синдром // Михаил Шемякин // Петербургская элита превратилась в "улиту"…
Судя по всему, Шемякин никогда не жил в Ленинграде. Впервые приехав в этот город в 1957 году, выходец из семьи офицера советской армии (потомка древнего кабардинского рода Кардановых, усыновленного белогвардейским офицером Шемякиным) и представительницы русского дворянского рода Предтеченских, 14-летний Михаил Шемякин сразу очутился в Санкт-Петербурге: "Петербург воспитал меня как художника и человека. Помог создать свой мир — мир карнавалов, мир моих натюрмортов, который зарождался во мне в те далекие шестидесятые годы".
В 1967 году Шемякин основал концептуальную арт-группу "Санкт-Петербург" и в содружестве с философом Владимиром Ивановым сформулировал теорию метафизического синтезизма, смысл которой сводился к идее создания нового религиозного знака на основе изучения культового искусства всех времен и народов.
Затем наступили годы гонений, эмиграции и, наконец, триумфального возвращения на творческую родину, превратившие Михаила Шемякина в непременный персонаж новейшего петербургского карнавала, в котором с некоторых пор добровольно-принудительно кружится вся страна.
— Изменилось ли Ваше отношение к Петербургу за то время, когда он, перестав быть "вещью в себе", которой оставался в советскую эпоху, получил возможность свободно раскрываться в пространстве и времени? "Метафизика Петербурга" осталась для Вас неизменной?
— Если говорить о 60-х, это действительно был очень замкнутый в себе город, замкнутое пространство — очень мрачное, резко отличающееся от Москвы и от других городов. И тогда мы жили абсолютно в своем мире, который был так же замкнут, как и этот город, и весьма отделен от официоза, от официально существующего строя. Это была очень специфическая жизнь. Вся свободомыслящая интеллигенция была именно в той же позиции, в которой находился я, — это полное бесправие и ощущение того, что "процесс уже идет", то есть — Кафка. Я знал, что мое место в данной стране — это лагерь; почему — я не понимал, но чувствовал, что на свободе нахожусь "незаконно". "Это" висело в самом городе, в самом обществе — постоянное ощущение, что за тобой следят, что тебя готовятся посадить. Но мы находили какие-то свои отдушины, собираясь по ночам где-то на чердаках, в подвалах, где и располагались наши скромные мастерские. Там мы раскрепощались, беседовали о наших проблемах, которые, конечно, не затрагивали ни в коем случае политики, — не потому, что мы боялись ее касаться, а по причине брезгливости. Поэтому всегда раздражает, когда меня называют "диссидентом". Диссиденты — это Буковский, Якир. Это Галансков и Марченко, которые сидели в лагерях за свои политические убеждения, а многие там погибли. Эти люди всерьез занимались политикой. Мы были инакомыслящими — имели наглость пытаться увидеть мир своими глазами, написать натюрморт не в радужных красках и не предметы счастливого быта — скажем, пионерский горн с барабаном среди любимых книжек Аркадия Гайдара, — а вместо этого селедку или кусок засохшего сыра…
[…]
17.
http://mykulturestyle.blogspot.com/2010/03/ptitsa-na-morskom-dne-umerla-poet-elena.html
(Jelena Szwarc zmarła 11 marca 2010 roku)
Елена Фанайлова
Птица на морском дне
„Этого не может быть” — чувство при первом знакомстве со стихами Елены Шварц. Этого не может быть по-русски: этого нарушающего силлабо-тонику ритма, этой мощной визуальности, этой сюрреалистической образности, этого религиозного экстатизма, этого чувственного наваждения. Это может быть у „проклятых” поэтов, у миннезингеров, у средневековых монахов, у немецких экспрессионистов.
Естественно, за такие качества, не соответствующие советскому литературному канону, Шварц до 1989 года в стране не публиковали. За рубежом три сборника, два американских и один парижский, самый памятный детям позднего самиздата — ардисовский, Труды и дни монахини Лавинии. В 1979 она получила премию Андрея Белого, высший знак отличия неподцензурного литературного сообщества. В 2003-м — премию „Триумф”. За время с 89-го опубликовано одиннадцать книг стихов. Четырехтомник сочинений выпущен Пушкинским фондом, как и положено классику.
Кто она была? Птица, пифия, пророчица? Одержимая поэзией маленькая хрупкая странная независимая стойкая женщина с непростым характером? Бог редко дарует такой масштаб: она была гений; жаль, если ей мало говорили это при жизни. У русской поэзии в финале ХХ века, собственно, есть два главных голоса, мужской — Иосифа Бродского, женский — Елены Шварц (оба — ленинградцы, петербуржцы). Это два пути развития поэзии, два самых влиятельных поэта современного русского поэтического универсума: рациональный мужской классицизм и барочная женская чувственность.
О влиянии Бродского на современную поэзию написано много, работы о влиянии Шварц, вероятно, ждут своего исследователя. В ее стихах жизнь и смерть переплетались друг с другом в материальных и мистических образах, настолько поражающих самое биологическое существо читателя, что ему невозможно становилось забыть Элегию на рентгеновский снимок моего черепа, Воробья, образы тления и воскрешения, метаморфозы жизнесмерти на побережье и на помойке, в саду и на даче, летучих муз у алтаря Никольского собора, мертвую голову Орфея, цветы, прорастающие сквозь женский череп.
Она жила в мире культуры, в мире европейского мифа, но наполняла его такой силой личного переживания, так переконструировала, перестраивала, сохраняя удивительную стройность небесной архитектуры, что современный мир оказывался сложным, цветущим, насыщенным смыслом. Падшим и спасаемым. В ее стихах — ничего от нашего советского (или постсоветского, он не слишком-то изменился) бедного мира, но весь этот мир должен быть ей благодарен за то, что она его преображала и в каком-то высшем и почти религиозном смысле спасала. Тем своим голосом птицы, которая пела и на морском дне, в безвоздушном пространстве, под давлением океана.
18.
Опубликовано на сайте Издательского Дома «Аргументы и факты» (http://www.aif.ru)
АиФ Петербург, выпуск 7 (704) от 14 февраля 2007 г.
Адрес статьи: http://spb.aif.ru/issues/704/23_01?print
Путешествие в Уфляндию
В ней, например, любил гостить Сергей Довлатов, в нее иногда заглядывал Булат Окуджава. Причиной появления этой чудесной страны стал поэт Владимир Уфлянд, человек, с которым связано множество современных литературных легенд. В январе этого года он отпраздновал свой семидесятилетний юбилей.
Война и Сталин
— Часть вашего детства прошла не в Петербурге?
— Моя мама работала инженером на Обуховском заводе и в августе 1941 года уехала вместе с заводом и со мной на Урал. Мне тогда было четыре года. Я хорошо помню теплушку, вагон, в котором мы ехали через всю Россию. Мы сидели на самодельных полках, и по.среди вагона горел костер, на котором что-то готовили. Но летом 1944 года мы уже вернулись в Ленинград и стали жить в доме на Ивановской улице, откуда во время войны была видна линия обороны. А в 1949 году моя семья переехала в центр, на улицу Рылеева, и я стал учиться в школе напротив дома Мурузи, где жил Иосиф Бродский.
— Тогда вы с ним и познакомились?
— Нет, это случилось позже. Он был младше меня на целых три года, я с такими маленькими тогда не разговаривал. С Бродским меня познакомили в конце пятидесятых, когда я уже в армии отслужил. Женя Рейн пригласил меня на его чтение, это был первый большой вечер Бродского. Он читал не очень внятно, кроме того, еще и пел, но все равно были видны талант и сила. После чтения Рейн спросил меня: «Ну, как тебе?». А я ответил: «Ты знаешь, я ни одного слова не понял, понял лишь, что это гениально».
19.
Андрей Хлобыстин
ШИЗОРЕВОЛЮЦИЯ
ОЧЕРКИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ КУЛЬТУРЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА
BOREY ART CENTER
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
2017
20.
„Дело” 16 июля 2007, №25?(472).
Шестидесятники // Сектанты // Мир советской кочегарки
Где теперь эти двое, эта пара? Кто поблагодарил их? А ведь они кое-что сделали. Не для нас делали. Стихов не читали, живописью не интересовались. Делали для себя, по велению совести, но без этого слова на устах. Перед Богом ходили...
Началось с Афгана
В декабре 1979 года началась афганская война, и я понял: больше не могу. Цинизм советской власти перешел последнюю черту. Нужно выйти - не на площадь, нет (моей гибели никто бы не заметил), а хоть в другое пространство. Иначе не удержать последних крох того, ради чего стоит жить.
От приятеля, безвестного стихотворца из многотысячной армии самиздата, я получил в качестве пароля имя: Иван Павлович Шкирка, начальник участка треста Теплоэнерго-3. Берет, было сказано, людей с дипломами (и с неблагозвучными фамилиями) на должности операторов газовых котельных. Либерал, стало быть, если не прямой диссидент.
Оказался Иван Павлович прост, не из интеллигенции. Места у него не нашлось, но он отправил меня на другой участок, на 1-й Октябрьский, к Тамаре Васильевне Голубевой, и та взяла. Не кочегаром взяла; уговорила наняться сменным мастером. Я уступил. Разом сменить статус мешала свирепая, вошедшая в кровь система советских предрассудков. В стране труда труд рабочего и вообще-то презирался, а уж кочегарка была просто социальным дном.
Нашел я Тамару Васильевну по адресу: улица Декабристов, дом 14. Во дворе росли два каштана, в глубине, в двухэтажном флигеле, помещалась котельная, над котельной - начальство участка, некто Коломийцев и с ним всякие канцелярии.
Тамара Васильевна тоже была проста донельзя и тоже особенная. Эта особенность не сразу проступала. Занималась начальница только работой: котлами, трубами, дымоходами, задвижками, запорными клапанами. Хлопотала, ни минуты не сидела сложа руки, звонила, распоряжалась, бегала по котельным, сердилась - потому что всегда было на что сердиться: подчиненные трудовым энтузиазмом не кипели. Под ее началом находились человек семьдесят - в основном, женщины: молодые - из приезжих и неустроенных, пожилые - из потерянных; мужчины же счетом на единицы и чуть не сплошь - старые алкоголики. Работа, между прочим, была грязная: краска, смазка, цемент, асбест... не говоря о людях. […]
21.
„Посев”
No 7 (1510) июль 2003 г.
ОБЩЕСТВЕННОПОЛИТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
Основан в 1945 г. в эмиграции, с 1992 г. издается в Москве
Artykuł: В. Тропин Самиздатская периодика Ленинграда1950–1980гг. .............31
22.
ROZMOWA Z LWEM RUBINSZTEJNEM
http://www.ng.ru/ng_exlibris/2015-04-02/2_persona.html?print=Y
data dostępu: 2 kwietnia 2015 r.
Газета Печатная версия
02.04.2015 00:01:00
Сломать плоскость
Лев Рубинштейн о грибницах концептуализма и жанровой опасности
Елена Семенова
Обозреватель приложения НГ-Exlibris
Тэги: концептуализм, минимализм, перформанс, илья кабаков, дмитрий пригов, всеволод некрасов, борис гройс, гуттенберг, артемий троицкий
Лев Семенович Рубинштейн (р. 1947) – поэт, писатель, художник. Окончил филологический факультет Московского государственного заочного педагогического института (ныне МГГУ им. М.А. Шолохова), работал библиографом. Литературой занимается с конца 1960-х. В 1970-х разработал собственную стилистику минимализма. Первые публикации появились на Западе в конце 1970-х, в России – с конца 1980-х. Автор книг «Духи времени» (2008), «Словарный запас» (2008), «То одно, то другое» (2011), «Знаки внимания» (2012), «Скорее всего» (2013). Лауреат премии Андрея Белого (1999), лауреат литературной премии «НОС-2012» за книгу «Знаки внимания».
Лев Рубинштейн – автор неординарный, новаторский. Особенно привлекает в его творчестве сочетание строгого академического образования и стремления к эксперименту. Под влиянием работы с библиотечными карточками с середины 1970-х годов он создал собственный жанр на границе вербальных, изобразительных и перформативных искусств. Об истоках русского концептуализма и свободе творчества с Львом РУБИНШТЕЙНОМпобеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Лев Семенович, ваши «картотечные» произведения похожи на мантру, дающую не сиюминутное, а пролонгированное непрогнозируемое действие, выражающееся в виде неожиданных мыслей, творческих решений. Предусмотрено ли такое воздействие?
– Ну, бог его знает. В каком-то смысле да. Возможно, это идет от китайщины, которой мы увлекались в 70-е, но сознательно я, конечно, эту мантрическую сторону не программирую и не стилизую. Но если у вас, как у читателя или слушателя, такое возникает, это хорошо. Для меня важнее другие вещи. Я вообще все время решаю, как это ни странно, какие-то технические проблемы. Вот, например, откуда взялась карточка. Карточка дисциплинирует. На ней должен быть дан фрагмент: не длиннее, чем тот, который на ней поместится. Для меня важно ритмическое сочетание разных фрагментов, ассоциируемых с разными словесными жанрами – прозой, стихом, сценической ремаркой, квазифрагментом из квазифилософского сочинения. Теоретически для меня важно их соединение, столкновение, чередование, нарушение ожидания. Читатель ждет уж рифмы «розы», но он ее не получит.
– Вообще как началась история с библиотечными карточками?
– Все началось в 1974–1975 годах. Есть внешнее объяснение, мало что раскрывающее. Я три года служил в библиотеке, и эти карточки всегда были у меня под рукой, потому что я занимался каталогом. На них я записывал черновые строки, когда что-то сочинял. Видимо, они навели меня на эту идею. Но это все-таки внешняя сторона. Внутренняя, я думаю, более интересная и серьезная. В те годы я был тесно и плотно и, как мне казалось, навсегда связан с ситуацией самиздата. Поскольку ни я, ни мое ближайшее окружение не помышляли о Гуттенберге, я в какой-то момент испытал необходимость в выпуске самиздата. Была некая социальная культурная ущербность в том, что человек писал стихи и они потом лежали в столе. Человек писал книги, которые книгами не становились. Тогда не только я, а многие люди моего круга стали заниматься авторскими книжками – книжками как предметами, как объектами. Книжками, даже не требующими тиража. Мы завидовали нашим друзьям-художникам. Их тоже, конечно, не выставляли, но картины сами по себе были некоторой презентацией независимо от того, где они находились. А рукопись – это не книга. Я думал, как преодолеть эту ситуацию. А в смысле поэтической материи мне очень хотелось преодолеть плоскость листа, сломать столбик, которым пишутся стихи. Сломать плоскость и придать объем, причем не в метафорическом, а в самом буквальном физическом смысле. Мне показалось, что стопка карточек – это текст. Это модель не только письма, но это и модель восприятия. Потому что когда мы читаем текст, мы тоже снимаем слои, как в археологии. Что-то прочли, поняли, идем вглубь. Я сделал первую картотеку и не думал, что буду продолжать. У меня был целый год, когда моя работа с визуализацией текста принимала разные формы. Я, например, что-то записывал на винных этикетках или спичечных коробках. Или у меня был текст, который существовал в виде связки писем в конвертах – в каждом конверте было короткое сообщение. Меня интересовали вещи, которые потом стали называть «альтернативными носителями». Не просто бумажка с машинописным текстом, а что-то концептуальное. И в этом ряду однажды возникла картотека, потом – вторая, третья. Я разрабатывал этот жанр около 20 лет.
[…]
23.
http://gefter.ru/archive/17640
журнал "ГЕФТЕР"
Skąd tytuł: Редакция располагает частью персонального архива Михаила Яковлевича Гефтера (1918–1995), в котором сегодня более 5 тысяч оцифрованных документов. В этом разделе мы знакомим читателей с материалами архива Гефтера.
Татьяна Горичева: Мне надоели подвальность и элитарность «Второй культуры»
Несоветская культура советского Ленинграда: новое свидетельство
Свидетельства26.02.2016 // 7 837
В 1985 году завершился один из первых крупных проектов Исследовательского центра Восточной Европы при Университете Бремена — запись серии интервью о самиздате с покинувшими СССР эмигрантами «третьей волны». Беседы были построены вокруг самиздатского опыта респондентов — круг чтения, участие в тиражировании и распространении неподцензурных изданий, детали личной самиздатской био- и библиографии. Печатать интервью не планировалось: это могло повредить оставшимся на родине «самиздатчикам». Теперь, когда самиздат из проблемы идеологической давно превратился в объект интереса историков, исследовательская программа «История инакомыслия в СССР» («Мемориал», Москва) в партнерстве с Институтом готовят к изданию книгу, где впервые будет опубликован весь комплекс этих бесед [1].
Сегодня мы представляем фрагмент этой книги — беседу Раисы Орловой с Татьяной Горичевой, философом, богословом, одной из ключевых фигур ленинградской «второй культуры» 1970-х. Несмотря на достаточно жесткую схему интервью, разговор скоро перешел от собственно самиздата к феномену «второй культуры» с ее сложным переплетением неофициального искусства, религиозных и философских исканий и политических программ, наиболее оригинальной из которых было возникшее в конце 1970-х независимое женское движение. По странному совпадению пленка с записью разговора имеет номер «37» — те же цифры украшали дверь в ленинградскую квартиру Татьяны Горичевой и Виктора Кривулина. Они же встали на обложку одного из первых независимых литературно-философских журналов Северной столицы.
Интервью публикуется в сокращении. Аудиозапись и машинописная расшифровка интервью хранятся в архиве Исследовательского центра Восточной Европы при Университете Бремена (F.86). Подготовка текста и комментарии
[…]
24.
В. Кривулин, Золотой век самиздата [в кн.:] Самиздат века, составители: Анатолий Стреляный, Генрих Сапгир, Владимир Бахтин, Никита Ордынский, Минск-Москва 1997. UWAGA! To wydanie jest kontynuowane przez Iwana Achmietjewa w wersji elektronicznej: https://rvb.ru/np/#top.
„Самиздат 30–40-х годов был преимущественно устным, а в 60-е годы возникло нечто вроде института профессиональных запоминальщиков, своего рода аэдов и акынов — хранителей устной традиции, причем воспроизводился не только текст, но и манера чтения того или иного автора. Этих людей называли «ходячими магнитофонами». Большинство самиздатских текстов, составляющих монументальную 9-томную «Антологию у Голубой Лагуны» (Хьюстон — Нью-Йорк, 1977—1987, автор-издатель Константин Кузьминский), записывались именно таким способом — по памяти. Самым, пожалуй, известным из «ходячих магнитофонов» был ленинградец Григорий Леонович Ковалев («Гришка-слепой»): благодаря его феноменальной памяти сотни замечательных поэтических текстов не канули в Лету — они были записаны с его голоса и изданы Кузьминским” (s. 344).
„В это же время [początek lat 60. – T.K.] в Ленинграде открывается «Кафе @@@ поэтов». Либерально настроенные комсомольские боссы не хотели оставаться в стороне от московской оттепели, но для консервативного Питера уличные чтения стихов — это уже слишком, тем более что местная культура литературных кафе восходила к знаменитым «Бродячей собаке», «Привалу комедиантов» и «Квисисане». Атмосфера в «Кафе поэтов» на Полтавской раз в неделю, по субботам, как бы реанимировала в допустимых дозах вольный воздух серебряного века. Поначалу здесь читали без всякой цензуры — кто и что хотел. В «Кафе поэтов» выступали и державшиеся с подчеркнутым аристократизмом «ахматовские сироты», и полупролетарские графоманы из заводских литобъединений, и тринадцати-пятнадцатилетние подростки. Здесь Иосиф Бродский впервые прочел публично свой «Рождественский романс» и «Холмы»; в атмосфере, близкой к скандалу, звучали неопубликованные тексты Глеба Горбовского и Виктора Сосноры, Дмитрия Бобышева и Александра Кушнера. Здесь состоялся дебют Леонида Аронзона и Александра Альтшулера, сопровождавшийся обнародованием — впервые за полвека — отчетливо артикулированного литературного манифеста группы «герметистов». «Кафе поэтов» просуществовало два года, потом сменилось комсомольское начальство, ввели строгую предварительную цензуру и вскоре заведение вовсе закрыли.
[…]
25.
ПОЛИЛОГ
теория и практика
современной литературы
2011 No 4
Четвертый номер журнала посвящен Виктору Кривулину. Наследие этого
поэта пока что толком так и не описано, и это при том, что его ценность
признается всеми знатоками русской поэзии второй половины ХХ века.
Поэтому главной задачей этого номера стал сбор имеющихся материалов.
К ним все же удалось еще и добавить кое-что новое. Все это вместе
в результате задает какие-то важные точки, на которые, мы надеемся, будут
в будущем ориентироваться все изучающие творчество замечательного
русского поэта, прозаика, критика и теоретика Виктора Кривулина.
26.
27.
http://magazines.russ.ru/slovo/2005/48/pa10-pr.html
Опубликовано в журнале:
«Слово\Word» 2005, №48/49
СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
Зинаида Партис
Это я помню
Прочитать статью о 50-х и 60-х годах литературной жизни в Ленинграде мне было очень интересно. Я в эти годы училась на филологическом факультете в Ленинградском университете и поэтому не только время это было мне хорошо знакомо, но и среди перечисленных автором поэтов были мои знакомые и близкие друзья. Поэтому равнодушно отнестись к статье я не смогла. Честно говоря, она меня огорчила своим сухим, незаинтересованным тоном. Как в некоторых учебниках по литературе того самого времени, о котором речь. Яркая живая картина времени могла бы проявиться в рассказе современника, участника. Таковые ещё есть и с большой заинтересованностью отнесутся к этой статье, будут от нее ждать многого, как я. Можно было взять интервью у ещё живущих в Ленинграде поэтов этого времени (Э.Шнейдерман, Г.Горбовский, А.Домашов, А. Кушнер, Б. Тайгин), чтобы повествование не было столь спокойным – о таком неспокойном; таким равнодушным – о таком жгуче-незабываемом.
Автор пишет, что "начало самостоятельной творческой деятельности у большинства из них связано с литературными объединениями (ЛИТО) Ленинграда той поры". Но самостоятельно человек творит всегда сам, а не в коллективе. Никакое ЛИТО, ни Глеб Семёнов, ни Надежда Полякова не смогли бы научить И.Бродского писать стихи. Он их писал, не посещая ЛИТО.
В основном в ЛИТО ходили почитать свои стихи, услышать отзывы-мнения о них и то, как и о чём пишут другие молодые поэты Ленинграда. Ну и, конечно, была призрачная надежда, что, может быть, легче будет что-то напечатать. Такой иллюзии, повидимому, не было у Бродского. Он ЛИТО не жаловал, да и читать в ту пору свои стихи не любил, если слушателей собралось больше, чем он ожидал. Так было однажды на квартире у художника Валентина Левитина: мы собрались, ждали Бродского. Он пришёл, но увидев, что в комнате было на 2 – 3 человека больше, чем хозяин обещал, не стал читать, а, сославшись на что-то, ушёл. Интерес к его стихам был большой, мы переписывали их друг у друга, они ходили по рукам.
[…]
28.
· „Октябрь” 1991, №№ 4, 5, 10.
30.
https://www.newsru.com/russia/01dec2005/film.html
31.
https://imwerden.de/pdf/suetnov_samizdat_bibliografichesky_ukazatel_1992__ocr.pdf
32.
■MIRIAM ROSSI
ODGRYWANIE EMIGRACJI: TŁUMACZE-POECI LENINGRADZKIEGO PODZIEMIA
„Przekładaniec” nr 41/2020, s. 80–95.
33.
ARTERRITORY
https://arterritory.com/ru/vizualnoe_iskusstvo/stati/15029-epoha_serebra dostęp: 24.20.2024
Эпоха Серебра
04/11/2015
Ленинградский фотоандерграунд как эстетический феномен
Феномен ленинградского фотоандерграунда – достояние позднесоветской эпохи конца 1960–1980-х годов, он чётко локализован в том времени, что позволяет увидеть в нём его черты, но не в социальном и, конечно, не в идеологическом качестве, а в сугубо эстетическом. Как никакое другое искусство, именно фотоандерграунд вобрал в себя черты времени «эпохи застоя», дав ему пронзительное поэтическое звучание. Это осевшее в самих порах фотографии время просочилось чёрным светом мрачной петербургской фактуры Города, став квинтэссенцией его поэтики.
34.
РУССКАЯ ВИРТУАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА
Основана 1 декабря 1999 г.
https://rvb.ru/np/publication/abbrev.htm DOSTĘP: 24.10.2024
2. Библиография
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ и ОСНОВНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
- СТРОФЫ ВЕКА и САМИЗДАТ ВЕКА
- ГОЛУБАЯ ЛАГУНА
- Другие антологии и коллективные сборники тамиздата
- Советские и позднесоветские антологии и колл. сборники
- 1987—1991
- Антологии и колл. сборники новейшего времени
- Тематические и региональные антологии и колл. сборники
- Вторая культура
- Самиздат (и дочерние издания)
- Тамиздат (и д.и.)
- Постсоветская периодика (и д.и.)
- Поэтика авангарда и андеграунда
- Исследования, мемуары
- Справочники, энциклопедии
35.
CAMERA OBSCURA
Краткая история ленинградского самиздата. Кто виноват и что делать, если не печатают?
https://amona-re.tumblr.com/post/164494611586/краткая-история-ленинградского-самиздата-кто
DOSTĘP: 24.10.2024
36.
С. Чупринин, Жизнь по понятиям, «Звезда» 2004, №12.
37.
38.
39.
40.
41.
42.
43.
44.
45.
46.
47.
48.
49.
50.
51.
52.
53.
54.
55.
56.
Komentarze
Prześlij komentarz