Мой товарищ девушка (Владимир Маяковский)
[в кн.:] Т. Климович, Тайны великих, перевод А. В. Бабанова, Москва 2015.
/
Tадеуш Климович
/
«Мой товарищ девушка» /
Владимир Маяковский
Действующие лица /
Владимир Маяковский (1893–1930) – поэт, драматург, трибун революции.
Людмила (1884–1972) и Ольга (1890–1949) Маяковские – сестры Владимира Маяковского; жрицы в храме его памяти.
Софья Шамардина (1894–1980) – слушательница Бестужевских курсов; во время первой мировой войны была сестрой милосердия, после революции работала в партийном аппарате.
Мария Денисова (1897–1943) – скульптор; героиня «Облака в штанах» Владимира Маяковского.
Эльза Триоле, урожденная Каган (1896–1970) – младшая сестра Лили Брик; французская писательница; ее первым мужем (1918–1922) был офицер Андре Триоле, вторым (с 1928) – Луи Арагон.
Лиля Брик, урожденная Каган (1891–1978) – по профессии муза; жена (1912– ?) Осипа Брика; любовница Владимира Маяковского и многих других.
Осип Брик (1888–1945) – литературный критик, теоретик искусства; муж (1912– ?) Лили Брик.
Элли [Елизавета] Джонс, урожденная Зиберт (1904–1985) – родом из Башкирии продавщица косметики; американское лекарство от любви Владимира Маяковского.
Наталья Брюханенко (1905–1985) – выпускница филологического факультета Московского университета; редактор в Госиздате; российское лекарство от любви Владимира Маяковского.
Татьяна Яковлева (1906–1991) – модистка; парижское лекарство от любви Владимира Маяковского.
Вероника Полонская (1908–1994) – актриса; московское лекарство от любви Владимира Маяковского.
«Мы остались, – читаем мы в беллетризованных воспоминаниях Валентина Катаева, – втроем: соратник, ключик и я. Мы поняли, что королевича уже ничто не спасет: он погибнет от белой горячки или однажды, сам не сознавая, что он делает, повесится, о чем он часто говорил во хмелю.
Что мы могли поделать? Это был рок. Проклятие. […].
– Вот Командор другое дело. Командор никогда… – сказал соратник. – У Командора совсем другой характер. Он настоящий человек, строитель нового мира… революционер…
Мы согласились: Командор никогда не…[1]
Они ошибались. Командор – так же, как королевич, как тысячи других жителей соцаркадии – сам принял решение о времени и месте своего ухода. В конце двадцатых годов ХХ века в Советской России отмечался такой значительный рост числа самоубийств, что партия распорядилась засекретить пугающие статистические данные. Местные власти тут же поняли, что покушение на свою жизнь не одобряется, и поэтому даже в секретных отчетах занижалось количество смертей, вызванных такого рода причинами (чаще всего они причислялись к категории «несчастных случаев»). Действовал также запрет на публикации, посвященные этой теме, а если уж писали – то рассматривали лишение себя жизни как «отклоняющееся поведение». «Социализм,– констатировали в одной из брошюр, – поднял жизнь и счастье человека на уровень высшей ценности, объявив непримиримую борьбу со всем, что препятствует реализации этого принципа. В таких условиях самоубийство становится вне моральных норм общества»[2].
Смерть спившегося Сергея Есенина – в глазах марксистских идеологов: человека с политической, социальной и нравственной обочины – была многократно предсказана, ожидаема и желательна (memento: такой конец ждет богему); смерть Владимира Маяковского – в принятой мифологии: человека из мрамора и железа – была неприятным диссонансом, светской бестактностью, изменой самым благородным лозунгам («Мы осуждаем бессмысленный, неоправданный поступок Маяковского. Глупая, малодушная смерть. Мы не можем решительно не протестовать против его ухода из жизни, его дикого конца»[3]), сбоем в кампании, продвигающей новый продукт / новый мир (как внезапная смерть актера, рекламирующего маргарин, превращающий сердце в колокол) и дидактической катастрофой (не так должны были умирать боги пионеров и комсомольцев). Поэтому до бесконечности повторяли (и звучало это убедительно) мнение об убийственном перенапряжении, нарастающем переутомлении, выбивающих из колеи стычках с критиками, что привело – как заметил Михаил Кольцов – к минутной слабости «психики поэта общественника и революционера»[4]. Благодаря этой простой процедуре (приписывание монументу слабостей простых смертных) единственно верной признали теорию импульсивного нажатия на курок и – что самое главное – исключили официальное выдвижение альтернативных гипотез и более глубокое изучение биографии покойного. А в ней на первый взгляд самой важной (ибо самой ранней) была инициация политическая – в конце 1907 года или в начале 1908 Маяковский вступил в большевистскую фракцию Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП). Однако уже 28 марта 1908 года молодой конспиратор попал в руки полиции в помещении подпольной типографии. Затем в течение следующих более чем десяти месяцев он был под надзором и еще несколько раз задерживался. Через несколько недель или месяцев его обычно освобождали и передавали под надзор родителей. Окончательно его дело было закрыто в январе 1910 года[5]. И пришло время для двух других инициаций – которые обычно обходили молчанием в учебниках для советской детворы – артистической и сексуальной.
Первую мы можем без особых сложностей поместить во времени и пространстве жизни Владимира – в 1911 году он поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с Давидом Бурлюком, который увидит в нем художника, который сделает его поэтом, который введет его в кубистские салоны (или скорее – в прокуренные кафе), с которым он вскоре будет подписывать футуристские манифесты. О деталях той, другой инициации история умалчивает. Так что нам придется ограничиться свидетельством Бурлюка: «Впечатления от первых встреч с Володей Маяковским – были: его бравада полом, своей силой, победами над женщинами. В ранней юности В.В. был мало разборчив касательно предметов для удовлетворения своих страстей»[6].
Вереницу женщин, «любящих мясо»[7] поэта, открывает Соня Шамардина. Осенью тринадцатого года она пришла на вечер футуристической поэзии, представил их друг другу Корней Чуковский, ночью все поехали в известное петербургско-петроградское литературное кафе «Бродячая собака»[8]. «Мне уже никто не был нужен, – писала она в воспоминаниях, – никто не интересен. Мы пили вдвоем какое-то вино, и Маяковский читал мне стихи»[9]. Ее внимания добивался также король тогдашних русских поэтов. Когда она уезжала в Минск, оба пришли на вокзал провожать ее – кубофутурист Маяковский подарил фиалки, эгофутурист Северянин – голубые розы. Она выбрала фиалки. Расцвел роман, о возможных последствиях которого лояльно предупреждали (наиболее горячо, терзаемый угрызениями совести, Чуковский) невинную и легкомысленную барышню. Через несколько часов увяли его цветы, через несколько месяцев – его чувства, осталась далеко зашедшая беременность, которую пришлось прервать.
Той же осенью с Маяковским познакомилась Эльза Каган. Ее тоже – как всех до нее и после нее – свела с ума магия его голоса. Стихи, которые читал Маяковский, вызывали у слушательниц головокружение. Правда, свои чувства они не проявляли так демонстративно, как через несколько десятилетий это делали девушки-подростки на концертах «Битлз», но между ними и поэтом возникал вневременной эротический магнетизм. «Я не обращала никакого внимания, – писала Эльза, – на то, что он поэт. И внезапно в тот вечер меня как будто разбудили, как будто зажгли яркий свет, меня озарило […]»[10].
И были другие влюбленности – Мария Денисова, семнадцатилетняя Джоконда («а я одно видел: / вы – Джиоконда, / которую нужно украсть!» - «Облако в штанах»), с которой он познакомился в 1914 году в Одессе; художница Тоня (сыграла эпизодическую роль позже, в 1917 году), от которой осталось только имя и память о самоубийственной любви («Тоня выбросилась из окна, не знаю, в каком году»[11]). И была любовь самая большая – сестра Эльзы, Лиля.
17 декабря 1911 года счастливый Осип Брик писал родителям: «Я стал женихом [после шести лет знакомства – Т.К.]. Моя невеста, как Вы уже догадываетесь, Лили Каган. Я ее люблю безумно, всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще никогда ни одна женщина на свете не любила. Вы не можете себе вообразить, дорогие папа – мама, в каком удивительном счастливом состоянии я сейчас нахожусь»[12]. Тремя месяцами позже, 26 марта, состоялась свадьба. В 1913 году на торжественном вечере, устроенном в честь возвращающегося из эмиграции известного символиста Константина Бальмонта, Лиля увидела Владимира в первый раз, но в его вселенной заняла место лишь через два года. «С Володей, – читаем мы в ее воспоминаниях, – познакомила меня моя сестра Эльза в Малаховке в 1915 году, летом»[13].
Он: тут же сошел от нее с ума и предложил ей свое сердце.
Она: почувствовала, что этот жест, которого Саломея должна была сама добиваться, приятно пощекотал ее самолюбие. Дальшейший диалог их чувств Виктор Ворошильский представил таким образом:
«Он: мощный [189 см. – Т.К.], плечистый, угловатый, большая голова, большие руки, громоподобный голос.Владимир Маяковский, гениальный русский поэт, один из величайших в ХХ веке. А для нее – просто Щенок, уменьшительно Щен. Вместо того, чтобы писать, иногда он это имя рисует.
Она: маленькая, стройная, нервная, огромные зеленые глаза, великолепное буйство рыжих волос. Актриса, художница, женщина редкого ума и шарма. Лиля Брик. Для него – Лилик, Лисик, Личик, Киса – и обладательница еще дюжины имен, которыми он ее нарек. Среди женщин, прошедших через жизнь поэта – любимая истинней всех, страстнее всех, нежнее всех.
Было так: в середине июля 1915 года Маяковский закончил поэму "Облако в штанах". Через несколько дней он познакомился с писателем и издателем Осипом Бриком – и его женой. Брик издал "Облако. Но произошло нечто странное. Поэма, возникшая на фоне переживаний, связанных с одной женщиной – была посвящена другой. Марию [Денисову – Т.К.] из Одессы заслонила Лиля. Заслонила надолго, навсегда, на всю, полную бурь и порывов, жизнь, вплоть до трагического финала.
Они прожили вместе пятнадцать лет»[14].
Он: ради нее начал новую жизнь (брошенная Эльза писала: «А ты мне еще напишешь? Очень бы это было хорошо! Я себя чувствую очень одинокой и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю»[15]), «[…] постриг свои длинные волосы, снял навсегда желтую кофту и фрак, стал одеваться в костюм, в пальто и даже обзавелся тростью. Л[или] Ю[рьевна] помогла ему вставить новые зубы […]»[16].
Она: ожидала банального флирта, мимолетного романа, и была измучена, утомлена, раздражена его непрекращающимся обожанием (в тексте «Как было дело» она писала: «Володя не просто влюбился в меня – он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты – буквально»[17]).
Именно в это время Маяковский пытается совершить самоубийство («В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой тихий голос Маяковского: “Я стреляюсь, прощай, Лилик”. Я крикнула: “Подожди меня”, что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика в спину. Маяковский открыл мне дверь, на его столе лежал пистолет. Он сказал: “Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя”»[18]), а Лиля – возможно, под влиянием этого пытается найти в своей жизни место для влюбленного поэта.
Для начала – по крайней мере, так она утверждает в воспоминаниях, и у меня нет ни малейшего сомнения, что она лжет – предложила мужу сепарацию («Физически О.М. не был моим мужем с 1916 г., а В.В. – с 1925 г.»[19]), что, якобы, было принято с пониманием (в это как раз я склонен поверить), затем влюбилась в Маяковского и уже с чистой совестью могла в 1918 году сообщить Осипу о своем новом избраннике. «Мы с Осей, – пишет Лиля, –больше никогда не были близки физически, так что все сплетни о "треугольнике", "любви втроем" и т.п. – совершенно не похожи на то, что было. Я любила, люблю и буду любить Осю больше чем брата, больше чем мужа, больше чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе.[...]. Эта любовь не мешала моей любви к Володе. Наоборот: возможно, что если бы не Ося, я любила бы Володю не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Ося говорил, что для него Володя не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осины мышление [...] и я не знала более верных друг к другу, более любящих друзей и товарищей»[20].
Не вызывает сомнения, что мужчины друг друга приняли («Дорогой и необыкновенный Лисенок! – писал Маяковский в апреле восемнадцатого года. – Не болей ты Христа Ради! […]. Люблю тебя солнышко мое милое и теплое. Целую Оську»[21]) – их связала, во-первых, литература, во-вторых, идеология и, в-третьих, женщина. А осенью 1918 года, это уже в-четвертых, еще и общее жилище. Все трое в то время перебрались из Петрограда в Москву и поселились на какое-то время в одной «коммуналке» (на дверях появилась табличка: «Брики. Маяковский»), реализуя, наверное, в наиболее полном объеме идею жизни коммуной и некоторые другие идеи Чернышевского. В дружном по началу стаде воцарилась, как и пристало идиллии, зоологическая семантика: Маяковский был щенком (Щен, Щеник, Щенятка), Лили – кошечкой (Киса, Кисик, Кисит), а Осип – котом (Кис, Кислит, Кэс)[22]. Новые жильцы московской коммуналки несомненно, много и охотно друг с другом разговаривали (Щенок с Котенком о любви, Щенок с Котом об эстетике, и не знаю только, о чем – Котенок с Котом), но еще охотнее писали друг другу (Щенок Котенку о любви, Котенок Щенку о верности, Щенок Коту о литературе, Кот Щенку об искусстве, и только о содержании переписки Котенка и Кота мало что можно сказать).
Чаще всех, горячее всех и, к сожалению, инфантильней всех признавался в любви Щенок. Поэт, революционизировавший русскую лирику, в «Дневнике для Личика» и в десятках писем пользовался по-институтски наивным, обезоруживающе традиционным, на удивление консервативным и архаичным языком чувств:
«1 час 28 минут. Думаю только о Лилике. Все время слышу “глазки болят”. Люблю страшно. Скучаю. Вернулся б с удовольствием.
3 часа 9 м. Детка, еду, целую, люблю. […].
3 ч. 21 м. “Глазки болят”. Милая.
3 ч. 50 м. Пью чай и люблю.
4 ч. 30 м. Тоскую без Личики.
5 ч. 40 м. Думаю только об Киське.
6 ч. 30 м. Кисик, люблю»[23] («Дневник для Личика», который велся в поезде сообщения Москва-Петроград), «Дорогой мой милый мой любимый мой обожаемый мой Листик! […]. Не забывай меня ради христа я тебя люблю в миллион раз больше чем все остальные вместе взятые.[…]. Люби меня, детанька. […]. Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую Целую и Целую» (26 октября 1921; П., 60), «Каждое утро прихожу к Осе и говорю “скушно брат Кис без лиски” и Оська говорит “скушно брат щен без Кисы”» (28 ноября 1921; П., 78),
Вот тебе
Лисик милый
Лисик замечательный
Лисик прекрасный
Лисик чудный
Лисик детка
Лисик удивительный
Лисик котик
Лисик киса
Лисик солнышко
Лисик рыжик
Лисик котенок
Лисик личика
Лисик сладкий
Лисик обаятельный
Лисик восхитительный
Лисик маленькая
Лисик красавица
Лисик обворожительный
Лисик потрясающий
Лисик фантастический
Лисик звездочка
Я вас люблю
Щен (19 декабря 1921; П., 83-84).
Таких писем ждала и не дождалась Лика Мизинова; рассудительной и неромантичной (или, скорее: несентиментальной) Лиле Юрьевне значительно ближе был бы стиль, предложенный некогда именно Чеховым и к которому охотно обращался в ее время Даниил Хармс, например, в письме к Тамаре Липавской (5 декабря 1930): «Дорогая Тамара Александровна, Я люблю Вас. Я вчера, даже, хотел Вам это сказать, но Вы сказали, что у меня на лбу всегда какая-то сыпь и мне стало неловко. Но потом, когда Вы ели редьку, я подумал: "Ну хорошо, у меня некрасивый лоб, но зато ведь и Тамарочка не богиня". Это я только для успокоения подумал. А на самом деле Вы богиня, – высокая, стройная, умная, чуть лукавая и совершенно не оцененная!»[24]
Так, в письмах, отправленных Владимиру из Риги, есть любовь, есть ревность, есть добрые советы (это тогда, когда адресатом является еще и Осип), есть страхи и обманы, но нет «маяковской» экзальтации: «Посылаю вам 10 банок шпрот, 3 кор. овсянки, 4 ф. чаю, 2 ф. кофе, 1 ф. какао, 5 ф. шоколаду, 2 ф. конфет. Не прозевайте посылку и смотрите, чтобы все в ней оказалось. Овсянка варится на молоке: 2½ стакана молока на стакан крупы» (20 октября 1921; П., 58-59), «Любимый мой щеник! Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Приехала бы сейчас если бы не было стыдно. Жди меня! Не изменяй!!! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно [ну и лгунья – Т.К.]. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто, нисколько не нравится. Все они по сравнению с тобой – дураки и уроды! […]. Не пью совершенно! Не хочется. Словом – ты был бы мною доволен. Я очень отдохнула нервами. Приеду добрая» (П., 63).
Она приехала. Отдохнувшая. Добрая. Любящая. И все еще не моногамная. Примерно через год, в конце 1922 года, между Владимиром и Лилей «[…] возникла размолвка, в результате которой, по взаимному уговору, решено было расстаться на два месяца. В основе этой размолвки лежали очень трудно и болезненно решаемые в то время вопросы личного поведения, бытовых взаимоотношений. Ровно два месяца – с 28 декабря 1922 г. по 28 февраля 1923 г. – Маяковский провел в “добровольном заключении”, в своей комнате в Лубянском проезде, почти ни с кем не встречаясь, выходя из дому только по делам. В эти месяцы была написана поэма “Про это” […]»[25].
Некоторые биографы (в частности, Галина Катанян) рассматривают этот конфликт в категориях высокого искусства – греческой трагедии или бразильского телесериала: Владимир любил Лилю и ревновал ее, но она его не любила; Лиля любила Осипа и ревновала его, но он ее не любил; Осип любил Евгению Соколову (которая была его литературным секретарем), но она… (тут как раз нет уверенности, ревновал ли он ее и любила ли она его). В этом утонченном описании межличностных отношений убедительно звучит, по-моему, только одно утверждение: «Владимир любил Лилю и ревновал ее». Все остальное – fiction, литература (где-то между Pulp Fiction и Литературой).
На самом деле эти трое (их трое?) в 1918 году в согласии приняли решение об участии в Игре (в Жизнь, в Чувство, в Счастье), придуманной Котенком и требовавшей соблюдения всего лишь нескольких несложных правил, а также одинаковой включенности в игру: Осип, который был «достаточно равнодушным к эротической стороне любви»[26] (в одной из своих повестей он поместил декларацию: «Мы ничем друг с другом не связаны. Мы – коммунисты, не мещане, и никакие брачные драмы у нас, надеюсь, невозможны»[27]) – уйдет в тень и посвятит себя научной, публицистической, литературной работе; Лиля с Владимиром завяжут необязывающий роман и, как герои де Лакло, будут охотно вступать в другие, более или менее опасные связи. Ибо в послевоенной Европе и – разумеется, по другим причинам – в послереволюционной России сложилась атмосфера, благоприятствовавшая «эротическим экспериментам»[28].
В 1917–1921 годах в Петрограде и в Москве вышло много скандальных текстов (в 1920-м году, в частности, Михаила Кузмина и Алексея Ремизова)[29], а благодаря нэпу ненадолго ожили некоторые атрибуты безвозвратно, казалось бы, потерянного рая. «Последние московские моды…[30] – писал проницательный наблюдатель тамошних нравов Генрик Кораб-Кухарски в 1923 году. – Это название большевицкого журнала для советских дам. Из него каждую неделю эти дамы могут черпать во истину парижские идеи для новых платьев и шляп. И надо признать, что выглядит это весьма неплохо. Если мужчины сохранили свой прежний облик только что демобилизованных бандитов, то, с другой стороны, уже сложилась новая женская аристократия. Сиятельные комиссарши научились изображать дам с таким же успехом, с каким дочка дворника становится великосветской кокоткой. Большевицкие дамы носят шелковые чулки, колье из жемчуга, делают маникюр, покупают цветы на Петровке, после чего с милой кокетливостью умеют оглядываться и показывать ножку, усаживаясь обратно в свою шикарную автокарету. Разумеется, таких дам и таких карет пока еще немного, очень немного. Другие, прочие россияночки, ввели как последнюю моду (на этот раз не парижскую) ношение коротеньких белых носочков, что, впрочем, иногда тоже может быть весьма недурно»[31]. И как раз тогда же – чего польский путешественник уже, возможно, не заметил – на какое-то время вспомнили об эротическом статусе дамского белья. Когда-то, в десятые годы, оно было исключительно белое (иногда с желтым или кремовым оттенком), чаще всего из батиста (но также и из тюля, шифона, мадаполама), и только дамы с подозрительной репутацией или склонные к эксцентричности надевали шелковое. Первая мировая война убила корсет, и в послереволюционной России утонченные дамы безуспешно (даже прилагая вечернее платье с декольте или оставшийся после мужа смокинг) пытались его обменять на базарах на хлеб. Нэпманы своим нэп-женам и нэп-любовницам дарили новое белье и, чаще всего, новые платья. Однако уже в тридцатые годы воцарился постреволюционный, пуританский аскетизм. В журналах можно было представлять только ночные сорочки, бюстгальтеры (в соответствии с действующими нормами) шили одного фасона, в мужском белье безраздельно господствовали армейские образцы. Часто также трусы и майки, как атрибут спортивного воспитания, трактовались как тип одежды «унисекс»[32]. Говорят, что русских санитарок, которые в последние дни войны первыми вошли в бункер Гитлера, прежде всего заинтересовал гардероб Евы Браун. «С криками радости, – как рассказывал Иоханнес Хентшель, начальник технических служб бункера, – женщины вернулись, размахивая по меньшей мере дюжиной бюстгальтеров и других предметов кружевного белья, и в конце концов удалились с видимым удовлетворением»[33].
Надо, однако, признать, что уже в середине двадцатых годов начался закат советской La Belle Époque. Арон Залкинд в книжке «Революция и молодежь» (1924) под рубрикой «Это должен знать каждый!» сформулировал в двенадцати пунктах принципы политкорректных эротических контактов: «1. Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата», «2. Необходимо половое воздержание до брака […]», «5. Половой акт не должен часто повторяться», «6. Не надо часто менять половой объект. Поменьше полового разнообразия»,«8. При всяком половом акте всегда надо помнить о возможности зарождения ребенка[…]», «9. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства[…]», «10. Не должно быть ревности», «11. Не должно быть половых извращений»,«12. Класс [общественный] в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому»[34]. Другой автор, А.Тимофеев, в брошюре «Куда должна направляться половая энергия молодежи: Общедоступное изложение» (1926) заметил, что «чисто физическое половое влечение недопустимо с революционно-пролетарской точки зрения»[35] и добавил, что идеалом советской молодежи, личностным образцом для нее должен стать «[…] великий революционер и скромнейший в половом отношении человек, большой ученый и прекрасный конькобежец, ни на секунду не останавливающийся общественник и великолепный шахматист – Владимир Ильич Ленин»[36]. Потому-то, добавлю попутно, так охотно создававшиеся в тридцатые годы городские парки призваны были по-своему стимулировать эротическое воображение и одновременно предлагать наиболее желательный выход для нее (в частности, подбором скульптур, выдержанных в поэтике тоталитарного кича) – через тяжелый физический труд[37].
К счастью для Лили и Владимира (Осип последовательно брал пример с «прекрасного конькобежца»), партия в двадцатые годы еще терпимо относилась к сексуальному поведению, отличающемуся от рекомендуемого в брошюрах, и их роман подпитывало постоянное присутствие других женщин и мужчин. Так что поэт и муза рассказывали друг другу о своих очередных флиртах, новых приключениях, одноразовых чувствах, и только подозрение, что он пытается скрыть от нее более серьезную связь, вызвало ее протесты: «Володик, Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристаешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам. Ты знаешь, как я к этому отношусь. Через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид что я ни о чем не знаю. Но требую: чтобы все, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано. Чтобы не было ни единого телефонного звонка и т.п. Если все это не будет исполнено до самой мелкой мелочи – мне придется расстаться с тобой, что мне совсем не хочется, оттого что я тебя люблю. Хорошо же ты выполняешь условия: “не напиваться” и “ждать”. Я до сих пор выполнила и то и другое. Дальше – видно будет. Ужасная сволочь эта Юлия Григорьевна! Злая баба! Я совсем не хотела знать правду и ни о чем ее не спрашивала! Не огорчайся! Если ты все таки любишь меня, то сделай все так, как я велю и забудем. Целую тебя. Лиля» (П., 89-90). Маяковский немедленно дал подробные объяснения: «Конечно я не буду хвастаться что я живу как затворник. Хожу и в гости и в театры, и гуляю и провожаю. Но у меня нет никакого романа нет и не было» (П., 92). Разумеется, был. Нет, были. Его – с Зинаидой Гинзбург. И ее, в то же самое время, в Риге – с Михаилом Альтером.
Ее письмо написано не ревностью (ибо ей должна сопутствовать любовь), но опасением попасть в смешное положение брошенной или – что еще хуже – брошенной ради другой. Она не требовала исключительных прав на тела своих мужчин, она хотела иметь в собственности только их сердца. В длинном списке любовных завоеваний Лили в 1920 году оказался Николай Пунин, в будущем муж Анны Ахматовой. «[…] Я ей сказал, – записал он в дневнике, – что для меня она интересна только физически, и что, если она согласна так понимать меня, будем видеться, другого я не хочу и не могу [Пунин был женат – Т.К.]; если же не согласна, прошу ее сделать так, чтобы не видеться. “Не будем видеться”, – она попрощалась и повесила трубку»[38]. Ей это далось легко, поскольку она знала, что есть другие (что есть Маяковский) и будут другие – не терзающиеся гамлетовскими вопросами и готовые на все. «Надо внушить мужчине, – советовала она другим дамам, – что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешить ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье»[39]. Еще подростком она имела роман с репетитором, и пришедшие в отчаяние родители увезли ее к проживавшему в Катовицах дяде, которого она, впрочем, тут же обольстила. Осложнения после аборта сделали ее бесплодной. Так что теперь, когда у нее не было необходимости думать о контрацепции или переживать из-за нежелательной беременности, она часто давала добрые советы знакомым дамам: «Лучше всего знакомиться в постели»[40] (Через несколько лет Анаис Нин, любовница, в частности, Генри Миллера, скажет: «Три четверти жизни я провела в постели»[41]). Говорят, что единственным мужчиной, устоявшим в двадцатые годы перед прелестями Брик, был известный режиссер Всеволод Пудовкин. Говорят, ее это сильно задело.
А Маяковский – ведь это с ним случился пожар сердца, а у нее-то «сердце в железе» («Лиличка!») – с каждым днем все хуже переносил присутствие все новых мужчин под боком (в этом он был уверен) у женщины своей жизни. Он был уже сыт игрой, в которой он проигрывал чувству, которого он ранее у себя не подозревал – немодной, мещанской, буржуазной ревности. Он уже был сыт игрой, в которой он должен был делиться любимой с другими. Он устал от ее садомазохистских идей – «Однажды она призналась: “Я любила заниматься любовью с Осей, –рассказывает наш современник поэт Андрей Вознесенский, – (тут ЛЮБ, как это бывает с дамами, смакуя, употребила запредельный глагол). Мы тогда запирали Володю в кухне. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь и плакал”. После этого я полгода не мог приходить в ее дом. Она казалась мне монстром. Но Маяковский любил такую. С хлыстом»[42]. Он страдал и, наверное, умолял бога Воинствующих Безбожников об амнезии, о том, чтобы Flashback не приносил образов ее любовников, но его молитва не была услышана. Надежная память не позволяла забыть об эротической жизни Лили, а назойливое воображение – питающееся «подозрениями, ревностью и бешенством»[43] – не позволяло заснуть.
Это привело в 1922 году к уже упоминавшейся декабрьской «размолвке», во время которой прозвучали слова поэта о потребности постоянства чувств и верности. За попытку бунта он заплатил домашним арестом. «Сегодня 1 февраля, – писал он Лиле в неотправленном письме-дневнике. – Я решил за месяц начать писать это письмо. Прошло 35 дней. Это по крайней мере 500 часов непрерывного думанья!»[44]. Впрочем, он не сдержал данного слова – подходил к ее дому, прятался на лестнице, подкрадывался к дверям, передавал письма, посылал цветы, книги и подарки с несложной символикой (например, птица в клетке). И писал «Про это» (1923).
Через два месяца раскаявшийся (но не излечившийся от ревности) поэт вернулся в лоно семьи Бриков. Они снова были вместе и вместе провели лето 1923 года – последнее такое лето – в Германии. Первое издание только что написанной поэмы было проиллюстрировано замечательными снимками (с использованием техники фотомонтажа), выполненными Александром Родченко, на которых появляется Лили (в частности, в пижаме). Ибо как и пристало художнику двадцатого века, Маяковский делился своим личным с тысячами читателей (сегодня он продал бы миллионам в каком-нибудь глянцевом журнале).
Впрочем, российская творческая интеллигенция уже в десятых годах надолго покинула башню из слоновой кости и замешалась в толпу. Так что автор поэмы «Про это» не был исключением; но он одним из первых оценил коммерческое измерение искусства. И поэтому он прекрасно нашел себя в нэповской действительности (которую он в то же время искренне ненавидел), сочиняя (творя?) «хозяйственные агитки», то есть рекламные тексты. Он был, несомненно, наиболее востребованным тогдашним русским «копирайтером». В 1923 году он, например, приглашал покупать товары в ГУМе («Тому не страшен мороз зловещий, кто купит в ГУМе теплые вещи»[45]), пользоваться услугами Моссельпрома[46] (для которого он придумал свой самый знаменитый рекламный слоган, сопоставимый по популярности с польскими слоганами про сахар, который придает силы, и про «Кока-колу», которая «то, что надо»: «Нигде кроме как в Моссельпроме») и употреблять изделия «Резинотреста» (соски – «Лучших сосок не было и нет – готов сосать до старости лет», резиновых игрушек, шин, галош – «Дождик-дождь, впустую льешь, я не выйду без галош. С помощью «Резинотреста» мне везде сухое место»), склонял курить определенные марки папирос («Нами оставляются от старого мира только папиросы "Ира"»; «Все курильщики всегда и везде отдают предпочтение "Красной звезде"»), но также есть масло, хлеб, пирожные, макароны, шоколад, конфеты.
В сентябре 1923 года был необоснованно обвинен и арестован Александр Краснощеков – председатель Промбанка, заместитель министра финансов (в тогдашней номенклатуре: замнаркомфина), в течение последнего года любовник Лили. Рыдать в отчаянии или скулить о потере она не умела. Она забыла о нем раньше, чем Маяковский, переживавший очередное дежавю. Следующий год неверная любовница провела в путешествиях. Четыре месяца, с февраля по май, проходят в Лондоне, Берлине и Париже, где вместе с сестрой они вели дневник свиданий и «развлечений», обменивались замечаниями о любовниках (Эльза при другой оказии о господине М.: «Он не имел у женщин успехов тенора, был полностью лишен чего бы то ни было пикантного, нечистого, соблазнительского и двусмысленного, что так нравится женщинам»[47]).
Лиля и Владимир когда-то обещали друг другу, что когда один из них разлюбит, то честно известит об этом партнера. Весной 1925 года, уставшая от непрерывного, лишенного «двузначности» обожания поэта, Брик написала, что ее любовь угасла. Она не обошлась без комментария, который бы в какой-то мере оправдывал, очищал ее: «Мне кажется, что и ты уже любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь»[48]. Она ошибалась. После ее признания Маяковский – как делали это, начиная с эпохи романтизма, все покинутые любовники мира – отправился в путешествие (долгое, самое долгое – в Мексику и США), чтобы забыть.
Забыться, не надолго, он смог в объятиях родившейся в России Элли Джонс. От прежних связей бывшего футуриста с женщинами оставались стихи, от этой – родившийся 15 июня 1926 года ребенок[49]. С матерью и дочерью он встретился через два года во Франции. После двух дней, проведенных совместно в Ницце, Маяковский уже один вернулся в Париж и не отвечал на адресуемые ему письма. «Вы же собственную печенку готовы отдать собаке, – писала Джонс 8 ноября 1928 года, – а мы просим так немного. Ведь мы тоже звери, с ногами, с глазами! Уверяю незаурядные – только что не в клетке. И страшно нужно для нашего спокойствия, чтобы мы знали что о нас думают – ну раз в месяц […] подумайте о нас!»[50].
По возвращении из Соединенных Штатов Маяковский, как и семь лет назад, поселился вместе с Бриками. Странно, что он решился на этот шаг и в этот раз, когда из его отношений с Лили исчез секс. Может быть, потому, что он ее продолжал любить и рассчитывал на реанимацию ее чувств, а может быть затем, чтобы убедить самого себя, что живя рядом с ней, он может жить без нее.
Именно тогда он познакомился с Натальей Брюханенко («Глаз в Госиздате остановить не на ком, кроме как на товарище Брюханенко»[51]), которую называл Наталочка (а в кругу знакомых ее называли Юноной). Знакомым представлял: «Мой товарищ-девушка»[52]. Она была преданна всем своим студенческим сердцем Великому Делу и была смущена элегантным гардеробом поэта, изысканными ресторанами, дорогими гостиницами, таксомоторами. Всем этим нэпманским шиком. «Летом 1927 года, – вспоминает Галина Катанян, – Маяковский был в Крыму и на Кавказе с Наташей Брюханенко. Это были отношения, так сказать, обнародованные, и мы все были убеждены, что они поженятся. Но они не поженились… Объяснение этому я нашла в 1930 году, когда после смерти Владимира Владимировича разбирала его архив. С дачи в Пушкино Лиля писала: “Володя, до меня отовсюду доходят слухи, что ты собираешься жениться. Не делай этого…”»[53].
Сама она в это время (1926) завязала роман с молодым, многообещающим режиссером Львом Кулешовым, и когда узнала о попытке самоубийства его жены (это была известная актриса Александра Хохлова), то выразила искреннее недоумение: «Шуру остановили на пороге самоубийства, буквально поймали за руку. Из-за чего?»[54]. Полвека спустя она узнает ответ на этот вопрос. А сейчас она слишком обеспокоена бурным извержением чувств своего соквартиранта. Уже не к ней и уже не к Наталочке, а к значительно более опасной сопернице.
Осенью 1928 года Маяковский поехал в Париж, по дороге ему предстояло задержаться в Берлине. Лиля, как всегда в таких случаях, составила список покупок: «В БЕРЛИНЕ: Вязаный костюм № 44 темно-синий (не через голову). К нему шерстяной шарф на шею и джемпер, носить с галстуком. Чулки очень тонкие, не слишком светлые (по образцу). Дррр… [так тогда называли застежки-«молнии» – Т.К.] – 2 коротких и один длинный. Синий и красный люстрин. В ПАРИЖЕ: 2 забавных шерстяных платья из очень мягкой материи. Одно очень элегантное, эксцентричное из креп-жоржета на чехле. Хорошо бы цветастое, пестрое. Лучше бы с длинным рукавом, но можно и голое. Для встречи Нового года. Чулки. Бусы (если еще носят, то голубые). Перчатки. Очень модные мелочи. Носовые платки. Сумку (можно в Берлине дешевую, в K.D.W.). Духи Rue de la Paix, Mon Boudoir и что Эля [сестра, Эльза – Т.К.] скажет. Побольше и разных. 2 кор. пудры. Карандаши Brun для глаз, карандаши Haubigant для глаз. МАШИНА: Лучше закрытая [с жесткой крышей, не кабриолет – Т.К.] – conduit interiere – со всеми запасными частями, с двумя запасными колесами, сзади чемодан. […] Игрушку для заднего окошка. Часы с заводом на неделю. Автомобильные перчатки. Всякую мелкую автомобильную одежду, если будет машина»[55].
А в Париже Маяковский познакомился при какой-то оказии с Татьяной Яковлевой (и это из-за нее он навсегда забыл об Элли Джонс и на некоторое время[56] о вожделенном «Рено» для Лили), которая уехала из России тремя годами раньше и поначалу пыталась сделать карьеру в кино, но в конечном итоге стала модисткой. «Я познакомила, – писала годы спустя все еще испуганная Эльза Триоле (как отреагирует Лиля?) – Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился. […]. Татьяна была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими желтыми волосами, довольно накрашенная, “в меха и бусы оправленная”… В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнеутвержденность, разговаривала она, захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам… […]. Трудолюбиво зарабатывая на жизнь шляпами, она в то же время благоразумно строила свое будущее на вполне буржуазных началах […]. Трудному Маяковскому в трудной Москве она предпочла легкое благополучие с французским мужем из хорошей семьи. И во время романа с Маяковским продолжала поддерживать отношения со своим будущим мужем»[57].
Яковлева пыталась создать себе репутацию модистки-модернистки, пожирательницы любовников (в начале февраля 1929 года писала матери: «У меня здесь репутация “femme fatale”»[58]), но была она, самое большее, салонным вампом масштаба сладких двадцатых годов: «У меня сейчас масса драм. Если бы я даже захотела быть с М., то что стало бы с Илей, кроме него есть еще 2-ое. Заколдованный круг!»[59]. В конечном итоге она вышла замуж за какого-то виконта и уехала с ним в Польшу, где родила дочь.
Это был единственный случай, когда Брик действительно почувствовала себя ревнивой, поскольку она знала, что это любовь. Не роман, не флирт, не приключение, а любовь. Хуже того, она почувствовала себя брошенной в качестве музы, поскольку новые стихи были посвящены теперь Яковлевой:
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи.
(«Письмо Татьяне Яковлевой»)
После смерти поэта Лиля сожгла письма, написанные ему Татьяной, а сейчас – в 1929 году – сильно обеспокоенная, она сделала все, чтобы единственным французским приобретением ее личного трубадура стал новый «Рено».
Между тем Маяковский, которому были неведомы ни дилеммы той дамы из Парижа, ни старания этой дамы из Москвы, ходит на скачки, флиртует с красивой актрисой, выступает 10 июня 1929 года на II Съезде Союза Воинствующих Атеистов и готовится к своей осенней экспедиции за золотым руном во Францию. Но в один прекрасный день, возможно, на ипподроме между третьим и четвертым забегом, несостоявшийся аргонавт понял, что он влюбился в симпатичную актрису, с которой только что познакомился. Озадаченный, он еще колеблется, еще шлет Татьяне-модистке телеграммы (почти ежедневно, последнюю 3 августа) и письма (последнее 5 октября), еще напоминает о себе розами по воскресеньям, еще думает о встрече и еще, разумеется, не знает, что на этот раз он не получит воспетую им «краснокожую паспортину». Многое указывает на то, что властная Лиля (ее тогдашним любовником был Юсуп Абдрахманов) – состоявшая в хороших отношениях с Яковом Аграновым и другими чекистами[60] – имела свое влияние на принятие этого решения, ставшего шоком для благонадежного поэта, и что это Лиля срежиссировала его встречу с молодой, симпатичной актрисой Вероникой Полонской. Для друзей Норой.
В своих воспоминаниях, написанных в 1938 году, эта «маленькая кинематографистка», как назвал ее Виктор Шкловский в письме от 15-16 апреля 1930 года к Юрию Тынянову[61], скромно заметила: «[…] сама рядом с огромной фигурой Маяковского не представляю никакой ценности»[62]. Историю же своих отношений с поэтом она излагает достаточно подробно, не опуская даже наиболее травматичных для нее моментов:
Я познакомилась с Владимиром Владимировичем 13 мая 1929 года в Москве на бегах. Познакомил меня с ним Осип Максимович Брик
[…]
Через некоторое время, когда мы […] гуляли по городу, он [Маяковский – Т.К.] предложил зайти к нему домой.
[…]
Я стала бывать у него на Лубянке ежедневно.
[…]
Меня в театре он так и не видел, все собирался пойти. Вообще он не любил актеров, и особенно актрис, и говорил, что любит меня за то, что я – “не ломучая” и что про меня никак нельзя подумать, что я – актриса.
[…]
Тогда, пожалуй, у меня был самый сильный период любви и влюбленности в него. Помню, тогда мне было очень больно, что он не думает о дальнейшей форме наших отношений. Если бы тогда он предложил мне быть с ним совсем – я была бы счастлива.
[…]
Помню, зимой как-то мы поехали на его машине в Петровско-Разумовское. Было страшно холодно. Мы совсем закоченели. Вышли из машины и бегали по сугробам, валялись в снегу. Владимир Владимирович был очень веселый. […] На обратном пути я услышала от него впервые слово “люблю”.
[…]
Но вскоре настроение у Маяковского сильно испортилось. Он был чем-то очень озабочен, много молчал. […] Стал очень придирчив и болезненно ревнив. Раньше он совершенно спокойно относился к моему мужу. Теперь же стал ревновать, придирался, мрачнел. […]
Я получила большую роль в пьесе “Наша молодость”. Для меня – начинающей молодой актрисы – получить роль в МХАТе было огромным событием, и я очень увлеклась работой. Владимир Владимирович […] прочел мою роль и сказал, что роль отвратительная, пьеса, наверное, – тоже. Пьесу он, правда, не читал и читать не будет и на спектакль ни за что не пойдет. И вообще не нужно мне быть актрисой, а надо бросить театр…
[…]
Наши отношения принимали все более и более нервный характер. Часто он не мог владеть собою при посторонних, уводил меня объясняться. […].
Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни, а тут меня навещал в больнице Яншин. […]
У меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям.
Владимир Владимирович с этим никак не мог примириться. Его очень мучило мое физическое (кажущееся) равнодушие. […]
[…] Владимира Владимировича такое мое равнодушие приводило в неистовство. Он часто бывал настойчив, даже жесток. Стал нервно, подозрительно относиться буквально ко всему, раздражался и придирался по малейшим пустякам.
Я все больше любила, ценила и понимала его человечески и не мыслила жизни без него, скучала без него, стремилась к нему; а когда я приходила и опять начинались взаимные боли и обиды – мне хотелось бежать от него.
[…]
А тут в начале 30-го года[в это время он узнал о замужестве Яковлевой – Т.К.] Владимир владимирович потребовал, чтобы я развелась с Яншиным, стала его женой и ушла бы из театра.
Я оттягивала это решение. Владимиру Владимировичу я сказала, что буду его женой, но не теперь.
[…]
Я убеждена, что причина дурных настроений Владимира Владимировича и трагической его смерти не в наших взаимоотношениях. Наши размолвки только одно из целого комплекса причин, которые сразу на него навалились.
[…]
Мне кажется, что этот 30-й год у Владимира Владимировича начался творческими неудачами.
[…]
Я считаю, что я и наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкою, за которую он хотел ухватиться[63].
Мир полон безответно влюбленных поэтов, неверных муз, беременных любовниц. Жизнь, оказывается, располагает всего лишь парой-другой тривиальных сценариев поведения. История любви по постфутуристу Маяковскому имела тоже, между прочим, свой обериутский вариант, и в тридцатые годы, разумеется, в иной семантической плоскости, появилась в дневнике Даниила Хармса: «Я прошу Бога сделать так, чтобы Алиса Ивановна стала моей женой. Но видно Бог не находит это нужным. Да будет Воля Божья во всем. Я хочу любить Алису Ивановну, но это так не удается. Как жалко! Села! Если бы Алиса Ивановна любила меня и Бог хотел бы этого, я был бы так рад! Я прошу Тебя Боже, устрой все так, как находишь нужным и хорошим. Да будет Воля Божья! В Твои руки Боже передаю судьбу свою, делай все так как хочешь Ты. Милая Алиса Ивановна, думалось мне, должна стать моей женой. Но теперь я ничего не знаю. Села! Я вижу как Алиса Ивановна ускользает от меня. О Боже Боже, да будет Твоя Воля во всем. Аминь»[64] (13 февраля 1933); «С Алисой Ивановной мы виделись буквально каждый день. […]. 7 февраля я стал с Alice целоваться. […]. 13 февр[аля] Alice не дала себя поцеловать. […]. 14 февр[аля] Alice была у меня. Мы целовались. Я поцеловал ее ногу. Alice была очень мила.[…]. 15 февраля. […]. Мы целовались очень страстно»[65] (18 февраля 1933); «В конце февраля Алиса была как-то у меня. Мы долго говорили. Выяснилось, что она любит Петра Павловича и живет с ним»[66] (3 марта 1933); «Как часто мы заблуждаемся! Я был влюблен в Алису Ивановну, пока не получил от нее всего, что требует у женщины мужчина. Тогда я разлюбил Алису. Не потому, что пресытился, удовлетворил свою страсть, и что-либо тому подобное. Нет, просто потому, что узнав Алису как женщину, я узнал, что она женщина неинтересная, по крайней мере на мой вкус. А потом я увидел в ней и другие недостатки. И скоро я совсем разлюбил ее, как раз тогда, когда она полюбила меня. Я буквально удрал, объяснив ей, что ухожу, ибо она любит Перта Павловича. Недавно я узнал, что Алиса вышла замуж за Петра Павловича. О как я был рад!» (10 сентября 1933)[67]; «Боже! Что делается! Я погрязаю в нищете и разврате. Я погубил Марину. Боже, спаси ее! Боже спаси мою несчастную, дорогую Марину»[68] (апрель 1937); «Марина поехала […] к Наташе. Она решила развестись со мной. Боже помоги сделать все безбольно и спокойно. Если Марина уедет от меня, то пошли ей, Боже, лучшую жизнь, чем она вела со мной»[69] (12 мая 1937); «Я очень люблю ее, но как ужасно быть женатым. Меня мучает «пол». Я неделями, а иногда месяцами не знаю женщины»[70] (26 мая 1938).
18 февраля 1930 года Маяковский попрощался с Бриками, уезжавшими за границу. Это была их последняя встреча. Еще они отправили друг другу телеграммы. Тоже последние. Он, что любит, тоскует и целует; она (явно раздраженная): «Придумайте, пожалуйста, новый текст для телеграмм. Этот нам надоел» (П., 191)[71]. Известие о его самоубийстве застала Лилю в Амстердаме, и это не она, а Полонская, которую она недооценивала, была свидетельницей последних часов жизни поэта.
13 апреля днем мы не виделись, – пишет Вероника. – Позвонил он в обеденное время и предложил 14-го утром ехать на бега.
[…].
Он спросил, что я буду делать вечером. Я сказала, что меня звали к Катаеву, но что я не пойду к нему и что буду делать, не знаю еще.
Вечером я все же поехала к Катаеву с Яншиным. Владимир Владимирович оказался уже там. Он был очень мрачный и пьяный. При виде меня он сказал:
– Я был уверен, что вы здесь будете!
Я разозлилась на него за то, что он приехал меня выслеживать. А Владимир Владимирович сердился, что я обманула его и приехала. Мы сидели вначале за столом рядом и все время объяснялись. Положение было очень глупое, так как объяснения наши вызывали большое любопытство среди присутствующих, а народу было довольно много.
Я помню: Катаева, его жену, Юрия Олешу, Ливанова, художника Роскина, Регинина, Маркова.
Яншин явно все видел и тоже готовился к скандалу.
Мы стали переписываться в записной книжке Владимира Владимировича. Много было написано обидного, много оскорбляли друг друга, оскорбляли глупо, досадно, ненужно.
[…]
Сказал, что сейчас в присутствии всех скажет Яншину о наших отношениях.
Был очень груб, всячески оскорблял меня. […]
Он вынул револьвер. Заявил, что застрелится. Грозил, что убьет меня. Наводил на меня дуло. Я поняла, что мое присутствие только еще больше нервит его.
Больше оставаться я не хотела и стала прощаться. За мной потянулись все[72].
И еще раз тот же вечер, но увиденный глазами хозяина:
Память моя почти ничего не сохранила из важнейших подробностей этого вечера, кроме большой руки Маяковского, его нервно движущихся пальцев – они были все время у меня перед глазами, сбоку, рядом, – которые машинально погружались в медвежью шкуру и драли ее, скубали, вырывая пучки сухих бурых волос, в то время как глаза были устремлены через стол на Нору Полонскую – самое последнее его увлечение, – совсем молоденькую, прелестную, белокурую, с ямочками на розовых щеках, в вязаной тесной кофточке с короткими рукавчиками – тоже бледно-розовой, джерси, – что придавало ей вид скорее юной спортсменки, чемпионки по пинг-понгу среди начинающих, чем артистки Художественного театра вспомогательного состава. […].
С немного испуганной улыбкой она писала на картонках, выломанных из конфетной коробки, ответы на записки Маяковского, которые он жестом игрока в рулетку время от времени бросал ей через стол и, ожидая ответа, драл невычищенными ногтями пыльную шкуру медведя […].
Картонные квадратики летали через стол над миской с варениками туда и обратно. Наконец конфетная коробка была уничтожена. Тогда Маяковский и Нора ушли в мою комнату. Отрывая клочки бумаги от чего попало, они продолжали стремительную переписку, похожую на смертельную молчаливую дуэль.
Он требовал. Она не соглашалась. Она требовала – он не соглашался. Вечная любовная дуэль.
Впервые я видел влюбленного Маяковского. Влюбленного явно, открыто, страстно. Во всяком случае, тогда мне казалось, что он влюблен. А может быть, он был просто болен и уже не владел своим сознанием. Всюду по квартире валялись картонные кусочки, клочки разорванных записок и яростно смятых бумажек. Особенно много их было в корзине под письменным столом[73].
Утром следующего дня Маяковский приехал на такси (не на своем «Рено», потому что у личного шофера был выходной) за Вероникой и забрал ее к себе, в квартиру на Лубянке. Актриса спешила, у нее не было для него времени. «Я сидела на диване, – рассказывала она. – Он сел около меня на пол и плакал. Я сняла с него пальто и шляпу, гладила его по голове, старалась всячески успокоить. Раздался стук в дверь – это книгоноша принес Владимиру Владимировичу книги (собрание сочинений Ленина). Книгоноша, очевидно, увидев, в какую минуту он пришел, сунул книги куда-то и убежал. Владимир Владимирович быстро заходил по комнате. Почти бегал. Требовал, чтобы я с этой же минуты, без всяких объяснений с Яншиным, осталась с ним здесь, в этой комнате. Ждать квартиры – нелепость, говорил он. Я должна бросить театр немедленно же.[…]. Владимир Владимирович […] продолжал настаивать на том, чтобы все было немедленно, или совсем ничего не надо. Еще раз я ответила, что не могу так. […]. Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и метнулась по коридору: не могла заставить себя войти. Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но очевидно, я вошла через мгновение: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко»[74].
Он застрелился 14 апреля 1930 года, в понедельник, в десять пятнадцать из револьвера, полученного когда-то в подарок от Агранова. Оставил письмо с датой 12 апреля, которое опубликовали лишь тридцать пять лет спустя:
ВСЕМ!
В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи, простите– это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля, люби меня.
Товарищ правительство, моя семья это – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты им устроишь сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят –
«Инцидент исперчен»,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский
12. IV. 30 г.[75]
Уже ниже подписи он добавил несколько фраз (как бы «постскриптум»), адресованных «товарищам ВАППовцам» и Владимиру Ермилову и просил (нашедшего письмо? «всех»?) направить две тысячи рублей, которые находятся в письменном столе, на оплату задолженности по налогам[76].
Стихотворение, оказавшееся в прощальном письме – это автоцитата, но с некоторыми изменениями. В так называемом втором вступлении к поэме «Во весь голос» (лето 1929) Маяковский писал:
Уже второй. Должно быть, ты легла,
В ночи Млечпуть – серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
мне незачем тебя будить и беспокоить.
Как говорят, «инцидент исперчен»,
любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете, и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Веронику Полонскую в квартире поэта задержали и допрашивали в течение целого дня (впрочем, на вопросы чекистов ей пришлось отвечать еще в течение нескольких следующих дней, но ее всегда освобождали на вечерние спектакли). Благодаря этому она могла не прислушиваться к звукам, доносившимся из комнаты покойного. «В день его смерти, – пишет Юрий Олеша, – когда, уже вечером, мы собрались в Гендриковском переулке […] вдруг стали слышны из его комнаты громкие стуки – очень громкие, бесцеремонно громкие: так могут рубить, казалось, только дерево. Это происходило вскрытие черепа, чтобы изъять мозг. Мы слушали в тишине, полной ужаса. Затем из комнаты вышел человек в белом халате и в сапогах – не то служитель, не то какой-то медицинский помощник, – словом, человек посторонний нам всем; и этот человек нес таз, покрытый белым платком, приподнявшимся посередине и чуть образующим пирамиду, как если бы этот солдат в сапогах и халате нес сырную пасху. В тазу был мозг Маяковского»[77].
Во вторник в Москву прибыли Брики, и Лиля тут же занялась «наведением порядка» в архиве покойного (один из современников записал: «Л.Ю.Брик в рабочем кабинете Маяковского, разбирает его бумаги»[78]). Затем она вынудила Полонскую отказаться от места в семейном списке поэта (напомню: «Товарищ правительство, моя семья это – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская»), и поэтому в постановлении Совета Народных Комиссаров от 23 июля 1930 года «Об увековечении памяти тов. Владимира Владимировича Маяковского» фамилия актрисы уже не появилось.
Похороны состоялись в четверг. Согласно принятой у большевиков похоронной иерархии, тело художника, имевшего заслуги перед революцией, должно быть перевезено в крематорий на орудийном лафете, но поскольку Маяковский совершил самоубийство – гроб (слишком короткий, тело было в него втиснуто) установили на грузовик, над украшением которого работал выдающийся представитель конструктивизма Владимир Татлин. За руль сел известный репортер Михаил Кольцов. В церемонии прощания не участвовали партийные вожди, не было и Вероники Полонской.
В тот же день в тот же крематорий привезли тело Е.Антоновой и ее четырехлетней дочери. Поклонница поэзии автора поэмы «Про это» при известии о его смерти убила ребенка и себя. Через несколько дней по Москве разошелся слух о самоубийстве Брик. Ложный. Мужчине, из-за которого она это сделает, еще только предстояло родиться.
Мотив самоубийства всегда присутствовал в поэзии Маяковского («А сердце рвется к выстрелу, / а горло бредит бритвою» – «Человек», 1916–1917), а мысль о самоубийстве навязчиво сопровождала его всю жизнь. «Всегдашние разговоры о самоубийстве!– жаловалась Лиля – Это был террор»[79]. Говорят, что в молодости он дважды играл в русскую рулетку, и некоторые полагают, что на этот раз был очередной сеанс (поэтика прощального письма, только одна пуля в барабане револьвера) этой ставшей популярной благодаря романтикам игры с судьбой. Если бы повезло, можно было бы начать снова копить несчастья, стрессы. Русская рулетка – утверждает Григорий Чхартишвили – сыграла бы здесь роль мистического очищения, катарсис.
Так что четырнадцатого апреля он взял в руки оружие не потому, что Полонская вышла из комнаты, а потому, что Лили его не любила, что чистоту революции осквернили НЭП и партийная бюрократия, что не имела успеха выставка по случаю юбилея его творческой деятельности, что с ним не было Бриков, что вышла замуж Яковлева, что он порвал с РЕФом, что он заболел грппом и начались убийственные для трибуна революции проблемы с горлом, что без особого успеха поставили «Баню», что не получил паспорт для очередной поездки, что у него было ощущение творческого бессилия, что приугасла его магическая звезда харизматического гипнотизера толпы, что у него было все больше проблем с психическим здоровьем (мания преследования, подозрительность, болезненное соблюдение чистоты, патологический педантизм, ипохондрия) и что, наконец, (прошу прощения за сплетни) – как это скрупулезно записал в своем дневнике 28 мая 1930 года Михаил Презент – «Говорят, что в письме к Ольскому […] Маяковский писал, что он стал импотентом и потому, что не может удовлетворить требованиям Полонской, кончает с собой»[80].
На самом деле заслуживают упоминания три диагноза – все поставлены дамами: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил. Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни. Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой. […]. Прожил как человек и умер как поэт»[81] (Марина Цветаева); «Есенин мог не покончить с собой: он мог погибнуть в ссылке в Сибири (как Клюев), он мог остепениться (как Мариенгоф), или "словчиться" (как Кусиков), он мог умереть случайно (как Поплавский), его могла спасти война, перемена литературной политики в СССР, любовь к женщине, наконец – дружба с тем, кому обращено его стихотворение 1922 года, нежнейшее из всех его стихов [«Возлюбленный мой! Дай мне руки…» – Т.К.]. Его конец – иллюзорен. Цветаева, наоборот, к этому шла через всю жизнь, через выдуманную ею любовь к мужу и детям, через воспеваемую Белую армию, через горб, несомый столь гордо, презрение к тем, кто ее не понимает, обиду, претворенную в гордую маску, через все фиаско своих увлечений и эфемерность придуманных ею себе ролей, где роли-то были выдуманы и шпаги картонные, а кровь-то все-таки текла настоящая. Таким же неизбежным было и самоубийство Маяковского. Быть может, с этим согласятся те немногие, кто прочел внимательно и полностью последний том его сочинений, где приведены стенограммы литературных дискуссий 1929-1930 годов между РАППом (и МАППом) и Маяковским, автором поэмы (неоконченной) «Во весь голос»»[82] (Нина Берберова); «У Маяковского были три любви – Лиля, революция и Ленин, и все три любви были безответными: Лиля изменяла ему с кем попало, революция – с бюрократией, Ленин – с Надсоном…»[83] (Мария Розанова – жена Андрея Синявского – отвечая на вопрос студентов Сорбонны в 1993 году).
В cкобках замечу, что судьбы тех, кто творил в двадцатом веке, «становясь на горло собственной песне»[84], представляют собой, по существу, вариации одной биографии. Тадеуш Древновский на вопрос о причинах смерти автора «Прощания с Марией» ответил: «Это было целое переплетение причин, но две несомненны. Первая - это психотический фон. Боровский, еще до того, как оказаться в Освенциме, пытался совершить самоубийство. После Освенцима усиливаются депрессивно-маниакальные состояния, и эти попытки повторяются. […]. Вторая причина связана с тем, что Боровский оказался в политическом кризисе, в безвыходном положении […]»[85].
Я бы, однако, хотел верить, что Маяковский, приставляя ствол револьвера к груди, чувствовал себя прежде всего отвергнутым любовником, а не разуверившимся идеологическим бойцом. По сравнению с пьяными Фадеевыми мне ближе Бедные Лизы и поджидающие своего поезда Анны.
Во Францию из Польши Татьяна Яковлева вернулась уже одна, оформила развод и позже стала женой Алекса Либермана, в шестидесятые-семидесятые годы – арт-директора журнала «Вог»[86]. Умерла она в США.
Через три года после смерти Маяковского Вероника Полонская развелась с Яншиным. Большой карьеры она не сделала. «Смотрел я на днях, – писал 18 мая 1930 года Михаил Презент – на малой сцене Худож. Театра [МХАТа – Т.К.] В.В.Полонскую и не понял Маяковского»[87].
После смерти Владимира с Бриками поселился «красный командир» Виталий Примаков (Лиля в 1933 году Осипу из Берлина: «Я тебя обнимаю и целую и обожаю и люблю и страдаю. Твоя до гроба Лиля. Виталий шлет привет и обнимает»[88]) – единственный мужчина, с которым она испытывала оргазмы и единственный, которому не изменяла; после его смерти (он был арестован и расстрелян) появился Николай Глазков; после него следующие. Лиля была замужем четыре раза (несомненно «настоящим» был первый брак, все последующие союзы были, скорее всего, сожительствами). Список ее официальных спутников жизни открывает Осип Брик (который после развода с Лилей повторно женился), закрывает Василий Катанян, ради которого она бросила пить. После самоубийства поэта она претендовала не только на роль единственного проводника по его биографии (здесь ей пришлось соперничать с Ольгой и Людмилой Маяковскими), но и на роль интерпретатора его творчества. Когда в 1950 году появился первый том монографии Виктора Перцова «Маяковский. Жизнь и творчество», то она написала комментарий на 350-ти страницах (полностью, вероятно, никогда не публиковавшийся), получивший в кругах исследователей название «Анти-Перцов»[89]. Потом ее перестали замечать, нельзя было ее упоминать, ее пытались убрать из жизни автора «Бани», величайшая любовь его жизни вдруг дематериализовалась (например, исчезла со снимков). Все это потому, как замечает Юрий Нагибин, что «[…] Маяковский не мог любить жидовку. Он должен был любить прекрасную русскую женщину Иванову»[90]. Годы спустя она благополучно вернулась на свое место на фотографиях и в биографиях давнишнего любовника.
Последней страстью этой нестареющейт женщины был «[…] известный кинорежиссер, человек оригинальный и одаренный. Он искренне восхищался удивительной женщиной, он попросту был от нее в восторге, но, конечно, полной взаимностью ей отвечать не мог, тем более что к этому времени женщины – не только старые, но и молодые – вообще перестали его интересовать…»[91]. Когда его приговорили за гомосексуализм к четырем годам лагерей, то Лиля Юрьевна посылала ему кофе, коньяк, шоколад из парижских посылок сестры. Благодаря ее хлопотам, его освободили на год раньше. Брик заказала в известной фирме семь чудесной красоты платьев. Она полагала, что на этот раз в течение недели сможет его обольстить. Режиссер приехал. Горячо поблагодарил за помощь. И через несколько дней уехал, не увидев даже всех изысканных платьев пожилой дамы. После его отъезда в ней произошел надлом. В дополнение к этому она упала и получила сложный перелом бедренной кости. В ее возрасте это может быть равнозначно смерти, но знакомые утверждают, что если бы Лиля того хотела, то нашла бы в себе достаточно сил, чтобы жить. Впрочем, она все время ждала возвращения режиссера, который писал полные сочувствия письма, но не приезжал. Так что однажды она потеряла всякую надежду и уже не хотела жить. Она совершила самоубийство от любви.
В прощальном письме она пожелала, чтобы прах ее был рассеян в Переделкино. Появились там также слова о последней любви – к «Васе» (т.е. Василию Катаняну). Написание каждого очередного слова давалось ей со все большим трудом – это давал о себе знать повторенный за Мерлин Монро нембутал. Последние буквы уже почти не читаются[92].
Через двенадцать лет умер Серж Параджанов[93]. Ее последняя, безответная любовь.
[1]Катаев В. Алмазный мой венец. М.: Советский писатель, 1979, с. 128. Расшифруем: соратник – Николай Асеев, ключик – Юрий Олеша, королевич – Сергей Есенин, Командор – Владимир Маяковский.
[2]Цит. по: Чхартишвили Г.Ш. Писатель и самоубийство. Изд. 2-е, испр. М., 2006, с. 207. Литературовед Григорий Чхартишвили, разумеется, более известен как автор популярных детективных романов, подписанных псевдонимом Борис Акунин (Следует читать: Бакунин).
[3]Цит. по: Якобсон Р. О поколении, растратившем своих поэтов. // Якобсон Р., Святополк-Мирский Д. Смерть Владимира Маяковского. The Hague; Paris, 1975, с. 29-30.
[4]Там же, с. 29.
[5]Ср.: Катанян В. Маяковский: Литературная хроника. М., 1961.
[6]Бурлюк Д. Три главы из книги: «Маяковский и его современники». // Красная стрела: Сборник-антология. Нью-Йорк: Изд-во Марии Бурлюк, 1932, с. 11.
[7]Из стихотворения В.Маяковского «Кофта фата» (1914): «Женщины, любящие мое мясо, и эта / девушка, смотрящая на меня, как на брата, / закидайте улыбками меня, поэта, – / я цветами нашью их мне на кофту фата!»
[8]Иногда «Бродячую собаку» (работало в 1912–1915 годах) называют литературным кабаре. См. Osińska К. Leksykon teatru rosyjskiego XXwieku. Warszawa, 1997, s. 17.
[9]Цит. по: Михайлов А.А. Жизнь Маяковского: Я свое земное недожил. М.: Центрполиграф, 2001, с. 111-112.
[10]Триоле Э. Заглянуть в прошлое. // Имя этой теме: любовь!: Современницы о Маяковском. М., 1993, с. 49-50.
[11]Там же, с. 68.Художницу звали Антонина Гумилина.
[12]Цит. по: Катанян В.В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины. М.: Захаров, 1998, с. 15. Автор без немодных угрызений совести повторил эту публикацию под новым названием (Лиля Брик. М., 2003). Василий Васильевич Катанян знал Лилю Брик в течение полвека. У его отца, Василия Абгаровича Катаняна (1902–1980) был с ней роман.
[13]Брик Л.Ю. Из воспоминаний. // Ее же. Пристрастные рассказы. Нижний Новгород: ДЕКОМ, 2003, с. 21.
[14]Woroszylski W. Słowo wstępne. // Majakowski W. Listy do Lili Brik (1917–1930). Kraków, 1973, s. 5.
[15]Цит. по: Катанян В.В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 27.
[16]Янгфельдт Б. Любовь это сердце всего: В.В.Маяковский и Л.Ю.Брик. Переписка 1915–1930. / Составление, подготовка текста, введение и комментарии Б.Янгфельдт. М.: Книга, 1991, с. 18.
[17]Цит. по: Янгфельдт Б. Любовь это сердце всего, с. 19.
[18]Цит. по: Катанян В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 28.
[19]Цит. по: Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М.: ЭНАС, 2008, с. 185.
[20]Цит. по: Янгфельдт Б. Любовь это сердце всего, с. 21-22.
[21]Цит. по: Янгфельдт Б. Любовь это сердце всего, с. 54-55. Далее в основном тексте при цитировании переписки В.Маяковского и Л.Брик по этому изданию: П.
[22]Подробнее об этом см.: Безелянский Ю.Н. Вера, Надежда, Любовь…: Женские портреты. М.: Радуга, 1998, с. 433. В некоторых работах (в частности: Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского; Михайлов А. Жизнь Маяковского, с. 240) я нашел отчетливые указания на то, что Осип Брик одаривал горячим гомосексуальным чувством Маяковского, что могло бы объяснить его согласие на совместное проживание с любовником жены. Скученные втроем в маленькой комнатке, они открывали все новые оттенки любви. Так что коммуналка, оставившая по себе у россиян недобрую память, все-таки сближала людей.
[23]Цит. по: Катанян В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 46-47. Проблемы со зрением Лили были вызваны всеобщим в годы так называемого «военного коммунизма» голодом.
[24]Новый мир, 1992, № 2, с. 197. Тамара Липавская (1903–1982) – жена А.Введенского, а затем Л.Липавского.
[25]Письма Маяковского к Л.Ю.Брик (1917–1930). // Литературное наследство. Т. 65. Новое о Маяковском. М.: Изд-во АН СССР, 1958, с. 128 (примечание).
[26]Янгфельдт Б. Любовь – это сердце всего: О Владимире Маяковском и Лиле Брик. // Огонек, 1989, № 44, с. 21.
[27]Цит. по: Безелянский Ю.Н. Вера, Надежда, Любовь…, с. 429.
[28]Foster B., Foster M., Hadady L. Three in Love. Ménages à Trois from Ancient to Modern Times. San Francisco: Harper Collins Publishers, Inc., 1997, p. 39.
[29]См. Демиденко Ю. Эротическая графика 1920-х годов. // Хармсиздат представляет: Советский эрос 20-30-х годов. СПб., 1997.
[30]По данным журнального фонда Российской национальной библиотеки, журнал назывался просто «Последние моды» и выходил в 1923 году в Петрограде, в 1924-1926 годах – в Ленинграде (т.е. в бывшем Петрограде) и в Москве, а в 1927-1928 годах – только в Ленинграде. – Прим. перев.
[31]Korab-Kucharski H. R.S.F.S.R. // Kochanowski J. Spojrzenie na Rosję. Warszawa, 1994, s. 38-39.
[32]См. Демиденко Ю. Эволюция белья: 1910-1930-е гг. // Хармсиздат представляет: Советский эрос 20-30-х годов. Спб., 1997.
[33]Цит. по: Fest J. Das Ende: Die letzten Tage in Hitlers Reichskanzlei. // Der Spiegel, 18.03.2002, S. 78.
[34]Цит. по: Хармсиздат представляет: Советский эрос 20-30-х годов. Спб., 1997, с. 7.
[35]Там же, с. 48.
[36]Там же, с. 137.
[37]См. Золотоносов М. Философия общего тела: Советская садово-парковая скульптура 1930-х годов. // Хармсиздат представляет: Советский эрос 20-30-х годов. Спб., 1997.
[38]Цит. по: Катанян В.В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 63.
[39]Там же, с. 65.
[40]Цит. по: Безелянский Ю.Н. Вера, Надежда, Любовь…, с. 438.
[41]Цит. по: Banasiak M. Anaïs Nin. Miłośnica. // Wysokie Obcasy (dodatek do Gazety Wyborczej), 27.07.2002, nr 30, s. 10.
[42]Вознесенский А. Музы и ведьмы века. // Огонек, 1992, № 10, с. 32. Это Вознесенскому она объяснила, что изменяла Маяковскому, потому что он был «кошмарным любовником» (Вознесенский А. На виртуальном ветру).
[43]Foster B., Foster M., Hadady L. Three in Love. p. 26.
[44]Цит. по: Брик Л.Ю. Из воспоминаний, с. 84.
[45]Все рекламные тексты я привожу по: Катанян В. Маяковский, с. 194-195.
[46]Полное название этого треста звучало: Московское объединение предприятий по переработке продуктов сельскохозяйственной промышленности. Сергей Есенин саркастически отмахнулся от рекламных текстов:
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
(На Кавказе)
[47]Цит. по: Woroszylski W. Życie Majakowskiego, s. 595. Он завидовал умению Есенина завоевывать внимание женщин. В Маяковского же (в его поэзию? в его голос?) влюблялись девушки-подростки (например, шестнадцатилетняя Наталья Самоненко, с которой он познакомился в 1924 году в Киеве, или учившаяся в Харькове Наталья Хмельницкая).
[48]Цит. по: Катанян В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 64.
[49]См. Янгфельдт Б. О Маяковском и «двух Элли». // Литературное обозрение, 1993, № 6, с. 43. Маяковский находился в Соединенных Штатах с 27 июля по 28 октября 1925 г.
[50]Там же, с. 45.
[51]Цит. по: Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского, с. 268.
[52]Брюханенко Н.А. Пережитое. // Имя этой теме: любовь!: Современницы о Маяковском. М., 1993, с. 199.
[53]Катанян Г.Д. «Азорские острова». // Имя этой теме: любовь!: Современницы о Маяковском. М., 1993, с. 258. Лиля постоянно повторяла, что Володю другой женщине может только одолжить, а не отдать. С теми, которые – по ее мнению – хотели более серьезно войти в отношения с Маяковским, она проводила превентивные беседы (например, с Еленой Семеновой). Ведь уход поэта означал бы (оставляя в стороне все другие аспекты) резкое понижение уровня жизни семьи Бриков.
[54]Цит. по:Катанян В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 76.
[55]Цит. по: Михайлов А.А. Жизнь Маяковского, с. 455-456.
[56]Надолго не позволяли забыть все новые ее письма и телеграммы: «Щеник! У-уу-ууу-уууу!..!..!.. Волосит! Ууууууу-у-у-у!!! Неужели не будет автомобильчика! […] Пожалуйста, привези автомобильчик!!!!!!!!!!!! […] Прежде чем покупать машину посоветуйся со мной телеграфно, если это не будет Renault и не Buick. […] (кошечка)» (П., 177-178), «Телеграфируй автомобильные дела. Целую. Твоя Киса» (П., 178).
[57]Триоле Э. Заглянуть в прошлое, с. 82-84.
[58]«Здесь нет людей его масштаба…»: Письма Т.А.Яковлевой в Россию. / Публикация, предисловие и примечания О.К.Земляковой. // Литературное обозрение, 1993, № 6, с. 51.
[59]Там же, с. 52.
[60]Супруги Брики были сотрудниками тайной полиции (ОГПУ, НКВД). У нее было служебное удостоверение с номером 15073, у него – 24541.
[61]Шкловский о Маяковском. // Литературное обозрение, 1993, № 6, с. 55.
[62]Там же, с. 146.
[63]Полонская В.В. Воспоминания о В.В.Маяковском. // Вопросы литературы, 1987, № 5, с. 152-171.
[64]Хармс Д.. Дневниковые записи 1928 – 1939 годов. // Новый мир, 1992, № 2, с. 210. Алиса Ивановна Порет – художница.
[65]Там же, с. 211.
[66]Там же.
[67]Там же, с. 211-212.
[68]Там же, с. 215. Марина Малич (1912-2002) – вторая жена Даниила Хармса. После смерти мужа выбралась из блокированного Ленинграда на оккупированный Северный Кавказ. Ее вывезли в Германию. Оттуда она уехала в Париж, а затем в Южную Америку. Вышла замуж за русского эмигранта и поселилась в Венесуэле. Умерла в Атенс (Джорджия, США). Первой женой Хармса была Эстер Русакова (1909–1943) – арестованная в 1937 году, она попала в лагерь и там умерла. См., в частности: В.Глоцер. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. М., 2000.
[69]Хармс Д. Дневниковые записи, с. 215-216.
[70]Там же, с. 220.
[71]Она отправила еще одну телеграмму (о голландских тюльпанах), но Маяковского в то время уже не было в живых.
[72]Полонская В.В. Воспоминания о В.В.Маяковском, с. 178-179.
[73]Катаев В. Трава забвения. М.: Текст, 2005, с. 273-274.
[74]Полонская В.В. Воспоминания о В.В.Маяковском, с. 180-182. Чуть ли не на следующий день после смерти стали говорить о том, что поэта застрелили. Сторонники этой теории приводят разные версии событий, но дружно утверждают, что убийство совершили люди с Лубянки. Говорят, что в конце сентября 1964 года Полонская ходила по редакциям с новой версией своих воспоминаний. Согласно этой версии, утром того дня она приехала с Маяковским в его квартиру на Лубянке. Таксист ждал ее – она спешила на репетицию в театр к 10.30. Вероника обещала Маяковскому, что уйдет от мужа и поехала в МХАТ. Из театра она вернулась на Лубянку пешком. В подъезде она встретила молодого человека в сапогах. Почувствовав недоброе, вбежала в квартиру на третьем этаже. Владимир Владимирович был уже мертв. См. Горб Б. Шут у трона революции. Внутренний сюжет творчества и жизни поэта и актера Серебряного века Владимира Маяковского. Москва, 2001. Однако проведенные в последнее время исследования (в том числе специалистами в области судебной медицины) отвергают эту заманчиво звучащую гипотезу. См. Маслов А. Маяковский. Тайна смерти: точка над i поставлена. // NovayaGazeta.Ru, 16 сентября 2002, № 68.
[75]Цит. по: Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского, с. 247.
[76]Это письмо вошло в фольклор, и вскоре нищие в поездах пели:
Товарищ правительство, пожалей мою маму
И белую лилию, сестру
В столе лежат две тыщи,
Пусть фининспектор взыщет,
А я себе спокойненько помру.
Цит. по: Рассадин С.Б. Самоубийцы: Повесть о том, как мы жили и что читали. М.: Текст, 2002, с. 73.
[77]Олеша Ю. Ни дня без строчки. // Его же. Избранное. М.: Художественная литература, 1974, с. 445. Мозг поэта перевезли в созданный в 1928 году Институт мозга. В нем велись исследования структуры этого органа, извлеченного из тел «выдающихся личностей» (Куйбышева, Кирова, Горького, Калинина, Ленина, Сталина). Пытались найти подтверждение для тезиса, что коммунистическая идеология представляет собой «высшую стадию эволюции человечества».
[78]Презент М.Я. О Маяковском. // Огонек, 1993, № 29, с. 20.
[79]Цит. по: Чхартишвили Г.Ш. Писатель и самоубийство: Энциклопедия литературицида. М.: Захаров, 2006, с. 113. В издательской рецензии на польскую версию книги интересное замечание на эту тему сделал проф. Юзеф Смага: «Навязчивая идея самоубийства у поэта является фактом бесспорным, наблюдавшимся у него очень рано во многих текстах и ситуациях. Ю.Карабчиевский в замечательной, хотя и чрезвычайно тенденциозной книге проблему тривиализирует. Любопытно, что будущие самоубийцы (Маяковский в отношении Есенина или Карабчиевский в отношении Маяковского) как-то не проявляют понимания в отношении самоубийц “состоявшихся”. См. также: Smaga J. Włodzimierz Majakowski – źródła tragedii. // Sprawozdania z Posiedzeń Komisji Naukowych. Oddział Polskiej Akademii Nauk w Krakowie, t. XX/1.
[80]Презент М.Ю. О Маяковском, с. 21.
[81]Цветаева М.И. Искусство при свете совести. // Ее же. Собрание сочинений в семи томах. Т.5. Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы. М.: Эллис Лак, 1994, с. 374.
[82]Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1999, с. 246-247.
[83]Цит. по: Безелянский Ю.Н. Вера, Надежда, Любовь, с. 435.
[84]Маяковский В.В. Во весь голос.
[85]Przypomnieć Borowskiego. Z Tadeuszem Drewnowskim rozmawiają A. i R. Papiescy. // Nowe Książki, 2001, nr 10, s. 5.
[86]Ср. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая Газета, [1998], с. 302.
[87]Презент М.Ю. О Маяковском, с. 21.
[88]Цит. по: Катанян В.В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 101.
[89]Ср. опубликованные фрагменты: Брик Л.Ю. Из материалов о В.В.Маяковском. // Литературное обозрение, 1993, № 6.
[90]Нагибин Ю. Дневник. М.: РИПОЛ классик, 2009, с. 349.
[91]Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского, с. 200. Историю безответной любви Лили Брик я излагаю именно по этой работе.
[92]См. Вознесенский А. На виртуальном ветру. М., 1998, с. 111.
[93]Серж (Саркис, Сергей, Сергий) Параджанов (1924–1990) – армянский кинорежиссер («Тени забытых предков», «Цвет граната») и художник, трижды арестовывался и отбывал заключение (1947, 1971, 1982); в обвинительном заключении 1971 года обвинялся, в частности, в гомосексуализме (легендой стала фраза: «Сергей Параджанов изнасиловал члена КПСС», цит. по: Иванов Д. Завидовал талантлтливым – стал гением. // www.peoples.ru/art/cinema/producer/parajanov/history.html и был приговорен к 4 годам лагеря (находился в зоне на Украине). Когда журнал «Театр» впервые в России опубликовал «Воскресение Маяковского (ранее вышло в Мюнхене), то возмущенный Параджанов все отрицал и написал в редакцию: «Лиля Юрьевна – самая замечательная из женщин, с которыми меня сталкивала судьба – никогда не была влюблена в меня […]. Наши отношения всегда были чисто дружеские. [...] Не было никаких специальных для моей встречи […]». Цит. по: Катанян В.В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины, с. 171-172.
Komentarze
Prześlij komentarz