Я люблю другую… (Сергей Есенин)
[в кн.:] Т. Климович, Тайны великих, перевод А. В. Бабанова, Москва 2015.
/
Tадеуш Климович
/
«Я люблю другую…»
Сергей Есенин
Действующие лица /
Сергей Есенин (1895–1925) – поэт.
Екатерина (1906–1977) и Александра (1911–1981) Есенины – сестры Сергея Есенина.
Лидия Кашина (1886–1937) – помещица из родной деревни поэта (Константиново, Рязанская губерния), дочь московского миллионера Ивана Кулакова; в русскую литературу вошла как заглавная героиня поэмы Есенина «Анна Снегина».
Анна Изряднова (1891–1946) – корректор; «гражданская жена» (1913–1914) Сергея Есенина.
Юрий Есенин (1914–1937) – сын Сергея Есенина и Анны Изрядновой; обвиненный в подготовке покушения на Сталина, был арестован и расстрелян 13 августа 1937 года.
Зинаида Райх (1894–1939) – актриса; первая жена (1917–1921) Сергея Есенина.
Татьяна (1918–1992) и Константин (1920–1986) Есенины – дети Сергея Есенина и Зинаиды Райх.
Галина Бениславская (1897–1926) – служащая в нескольких очень советских учреждениях (например, в 1918–1922 в ЧК), подруга Сергея Есенина.
Айседора, точнее Дора Анджела, Дункан (1877–1927) – танцовщица, реформатор балета, вторая жена (1922–1925) Сергея Есенина.
Августа Миклашевская (1891–1977) – актриса, подруга Сергея Есенина.
Надежда Вольпин (1900–1998) – переводчица, поэтесса; очень близкая подруга Сергея Есенина.
Александр Есенин-Вольпин (1924-2016) – математик, философ, общественный деятель, диссидент; сын Сергея Есенина и Надежды Вольпин; в 1972 году эмигрировал в США.
Софья Андреевна Толстая (1900–1957) – внучка Льва Толстого; третья жена (1925) Сергея Есенина.
В конце 1904 года в Россию приехала находившаяся в то время в зените славы Айседора Дункан. 13 декабря она выступила в Санкт-Петербурге, танцуя под музыку Шопена, но я не думаю, что информация об этом дошла до девятилетнего деревенского ребенка, Сергея Есенина. Также ее последующие выступления в России (январь 1905, зима 1907/1908, лето 1909) не вызвали, по-видимому, заметного интереса в Рязанской губернии. Лишь последний предвоенный приезд (январь 1913) – Есенин с 1912 года жил в Москве – возможно, был замечен молодым поэтом. Однако он наверняка не видел ее танцующей и абсолютно точно не купил открытку с застывшей в неподвижности босоногой бунтаркой, отбросившей каноны балета девятнадцатого века.
Миссис Дункан, танцовщица
словно облачко белое, путти, вакханка
лунный свет на волне, колыхание, трепет
Но стоит она в ателье у фотографа,
из движенья, из музыки – грузно, телесно изъятая
брошенная на произвол
позы, на лжесвидетельство.
Толстые руки воздеты над головой,
и колено узлом под короткой туникой
левой ногою вперед, стопы голые, пальцы
5 (и прописью: пять) ногтей
Лишь шаг из вечного искусства в искусственную вечность
с трудом признаю, это лучше, чем ничто
и правильней, чем никогда.
За ширмой розовый корсет и ридикюль,
а в нем билет на пароход,
отплытье завтра, шесть десятков лет тому назад,
а значит никогда, но утром ровно в девять.
(В.Шимборска. Обездвиженность)
До их встречи оставалось еще девять лет.
Сейчас, в начале второго десятилетия ХХ века, молодой Есенин в Москве и Петрограде – как герои Гончарова, Стендаля или Бальзака – проходит ускоренный курс для провинциалов, прибывающих в большой город в поисках славы и богатства. В этой школе он отличник, легко находящий общий язык с артистической богемой и трогающий чтением своих стихов – уже во время войны, в Царском Селе – императрицу Александру Федоровну, жену Николая II(говорят, она сказала, что его стихи «прекрасны, но очень печальны»). Поначалу экзальтированных дам и придуривающихся господ он очаровывает образом крестьянского поэта – в своей лирике воспевает патриархальную Русь и деревенско-березовые пейзажи приокского края, демонстративно использует лексику и фонетику (например, характерное «аканье») своей родной стороны, ходит в косоворотке и в сапогах, в салонах ведет себя нарочито спонтанно, как неиспорченное цивилизацией дитя природы. С каждым месяцем и годом в его игре можно заметить все больше стилизации: он уже не натурщик, играющий самого себя, но популярный артист, охотно прибегающий – на волне всеобщего увлечения народностью – к очередным реквизитам, ассоциирующимся с фольклором. В нем столько же подлинности, что в ансамблях «Мазовше» и «Шлёнск» вместе взятых, или в продукции народных промыслов для туристов. Шелковые косоворотки шили ему теперь, как я думаю, лучшие московские портные. К концу десятилетия Есенин – теперь имажинист – еще раз меняет свой имидж, и он уже не трогательно наивный рязанский паренек, а отвергающий условности нравов цыган или экстравагантный денди.
В каждой из этих ролей он неизменно имел успех у женщин. Многочисленные флирты, приключения и романы обеспечили ему титул первого плэй-боя России эпохи НЭПа. А постоянно имевшие в его жизни гомосексуальные связи (ибо он прекрасно чувствовал себя в любой «сексуальной роли»[1]) – со своим ментором, известным крестьянским поэтом Николаем Клюевым (1884–1937), в 1916 году с другим начинающим поэтом, Леонидом Каннегизером (1896–1918), который через два года вошел в историю современной ему России как убийца начальника петроградской ЧК Моисея Урицкого[2], с Анатолием Мариенгофом (1897–1962), которому он посвящал стихи (например, «Прощание с Мариенгофом», incipit: «Есть в дружбе счастье оголтелое…», 1922) и которому писал из Остенде (9 июля 1922) «Милой мой, самый близкий, родной и хороший […]»[3], с Рюриком Ивневым (1891–1981; «Я одену тебя побирушкой…», 1915 и акростих «Радость, как плотица быстрая…», 1919), со своим «литературным секретарем»[4] Вольфом Эрлихом (1902–1944) – которые могли бы разрушить этот образ, несмотря ни на что замалчивались, рассматривались как эпизоды в его разнообразной и богатой дамско-мужскими скандалами эротической биографии.
Начиналось все банально – влюблялся в городских барышень, приезжавших летом в деревню. Первую любовь Есенина (ему было почти 17 лет, был год 1912) звали Анна (Сардановская), вторую – Мария (Бальзамова). Второй он иногда писал – также уже из Москвы – неуклюжие претенциозные письма. Письма приказчика или корректора, запоем глотающего листки покрытой шрифтом бумаги: «Маня! После твоего отъезда я прочитал твое письмо. Ты просишь у м[ен]я прощения, сама не знаешь за что. Что это с тобой? […]. Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или – жить, или – не жить? И я в отчаянии ломаю руки, – что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь? “Умрешь – похоронят, сгниешь и не встанешь” (так пели вечером после нашей беседы эту песню; спроси у Анюты [Сардановской - Т.К.], ты сама ее знаешь верно и я тоже. “Быстры, как волны…”, “Налей, налей товарищ” (это сочинил Серебрянский, друг Кольцова, безвременно отживший). Незавидный жребий, узкая дорога, несчастье в жизни. Что больше писать – не знаю, но от тебя жду ответа. Привет Анюте, Симе и маме их. Пока остаюсь преданный тебе Сережа. Не знаю, что тебе сказать: прощай или до свидания…» (конец июля 1912; П., 10-11), «Жизнь – это глупая шутка. Все в ней плоско и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущенный хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зеленую ткань земли и во все ее существо, – и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею. Люди нашли идеалом красоту – и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то, – игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, – названо у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. “Наслаждения, наслаждения!” – кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим запахом тела, в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. […]. Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы жизни, как чистые, хрустальные волны моря» (октябрь 1913; П., 45-47). Этот забавный экзистенциальный лепет, казалось, предвещал рождение еще одного чувствительного Семена Надсона, еще одного лицемерного сельского рифмоплета-моралиста (эти замечания о «чувствах постыдных, мерзких и гадких» и рядом с ними – Анна Изряднова, товарищ по работе, на третьем месяце беременности), но к счастью для русской поэзии, уже начался процесс превращения куколки, и вскоре выпорхнет в мир разноцветная, жувущая мгновением, пьяная бабочка. Это было бы невозможно без трех прощаний – и Есенин как раз до них дозрел – с буржуазной Маней («Милостивая государыня! Мария Парменовна, – писал он Бальзамовой 29 октября 1914 года. – Когда-то, на заре моих глупых дней, были написаны мною к Вам письма маленького пажа или влюбленного мальчика. Теперь иронически скажу, что я уже не мальчик, и условия, – любовные и будничные, – у меня другие»; П., 52), пролетарской Аней (с которой он регулярно производил бы очередных детей и вкалывал от зари до ночи на их содержание) и капиталистическо-купеческой Москвой (которая тогда убила бы в нем художника). Теперь его землей обетованной стал Санкт-Петербург, который только что перекрестили в Петроград. Там только он понял, что его предшествовавшая жизнь была эрзацем, ибо та, настоящая – приправленная имморальностью (граничащей с аморальностью), саморазрушением и неверностью – имеет иной вкус.
Этот программно неверный своим возлюбленных обоего полу донжуан оставался, однако, верным нескольким исповедуемым им ценностям. Очередные браки Есенина-соблазнителя были, таким образом, свидетельством своеобразного постоянства чувств – он всегда женился на женщине, в которой замечал выделяющую ее из толпы незаурядность. Это могла быть красота (Зинаида Райх), слава (Айседора Дункан) или хотя бы известная фамилия (Софья Толстая). Возраст избранницы – добавлю для порядка – не имел никакого значения. Может быть, таким образом он лечил комплексы «селф-мэйд-мэна» (который раньше мог только мечтать о прекрасной помещице Лидии Кашиной[5]), а может быть удовлетворял свое мужское тщеславие, свое «эго».
30 июля 1917 года он встал в церкви перед алтарем с мечтавшей о карьере актрисы секретаршей из газеты «Дело народа», окруженной толпой поклонников (ну, может быть, не в тот момент, не перед царскими вратами) Зинаидой Райх. «Это была дебелая еврейская дама,– язвительно комментировал ревнивый Мариенгоф. – Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос […]. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку. Вадим Шершеневич скаламбурил: “Ах, как мне надоело смотреть на райх-итичные ноги”»[6] Оба имажиниста, однако, не упомянули самого важного – ее сексапильности, которую невозможно заключить в формулы химических реакций или в математические уравнения, но которая убивает в мужчине инстинкт самосохранения. Сергей, почувствовавший себя избранником судьбы, через месяц или два понял, что не следует слишком дословно интерпретировать все обещания, данные невестой перед алтарем. Изменяя сам, он не прощал измен. Ни воображаемых, ни тем более действительных. Это был, правда, самый длительный, но такой же бурный, как и все последующие официальные союзы Есенина. Годы спустя он признался своей верной подруге Галине Бениславской: «[…] Я сам боюсь, не хочу, но знаю, что буду бить. […]. Я двух женщин бил, Зинаиду и Изадору, и не мог иначе, для меня любовь – это страшное мучение […]. Я тогда ничего не помню […]»[7]. С Райх – уже примирившийся с судьбой («Свою жену легко отдал другому» – «Письмо от матери», 1924) – он расстался в конце девятнадцатого года, и когда случайно встретил ее на вокзале в Ростове, то, взглянув на младенца, которого она держала на руках (Константин родился 3 февраля 1920 года), процедил: «Черный!.. Есенины черные не бывают…»[8]. (А если бы он еще знал о странной записи в метрическом свидетельстве, где в рубрике, определяющей род занятий отца, значилось: «красноармеец»[9]).
Тогда, в 1920 году, Есенин уже не помнил о Райх, у него уже был роман с Евгенией Липшиц и он состоял уже в довольно серьезной связи с Надеждой Вольпиной, поэтессой и переводчицей (со многими она справлялась успешно: с Конан-Дойлем, с Купером, с Голсуорси, с Гёте, с Гюго, с Мериме, с Овидием, с Вальтером Скоттом, и только с одним так и не справилась, сколько ни повторяла: «Есенин, не пей столько и не заглядывайся на других баб»). Поэзии она училась под присмотром Андрея Белого (может быть, ей он тоже предложил «мистический союз душ»?), но познакомилась с Есениным, поэтому стала имажинисткой и любовницей имажиниста. Они были вместе в 1920 – 1923 годах, но это был роман с перерывами. На других дам, в особенности на Дункан.
О жене Есенин вспомнил через год, когда 19 февраля 1921 года подавал в суде в Орле заявление о «расторжении брака с З.Н.Райх».
В этом месте стоит напомнить – хотя бы ради лучшего понимания просьбы автора «Москвы кабацкой» и лучше проследить историю его последующих браков (но также и некоторых других писателей) – о некоторых юридических нормах, действовавших в России после революции.
В атмосфере всеобщей эйфории в феврале 1918 года Клуб Анархистов разработал утопический проект «Декрета о социализации женщин», в котором содержалось несколько идей для счастливой жизни при новом строе: «Все женщины изымаются от частного владения и объявляются достоянием народа»[10], «Все мужчины имеют право не чаще трех раз в неделю, в течение трех часов, пользоваться одной женщиной»[11]. В 1924 году Коммунистический Университет им. Свердлова опубликовал брошюру «Революция и молодежь», в которой рекомендовалось: «Половой подбор должен строиться по линии классовой революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально-полового завоевания»[12] и, разумеется, «Не должно быть ревности»[13]. Благодаря стараниям Александры Коллонтай[14] – автора «Дорогу крылатому Эросу!» (1923), статьи, призывавшей граждан страны, управлявшейся большевиками, к свободной любви – из Германии и Дании завезли презервативы, а также сальверсан[15], основанное на мышьяке средство, применяемое при лечении сифилиса.
Вскоре, однако, партия отказалась от всяческих проявлений либерализма, и секс стал плодом запретным, поскольку он отвлекал молодежь от перевыполнения производственных планов. «На сексуальном фронте, – писал историк России двадцатого века Юзеф Смага, – тоже преобладали идеологические принципы. В принципе любовь – как некую эмоцию – признали буржуазным пережитком, поскольку при новом строе должно было осуществляться исключительно биологическое воспроизводство. Всеми акцентировались классовая обусловленность и классовая чистота секса, в связи с чем один из знатоков предмета предостерегал: “Сексуальное влечение к партнеру из враждебного класса есть нечто непристойное, вызывающее отвращение, есть извращение, подобное сексуальному влечению к крокодилу или орангутану”»[16] и «по достижении стабилизации своей власти Сталин быстро покончил с революционными экспериментами, ибо всякая свобода, не исключая и сексуальную, была угрозой для тоталитарной монополии. […]. Новый семейный кодекс [принятый 27 июня – Т.К.] 1936 года вводил значительные осложнения для развода, возвращая разделение детей на рожденных в браке и внебрачных, запрещает также прерывание беременности (повторно разрешено в 1955). Очередным шагом в том же направлении будет кодекс 1944 года […]. Начали воздавать почести многодетности, а “мать-героиня” (10 или больше детей) станет очень почетным званием»[17].
В действовавших законодательных актах очень симптоматичны формулировки, относящиеся к разводам: «Брак при жизни супругов может быть прекращен разводом. […]. В случае единовременной и совместной явки в местный суд обоих супругов или их поверенных судья может немедленно рассмотреть дело о расторжении брака, не нарушая, однако, очереди назначенных к рассмотрению в этот день дел»[18] (октябрь 1918), «Если заявление о прекращении брака делается одним из супругов, то другому супругу сообщается копия записи о последовавшем прекращении брака по адресу, указанному заявителем»[19] (1 января 1927), «Во изменение действующих законов о браке, семье и опеке, в целях борьбы с легкомысленным отношением к семье и семейным обязанностям установить при производстве развода личный вызов в ЗАГС обоих разводящихся супругов и отметку в паспорте разводящихся о разводе»[20] (27 июня 1936), «Установить, что развод производится публично, через суд, по просьбе супругов дело о разводе может в необходимых случаях, по решению суда, слушаться в закрытом судебном заседании. Для возбуждения судебного производства о расторжении брака установить обязательное соблюдение следующих требований:
а) подача в народный суд заявления о желании расторгнуть брак с указанием мотивов развода, а также фамилии, имени, отчества, года рождения и местожительства другого супруга; при подаче заявления о расторжении брака взыскивается 100 рублей;
б) вызов в суд супруга для ознакомления его с заявлением о разводе, поданным другим супругом, и для предварительного выяснения мотивов развода, а также для установления свидетелей, подлежащих вызову на судебное разбирательство;
в) публикация в местной газете объявления о возбуждении судебного производства о разводе с отнесением стоимости объявления за счет супруга, подавшего заявление о расторжении брака.
Народный суд обязан установить мотивы подачи заявления о расторжении брака и принять меры к примирению супругов, для чего обязательно должны быть вызваны оба разводящиеся супруга и в случае необходимости – свидетели.
В случае, если примирение супругов в народном суде не состоялось, истец вправе обратиться с заявлением о расторжении брака в вышестоящий суд»[21] (8 июля 1944).
На полях стоит добавить, что зарождение и функционирование принципов «коммунистической морали» вызывало значительный интерес в Польше. По возвращении из Советской России части предпринимались попытки создания своей версии «Сексуальной жизни дикарей»[22]: «Посмотреть – все работают, женщина совершенно независима, в правах уравнена, проституции нет. Присмотреться поближе, пожить вместе - заметишь: супружеские пары, нигде не зарегистрированные, супружеские пары, зарегистрированные со своими фамилиями, супружеские пары, живущие на разных улицах, в разных домах, посещающие друг друга попеременно, пары, которые были супружескими, а в настоящее время живущие совместно, но при этом у каждого имеется симпатия в другом месте. Нередко случается, что муж уезжает, направляемый партией или заводом на новую должность, и по дороге извещает жену о своем с ней разводе, а на новом месте часто вступает в связь с новой женой, чтобы по выполнении порученного ему задания вернуться и снова жить с первой женой. Часто за такое изменение ему приходится расплачиваться алиментами, однако это никого не удивляет и не пугает, поскольку и женщина может делать, что ей нравится, и часто она выходит замуж только затем, чтобы получить жилье, а когда она уже получит его благодаря браку, то тогда уже только и смотрит, как бы прогнать своего супруга»[23] (Станислав Лакомский, 1937), «Слышал я также у нас мнение, что бездомность детей является следствием половой распущенности, браков на несколько часов и т.п. И здесь я должен сказать, что все, что у нас по этому поводу говорится, является по меньшей мере преувеличением. Обсудим сам брак. Брак является гражданским актом. Жених и невеста идут в бюро ЗАГС (Запись актов гражданского состояния) и там, после проверки паспортов, осуществляется регистрация брака. После уплаты женихом рубля или двух, в зависимости от его материального положения, после взаимного внесения в паспорта фамилий мужа и жены акт юридического соединения считается совершенным. Кто хочет, может заключить брак в церкви, но этот акт считается частным, не имеющим юридической силы. Одним словом, процедура такая же, как в большинстве капиталистических государств. А теперь развод. Был период времени, когда в этом отношении царила полнейшая вакханалия: можно было разводиться и жениться бесконечное количество раз. Ясное дело, в таких условиях трудно было даже выяснить, кто есть отец новорожденного. Это состояние не могло продолжаться долго. Согласно последним ограничениям, по-прежнему, правда, развод может быть дан на основании одностороннего требования мужа или жены, но зато для проведения развода необходимы три года совместной жизни супругов. Кроме того, один человек не может разводиться и жениться больше четырех раз»[24] (Тадеуш Блэшиньски, 1933).
Решение о «расторжении брака» Зинаиды Райх и Сергея Есенина суд принял 5 (по другим источникам – 2) октября 1921 года. Тогда поэт был уже восхищен (ибо не влюблен) другой, которая в его жизнь вбежала, нет, скорее – вошла, а может быть и иначе – вступила.
Несколькими месяцами раньше, 24 июля, в очередной раз в Россию, но впервые в Советскую Россию приехала влюбленная в большевиков Айседора Дункан. «Весной 1921 года, – писала она в воспоминаниях, – я получила от советского правительства телеграмму следующего содержания: “Только русское правительство может понять вас. Приезжайте к нам: мы создадим для вас школу” […]. Я ехала в Россию с таким чувством, словно душа после смерти совершает свой путь в иную сферу. Мне казалось, будто я навсегда покинула все формы европейской жизни, и я действительно поверила, будто идеальное государство, о котором мечтали Платон, Карл Маркс и Ленин, каким-то волшебным образом создано на земле. Со всей энергией своего существа, разочаровавшись в своих попытках осуществить свои замыслы в Европе, я была готова вступить в идеальное государство коммунизма»[25]. Говорят, перед отъездом в «Новый мир»[26] она справила себе кожаную куртку a la bolchevik (тем самым открывая новую главу в истории моды) и покрасила волосы в красный цвет[27], а уже после приезда в Петроград – убежденная, что в коммунистической аркадии жизнь идет без денег – пережила первое разочарование: «товарищ извозчик» не согласился везти ее бесплатно[28].
С Есениным она познакомилась осенью 1921 года на приеме в мастерской известного московского театрального художника Георгия Якулова. «Вдруг меня чуть не сшиб с ног,–пишет Илья Шнейдер, чекистский переводчик и осведомитель, приставленный к свите освобожденной танцовщицы, – какой-то человек в светлосером костюме. Он кричал: “Где Дункан? Где Дункан?” […] Я несколько раз видал Есенина, но мельком, и сейчас сразу не узнал его. Немного спустя мы с Якуловым подошли к Айседоре. Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях, она гладила его по волосам, скандируя: – За-ла-тая га-ла-ва…»[29].
Значительно колоритней сцену знакомства представил барон Мюнхгаузен российской мемуаристики Георгий Иванов, автор воспоминаний, которые всеми признаются – о чем я лояльно предупреждаю – малодостоверными, содержащими апокрифические версии событий: «Она была уже очень немолода, раздалась и отяжелела. От "божественной босоножки", "ожившей статуи" – осталось мало. Танцевать Дункан уже почти не могла. Но это ничуть не мешало ей наслаждаться овациями битком набитого московского Большого театра. Айседора Дункан, шумно дыша, выбегала на сцену с красным флагом в руке. Для тех, кто видел прежнюю Дункан, – зрелище было довольно грустное. […] После первого спектакля на банкете, устроенном в ее честь, – знаменитая танцовщица увидела Есенина. Взвинченная успехом, она чувствовала себя по-прежнему прекрасной. И, по своему обыкновению, оглядывала участников банкета, ища среди присутствующих достойного "разделить" с ней сегодняшний триумф... Дункан подошла к Есенину своей «скользящей» походкой и, недолго думая, обняла его и поцеловала в губы. Она не сомневалась, что ее поцелуй осчастливит этого "скромного простачка". Но Есенина, уже успевшего напиться, поцелуй Айседоры привел в ярость. Он оттолкнул ее – "Отстань, стерва!" Не понимая, она поцеловала Есенина еще крепче. Тогда он, размахнувшись, дал мировой знаменитости звонкую пощечину. Айседора ахнула и в голос, как деревенская баба, зарыдала»[30].
Одно, однако, несомненно – «с приема ушли вместе»[31].
Так начался роман пары достойных друг друга скандалистов, поскольку эмансипированная и освобожденная Айседора была зеркальным двойником Сергея. В прошлом у нее, как и у него, был гомосексуальный опыт (когда-то ее соблазнила «самая популярная лесбиянка Голливуда»[32], любовница Марлен Дитрих, Мерседес де Акоста), и, так же, как и он, она постоянно испытывала сердечный голод, «[…] любила мужчин очень выдающихся и невыносимых пропорционально их величию, таких, как великий реформатор театра Гордон Крэйг или миллионер-художник Зингер (тот самый, что занимался швейными машинками), а также мужчин, о которых можно сказать лишь то, что они были мужчинами»[33].
На расспросы Мариенгофа относительно температуры своих чувств к знаменитой танцовщице, Есенин сначала сказал «влюбился», но минуту спустя одумался и выбрал определение менее обязывающее – «увлекся»[34]. Жаль, что это не услышала Галина Бениславская, влюбленная с незапамятных времен -- ну, может быть, с 1920 года – в относящегося к ней потребительски поэта, влюбленная безнадежно и слепо, влюбленная без тени надежды на ответное чувство. Она хотела быть образцовой коммунисткой, но ее пожирала гангрена старорежимной буржуазной ревности, усиленной унаследованной от матери неврастенией. Любовь к мужчине оказалась сильнее любви к партии. Поэту она была обязана качелями настроений – любви возвращений (дольше всего он был с ней в 1920 году) и ненависти уходов к другим. «Хотела бы я знать, – записала она в дневнике 1 января 1922 года, – какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! […]. Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания»[35]. И последующие черные дни из жизни женщины, обреченной любовником на ад брошенных женщин: «Была З.Н., но она, ей-богу, внешне не лучше “жабы”.[…]. Не ожидала: что угодно, но не такая. И в нее так влюбиться, что не видит революции?! Надо же!»[36] (31 января 1922), «Как зуб болит, мысль, что Е[сенин] любит старуху и что здесь не на что надеяться»[37] (1 февраля 1922), «Любить Е[сенина], всегда быть готовой откликнуться на его зов – и все, и – больше ничего. […]. Когда пройдет и уйдет Д[ункан], тогда, может быть, может, вернется»[38] (1 февраля 1922).
Он теперь о Галине не помнил. Он еще играл роль покорителя западной – ничего, что уже угасшей – звезды (в ремейке его жизни через пятьдесят лет выступит Владимир Высоцкий). Он живет открытым домом, ставшим пристанью для артистической богемы Москвы (6 марта 1922 года он писал Иванову-Разумнику: «Живу я как-то по-бивуачному, без приюта и без пристанища, потому что домой стали ходить и беспокоить разные бездельники, вплоть до Рукавишникова. Им, видите ли, приятно выпить со мной!»; П., 115). Он все чаще в алкоголе искал убежища от объятий стареющей и непривлекательной женщины[39]. Клюев рассказывал знакомым: «Приехал я в Москву Сереженьку повидать. Иду к нему домой. Часов в двенадцать утра это было. Говорят, еще спит, приходите позже. Погулял часика два, прихожу снова. На этот раз открывает мне двери сам Сергей – заспанный, морда вздутая, волосы, что гнездо грачиное. "А! Это ты, – говорит, – проходи, божий человек!" Я гляжу на него и глазам не верю. Штаны на нем полосатые, легонькие, и пиджачишка фланелевый такой же – красное с черным – ну, ровно каторжник. У меня даже в глазах зарябило. "Что это ты, – спрашиваю, – таким скоморохом вырядился?" А он мне в ответ: "Молчи, так надо. Это все по-европейски и называется 'пижама'". Гордо так сказал это словечко – "пижама". Хотел я ему ответить: "Кому пижама, а кому сойти с ума!" – да только плюнул в сердцах и иду дальше. Приводит он меня в горницу. Большая комната – что твой амбар. Стол посередине, по углам горки с посудой – все хрусталь, а лба перекрестить некуда. На столе, однако, самовар. Ну, думаю, и то хорошо. А Серега суетится, усаживает меня и лепечет: "Погоди, сейчас Денька выйдет" (Это он так Дунканиху свою называл). Гляжу – двери настежь, и выходит эта самая Дунька – вся в кружевах, в халатишке тонком-претонком, а морда тоже опухшая. Лопочет мне что-то, смеется, а я хоть бы слово понял. Серега говорит: "Это она тебя по-своему приветствует". Ладно, думаю, и кланяюсь в пояс, по-русски, а сам смекаю: баба злющая, даром что глаза голубые. Ну, усаживают меня за стол. Наливает мне Дунканиха чаю стакан – крепкого прекрепкого – и себе такого же. Болтает что-то и все улыбается. А Серега мне поясняет [не зная английского – Т.К.]: "Это она, – говорит, – тебе признается, что очень интересно ей с настоящим мужиком, да еще поэтом, чай пить". – "А ты ее понимаешь?" – спрашиваю.
– Да, кое-как, – говорит, – справляюсь. Я ее по глазам насквозь вижу. Вся она у меня на ладони – даром, что хитрая. Она от всего русского без ума.
– Надолго ли? – спрашиваю.
А Серега смеется:
– На мой век хватит.
Дункан смотрит на нас и жадно так пьет свой стакан до конца. Хлебнул и я – и глаза у меня на лоб полезли. Думал, чай, а это коньяк. Словно уголь по глотке. Есенин хохочет, заливается: "Что, брат, оскоромился?"
Вот, думаю, ловко! Это они с утра-то натощак – и из самовара прямо. Что же за обедом делать будут?»[40].
Есенин, когда был пьяный (а пьяный был почти всегда), умышленно, с садистской последовательностью ранил жену, причинял ей боль. «[…] Стал ее господином, – вспоминал Мариенгоф, – ее повелителем. Она как собака целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых, чаще чем любовь, горела ненависть к ней»[41]. В трезвом виде им нечего было сказать друг другу. Сергей тогда прибегал к одной из своих излюбленных масок – «капризного альфонса» или «взбунтовавшегося раба старой и нелюбимой милионерши»[42]. Тогда он также предпринимал мелодраматические попытки ухода от Айседоры. «В такие дни лицо его было решительно и серьезно. Звучали каменные слова:
– Окончательно… так ей и сказал: "Изадора, адьо!"
В маленьком сверточке Есенин приносил две-три рубашки, пару кальсон и носки»[43]. Через два часа прибывал посыльный с письмом от Дункан. Еще через час появлялся ее секретарь (то есть Илья Шнейдер). К вечеру появлялась сама Айседора и «опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:
–Anguel.
Есенин грубо отталкивал ее сапогом.
– Пойди ты к…– и хлестал заборной бранью.
Тогда Изадора еще нежнее и еще нежнее произносила:
– Sierguei Alexandrovitsch, lublu tibia.
Кончалось всегда одним и тем же»[44].
Эта игра, должно быть, забавляла их обоих, поскольку 2 мая 1922 года они зарегистрировались в ЗАГСе, то есть, говоря по-старинному, заключили брачный союз, поженились. Теперь оба носили одну и ту же двойную фамилию: Дункан-Есенин. «Он женился на ее славе, а не на ней»[45], «ему было лестно ходить с этой мировой славой под руку […] и слышать за своей спиной многоголосый шепот […] “Duncan - Jesienin… Jesienin - Duncan”»[46] – так предполагали одни; «Женился на "старухе" ради денег»[47] – добавляли другие; «Влюбился» – не говорил никто, потому что и он сам никогда не сказал ей: «Я в любви, как в омуте». И никто не знал причин, по которым Айседора решилась на этот шаг. Не знаю и я. Быть может, жаждущая новых впечатлений, она хотела иметь и русского в своей галерее мужей; может быть, это был каприз, минута слабости; может быть, она хотела, чтобы ее унижал молодой варвар; может быть, это была магическая попытка остановить драматично утекающее время («Отношение Дункан ко всему русскому, – пишет в воспоминаниях Наталья Крандиевская-Толстая, жена Алексея Толстого, – было подозрительно восторженным. Порой казалось: пресыщенная, утомленная славой женщина не воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина как злой аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру? Ей было лет сорок пять. Она была еще хороша, но в отношениях ее к Есенину уже чувствовалась трагическая алчность последнего чувства»[48]); а может быть следует поверить высказанным ею словам и серьезно отнестись к ее признанию: «Sierguei Alexandrovitsch, lublu tibia» или «Изадора любит Есенин!..»[49].
Через восемь дней после визита в ЗАГС молодожены отправились в Соединенные Штаты, где Дункан предстояло совершить турне по контракту. Именно тогда, 10 мая, была открыта первая международная линия «Аэрофлота»: Москва – Кенигсберг (11 часов, промежуточные посадки в Смоленске и Полоцке). Самолет, как сообщала пресса, весил 92 пуда (грузоподъемность – 56 пудов) и брал на борт шесть человек. Среди пассажиров премьерного рейса оказались один русский поэт, одна американская танцовщица и один заместитель одного народного комиссара[50]. Из Кенигсберга (нынешнего Калининграда) молодые отправились на поезде в Берлин, где остановились в роскошной гостинице «Адлон» на Унтер-ден-Линден. Так что Айседора и Сергей оказались в городе, который в двадцатых годах перехватил у Парижа право именоваться Новым Вавилоном и столицей декадентских извращений. «На Курфюрстендам, – писал Луиджи Барцини в «Европейцах», – прохаживаются толпы мужчин, переодетых женщинами и женщин, наряженных институтками или в мужских костюмах, в сапогах и с хлыстами в руках. А между ними катаются на досках с колесиками безногие ветераны войны, вокруг полно голодающих безработных, толпы нищих. Я видел альфонсов, предлагающих все и всем: маленьких мальчиков, маленьких девочек, мускулистых юношей, бисексуальных женщин и даже животных!»[51] Однако для тысяч русских эмигрантов тогдашний Берлин был прежде всего Новым Петербургом, Новой Москвой, Новой Столицей (Парижу эта роль достанется несколько позже), где ожидали падения большевиков. Есенин и Дункан встретились там, в частности, с Алексеем Толстым и Максимом Горьким, явно очарованным дамой «с жирным лицом», пившей водку из стаканов и выкрикивавшей «За русский революсс!»[52]. «Когда она плясала, – вспоминал об этой встрече автор «Мещан», – он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на нее, морщился. […]. И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит»[53].
В минуты, свободные от застолий, новоиспеченные супруги искушали забегавшихся берлинских прохожих своим видением карнавализации действительности. Его смокинг, цилиндр, хризантема в петлице и ее «театральный грим», «лиловато-красные волосы»[54], тянущийся по асфальту парчовый шлейф платья были приглашением на никогда не кончающийся маскарад. Это были единственные моменты, когда они без слов находили общий язык. Как артисты. Как люди они были друг другу все более чужды, но также и склонны к тому, чтобы делиться этой истиной даже со случайными зрителями. Именно эксгибиционизм был тем чувством, которое реанимировало их связь на протяжении почти двух лет.
«Однажды ночью, – пишет Кандиевская-Толстая, – к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры.
– Окопались в пансиончике на Уландштрассе, – сказал он весело, – Айседора не найдет. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы, смотрите, не выдавайте нас.
Но Айседора села в машину и объехала за три дня все пансионы Шарлоттенбурга и Курфюрстендама. На четвертую ночь она ворвалась, как амааазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе. Все спали. Только Есенин в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с Кусиковым в шашки. Вокруг них в темноте буфетов на кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы, громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки над головами. Солидно тикали часы. Тишина и уют, вместе с ароматом сигар и кофе, обволакивали это буржуазное немецкое гнездо, как надежная дымовая завеса, от бурь и непогод за окном. Но буря ворвалась и сюда в образе Айседоры. Увидя ее, Есенин молча попятился и скрылся в темном коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку, а в столовой начался погром.
Айседора носилась по комнатам в красном хитоне, как демон разрушения. Распахнув буфет, она вывалила на пол все, что было в нем. От ударов ее хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами. Сорвались деревянные утки со стены, закачались, зазвенели хрустали на люстре. Айседора бушевала до тех пор пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды черепков и осколков, она прошла в коридор и за гардеробом нашла Есенина. […]. Есенен надел цилиндр, накинул пальто поверх пижамы и молча пошел за ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионного счета.
Этот счет, присланный через два дня в отель Айседоре, был страшен. Было много шума и разговоров. Расплатясь, Айседора погрузила свое трудное хозяйство на два многосильных “мерседеса” и отбыла в Париж, через Кельн и Страсбург, чтобы в пути познакомить поэта с готикой знамениты соборов»[55].
По дороге они повторно заключили брак (в Германии поставили под сомнение законность предыдущего бракосочетания; в письме из Висбадена от 21 июня 1922 года мы читаем: «Изадора вышла за меня замуж второй раз и теперь уже не Дункан-Есенина, а просто Есенина»[56]) и предпринимали безуспешные поначалу попытки -- отказ объясняли скандальным поведением супругов в Берлине – получить въездные французские визы. Отчаявшийся поэт 23 июня 1922 года обратился с просьбой о помощи к заместителю народного комиссара по иностранным делам Максиму Литвинову: «Уважаемый т. Литвинов! Будьте добры, если можете, то сделайте так, чтоб мы выбрались из Германии и попали в Гаагу. Обещаю держать себя корректно и в публичных местах “Интернационал” не петь. Уважающие Вас С.Есенин. Айседора Дункан» (П., 122). Вмешательство советских властей оказалось успешным. 2 октября 1922 года Есенин с Дункан на борту трансатлантического лайнера «Париж» прибыли в Соединенные Штаты, но их обвинили в намерении вести коммунистическую пропаганду и не разрешали сойти на берег. Издававшиеся в Париже эмигрантские «Последние новости» сообщали: «Дункан резко опротестовала, категорически опровергая слухи о ее близости к Советскому правительству. Танцовщица указывала, что она не раз критиковала коммунистический режим»[57]. Убеждала она успешно, судя по тому, что уже на следующий день (3 октября) им разрешили покинуть судно.
Во время продолжавшегося несколько месяцев турне Есенину досталась неблагодарная роль мужа своей жены. Она иногда выводила его на сцену, наряженного в сапоги, косоворотку, с обмотанным вокруг шеи длинным шарфом, и представляла публике как «второго Пушкина», а на другой день в прессе появлялся снимок с подписью: «Айседора Дункан со своим молодым мужем» или «Айседора Дункан со своим мужем, молодым большевистским поэтом»[58]. Есенин – порождение другой культуры и другой цивилизации, вырванный из хорошо знакомого ему пейзажа, сотканного из берез и кабаков, оторванный от друзей, с которыми он выпил море водки, и от женщин, в уши которых шептал свои стихи – в «железной» стране чувствовал себя плохо. Впавший в фрустрацию, он писал 12 ноября 1922 года Анатолию Мариенгофу: «Изадора – прекраснейшая женщина, но врет не хуже Ваньки. Все ее банки и замки, о которых она пела нам в России, – вздор. Сидим без копееки, ждем, когда соберем на дорогу и обратно в Москву»[59]. Получилось. Собрали. 4 февраля 1923 года на борту «Джорджа Вашингтона» Дункан и Есенин покинули Соединенные Штаты.
Теперь Париж и с августа – но не надолго – Москва были обречены на их диалоги («Ты – сука» – «А ты – собака»[60]). Не надолго, потому что почти сразу же по возвращении на родину Сергей съехал от Айседоры и уже 20 августа писал ей: «Желаю успеха и здоровья, и поменьше пить»[61].
В то время он познакомился с актрисой Московского камерного театра Августой Миклашевской (август – самый подходящий месяц для обольщения Августы), весьма отчетливым образом обозначил свое присутствие в жизни Вольпиной (ушел, когда она была беременна; 12 мая 1924 г. родился Александр) и, что самое существенное, позволил пережить небольшие мгновения триумфа Бениславскей – пребывая с ней с начала сентября в неформальной связи, которую мы могли бы назвать сожительством, а русские изящно называют «гражданским браком». Правда, в этой суете он не нашел времени на оформление развода с Дункан, но все недоразумения разрешили три телеграммы (полвека раньше это были бы пространные письма, полвека спустя – короткие телефонные разговоры) – Галины Айседоре: «Писем, телеграмм Есенину не шлите. Он со мной, к вам не вернется никогда. Надо считаться. Бениславская»[62], Айседоры Сергею: «Получила телеграмму, должно быть, твоей прислуги Бениславской. Пишет, чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать. Разве переменил адрес? Прошу объяснить телеграммой. Очень люблю. Изадора»[63] и Сергея Айседоре (11 октября 1923): «Я люблю другую женат и счастлив»[64]. На этот раз поэт – влюбленный в Августу, связанный с Галиной и счастливый без Айседоры – был искренен.
В 1924 году Есенин понял, что можно вычеркнуть из своей жизни властолюбивую танцовщицу (на своем снимке, предназначенном для одного из издательств, он просит заретушировать руку Айседоры, виднеющуюся на его плече[65]), но что никогда не удастся найти убежища от советской действительности и от себя самого. За ним числилось одиннадцать задержаний грустными мужчинами, любящими мундиры, и ответы на сотни вопросов, задававшихся еще более грустными мужчинами в кожаных куртках. Ему вменяли в вину нежелательные эстетические воззрения, идеализацию Руси безвозвратно уходящей, растление молодежи, прославление неправильного поведения, воспевание неправильных пейзажей, вращение в неподходящих компаниях и нежелание воспевать прекрасное сегодня и еще более чудесное завтра. Он капитулировал 31 августа, когда совместно с Иваном Груздевым пообещал на страницах «Правды» (№ 197) распустить не одобряемую группу имажинистов и сам тут же удалился на периферию империи. В начале сентября он уехал в Баку, а оттуда, всего лишь через несколько дней – преследуемый ревнивым мужем – в Тифлис. С того момента он в течение полугода колесил между Азербайджаном и Грузией, мечтал о поездке в Тегеран или в Стамбул (чтобы увидеть «настоящий Восток») и обольщал – как за сто лет до него Пушкин – местных красавиц (в частности, Ольгу Кобцову, Шагане Тертерян[66]). 1 марта 1925 года он приехал в Москву (чтобы через тридцать дней вернуться в Баку на очередные два месяца) и, возможно, только тогда узнал об аресте в конце 1924 года под надуманным предлогом принадлежности к фашистской организации Алексея Ганина, молодого поэта из его ближайшего окружения. Его расстрел (1925) без предварительного процесса должен был стать предостережением, memento для «хулигана» Есенина и других артистических личностей, так же, как и он, упивавшихся богемной жизнью. Самый популярный в то время русский поэт – хотя все еще издававшийся (ох уж эта чудесная эпоха неоднозначности) – стал маргиналом литературной жизни. Утешения он искал и уже не находил в алкоголе. Начала находить приближающаяся день за днем депрессия. Хуже того, в это же время обострились проявления неврастении у подруги. «Я опять больна, – писала она в 1924 году, – и, кажется, опять всерьез и надолго. Неужели возвращаются такие вещи?»[67].
В марте 1925 года Галина Бениславская пригласила к себе на день рождения Софью Толстую, внучку автора «Войны и мира», получившую имя в честь бабушки, ставшей ее крестной матерью.
В 1907 году, после развода родителей (ее отцом был Андрей Львович), она уехала с матерью на два года в Англию, где получила хорошее домашнее образование. В 1914 – 1918 годах училась в гимназии, пробовала свои силы в поэзии. В 1918 году поступила на службу, но когда у нее обнаружили туберкулез (1919), уехала лечиться в Ясную Поляну. В 1920 году начала учебу на факультете общественных наук Московского университета, которую вскоре вынуждена была прервать как по причине ухудшающегося состояния здоровья, так и из-за отсутствия средств к существованию. Она работала эпизодически, часто не имела работы. В начале двадцатых годов (1921) вышла замуж за Сергея Сухотина, бывшего офицера, прославившегося участием в убийстве Григория Распутина. В 1923–1925 годах Софья Толстая, все еще искавшая свое место в жизни, прошла курс обучения в Государственном институте живого слова (литературная специализация), завершившийся дипломной работой, посвященной роману Бориса Пильняка «Голый год»[68]. По случаю стала также любовницей этого писателя.
Однако в ее календаре за 1925 год, в котором она вела дневник, присутствует только один герой – Сергей Есенин: «Первая встреча с Есениным»[69] (9 марта), «Ночевал Сергей Есенин»[70] (29 марта), «Подала заявление о разводе»[71] (23 июня; расторжение брака с Сухотиным произошло в июле), «Ночевала в больнице. Предполагала, что беременна. Ошибка была»[72] (25 июня). Софья, превосходившая своих предшественниц благодаря их опыту, ставшему общеизвестным, должно быть, с самого начала, с того мартовского вечера, отдавала себе отчет в том, что эта любовь не будет легкой, но вкус есенинского ада она познала в июле: «Ссора на улице. Я – домой, он – к Анне Абрамовне»[73] (7 июля), «Вернулся ночью, разговор, измена»[74] (8 июля), «Дура»[75] (19 июля), «Дура»[76] (20 июля), «Дура»[77] (21 июля), «Дура»[78] (22 июля), «Дура»[79] (23 июля), «Совсем сумасшедшая»[80] (24 июля). А брошенная (который уже раз?) Галина Бениславская – «Милая Галя! Вы мне близки, как друг, но я Вас нисколько не люблю, как женщину»[81] – вторила ей в своем дневнике: «Сергей– хам. При веем его богатстве – хам»[82] (11 июля).
Обе из-за мужчины их жизни переживали большие разочарования, обе излечились от многих иллюзий и лишились остатков надежды, за то, чтобы быть с ним, обе платили высокую цену, но, ненавидя, продолжали его любить. И именно поэтому 25 июля 1925 года «совсем сумасшедшая» отправилась с «хамом» «на Кавказ в Баку»[83]. Оттуда – не зная, что он все еще не сделал выбора между ней и Ириной Шаляпиной, дочерью известного певца (сработал синдром знаменитой фамилии) – она писала 13 августа матери: «Мы до сих пор не женаты, потому что все время живем в Мардакянах, а там пытались и не вышло. Но на днях все равно придется это оформить. Ты не пугайся – все равно мы муж и жена, и у нас очень все серьезно. […]. Ты скажешь, я влюбленная дура, но я говорю, положа руку на сердце, что не встречала в жизни такой мягкости, кротости и доброты. Мне иногда плакать хочется, когда я смотрю на него. Ведь он совсем ребенок, наивный и трогательный. И поэтому когда он после грехопадения-пьянства кладет голову мне на руки и говорит, что без меня погибнет, то я даже сердиться не могу, а глажу его больную головку и плачу, плачу…»[84].
Заключение брака («регистрация») произошло уже после возвращения с Кавказа – 18 октября 1925 года. Стоит помнить, что присущая Есенину легкость изменения гражданского состояния (в рамках принятой им модели поведения она была для него просто обязательна) не была общепринятым нравом в артистических кругах. Например, для члена группы ОБЭРИУ, выдающегося ленинградского писателя Даниила Хармса принятие решения о разводе было связано с решением фундаментальных вопросов бытия, что делало его в принципе невозможным. «Кто бы мог мне посоветовать, – писал он в дневнике 28 июля 1928 года, – что мне делать? Эстер несет с собой несчастие. Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? […]. Все пропало как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писать и ловил только со всех сторон несчастия. […]. Как добиться мне развода? Господи помоги! Раба Божия Ксение, помоги нам!»[85].
Брак с Софьей Толстой в жизни поэта ничего не изменил и изменить не мог – острый алкоголизм вызвал уже необратимые изменения в психике. Регулярно устраиваемые скандалы в общественных местах – милиционеры в своих протоколах писали, наверное, о «пьяных дебошах» («В эти дни, – вспоминала такую сцену, имевшую место в 1924 или в 1925 году Анна Берзинь, верная наперсница Сергея, мужем которой в будущем станет Бруно Ясенский, – мне приходилось его вытаскивать из ресторана “Ампир”, где он, допившись до бесчувствия, колотил вдребезги посуду, зеркала, опрокидывал столы и стулья. Страшное зрелище застала я в “Ампире”. Среди битой посуды ничком лежал Сергей Александрович, тесно сомкнув губы.[…] Он не вставал, мне противно было до него дотронуться: он весь был покрыт блевотиной»[86]) – ранее рассматривавшиеся со снисходительностью, теперь должны были найти свой эпилог в суде. Екатерина, сестра Есенина, посоветовала ему искать убежища от правосудия в психиатрической клинике. Идея была принята, и 26 ноября 1925 года автор «Москвы кабацкой» начал двухмесячное лечение (главным его элементом было преодоление зависимости – он был алкоголиком и, вероятно, с 1923 года еще и кокаинистом, вероятно, имело место употребление антидепрессантов – как минимум с 1924 года он страдал манией преследования с навязчиво повторявшимися мыслями о самоубийстве).
В начале декабря измотанная несколькими неделями супружества – я тут далек от какой бы то ни было иронии – Софья предложила развод (2 декабря записала в календаре: «1-й разговор о расхождении»[87]) и уже к 23 декабря выносится соответствующее решение. «[…] Потом я встретила Сергея, – писала она в одном из писем к матери. – И я поняла, что это большое и роковое. Как любовник он мне совсем не был нужен. Я просто полюбила его всего. Остальное пришло потом. Я знала, что иду на крест, и шла сознательно, потому что ничего в жизни не было жаль. Я хотела жить только для него. Я себя всю отдала ему. Я совсем оглохла и ослепла, и есть только он один. Теперь я ему больше не нужна, и у меня ничего не остается»[88].
Не думаю, что разговоры с женой о формальном разводе как-то особо повлияли на его психику и на принимавшиеся им решения. В середине декабря было уже, например, известно, что Есенин – несмотря на вселяющие надежду результаты лечения – не соблюдает больничный режим и почти ежедневно покидает клинику. 14 и 19 декабря Софья записывает: «Сергей у нас»[89], а Маяковский в это время разговаривает с ним в издательстве. «Последняя встреча с ним, –пишет автора «Облака в штанах», – произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека, с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно державшейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду […]»[90]. От дальнейшего лечения он решительно отказался 21 декабря, два дня жил у Софьи Толстой, а 23 поехал в Ленинград, где поселился в гостинице «Англетер», расположенной рядом с Исаакиевским собором. Он встречался с друзьями (в частности, с Николаем Клюевым), и ничто не предвещало приближающуюся трагедию.
28 декабря около десяти утра знакомая поэта – договорившаяся с ним вместе позавтракать – долго стучалась в дверь его комнаты. Несколько позже появился Вольф Эрлих, который потом давал показания следствию: «По приходе в гостиницу, около № 5 я застал гр. Устинову, которая стояла у № 5, занимаемого Есениным, и стучала. К нам пришел служащий гостиницы, мы увидели, что ключ от кабинета торчал с внутренней стороны кабинета. Я и Устинова попросили открыть двери запасным ключом. [По показаниям Устиновой, воспользовались отмычкой – Т.К.]. Когда открыли кабинет, то служащий в кабинет не вошел, а вошла Устинова, за нею вошел я, не видя ничего в кабинете, на кушетку бросил верхнюю одежду и портфель. Устинова вскрикнула и оттолкнула меня. Я увидел, что в углу, на трубе парового отопления висел Есенин»[91]. Врач определил, что смерть наступила 28 декабря 1925 года, между тремя и пятью утра.
Самоубийца оставил написанные кровью слова прощания[92], адресатом которых не была ни одна из его женщин, а был один из его мужчин – вероятно, именно Эрлих, а может быть Виктор Мануйлов:
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, --
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
В последнее время в России – особенно в кругах националистов – стали говорить об убийстве поэта чекистами. Такую точку зрения, в частности, представляет отставной полковник милиции (профессия здесь важна, поскольку призвана сделать теорию более правдоподобной) Эдуард Хлысталов, который когда-то тщательно рассмотрел общеизвестную фотографию мертвого Есенина, сделанную еще в гостиничном номере, и открыл страшную тайну. «Я […] вдруг обратил внимание, что правая рука мертвого Есенина не вытянута вдоль туловища, как должно быть у висельника, а поднята вверх. На лбу трупа, между бровями, виднелась широкая и глубокая вмятина. Взяв увеличительное стекло, я обнаружил под правой бровью темное круглое пятно, очень похожее на проникающее ранение. В то же время не видно было признаков, которые почти всегда бывают у трупа при повешении»[93].
Меня больше убеждает диагноз, поставленный психиатром Иваном Галантом, который на страницах журнала «Клинический архив одаренности и гениальности» (1926) писал: «Я склонен думать, что самые глубокие корни самоубийства Есенина можно найти в одном только хроническом его алкоголизме. Известно, что самоубийство при некоторых алкогольных психозах вещь обычная, и особенно часто мы встречаемся с идеями самоубийства при алкогольном галлюцинозе (Alkoholhaluzinose) или алкогольном бреде пьяниц (Alkoholwahnsinn der Säufer). Пьяницы, страдающие алкогольным бредом, переживают часто, между прочим, тяжелые состояния страха, тяжелые депрессивные состояния и непреодолимое временами влечение к самоубийству и нуждаются поэтому в особенно строгом надзоре. При первом удобном случае алкоголики эти кончают самоубийством»[94].
Столь же гротескно – как и следствие полковника Хлысталова – проходили траурные церемонии в Ленинграде. После изготовления гипсовой маски и слепка руки покойного началось выяснение, кто из присутствующих достоин позировать для снимка у гроба. Выкрикивались имена Николая Клюева, Василия Каменского, Марии Шкапской, Елизаветы Полонской, Вольфа Эрлиха, Николая Тихонова. В процессе перечисления заслуг дело дошло, как говорят, до расталкивания локтями и рукоприкладства. Действительно глубоко переживал смерть Есенина был только влюбленный в него в течение десяти лет Клюев[95] («Видимо, Клюев очень любит Есенина, – писал Фридрих Фидлер, – склонив его голову к себе на плечо, он ласково поглаживал его по волосам»[96]). В 1915-1917 годах – в то время они совместно снимали комнату – он без особого успеха боролся за его внимание со сменявшими друг друга соперницами и при изменах молодого любовника (изменявшего, как Рэмбо Верлену) повторял тогда, возможно, вслед за Михаилом Кузминым, боявшимся ухода Юрия Юркуна:
Мой милый, молю, на мгновенье
Представь, будто я - она.
(М.Кузмин. «Я знаю, ты любишь другую…»)
Теперь – в конце 1925 года – оказалось, что только его чувство (ну, и Галины Бениславской) выдержало испытание временем.
Похороны состоялись 31 декабря в Москве на Ваганьковском кладбище. Многотысячная толпа провожающих поэта в последний путь появится еще пару раз, чтобы в 1930 году сопровождать в последний путь Маяковского, а в 1980 – Высоцкого.
На смерть мужа тут же отреагировала Айседора Дункан, отправившая телеграмму в прессу: «Известие о трагической смерти Есенина причинило мне глубочайшую боль. У него была молодость, красота, гений. Неудовлетворенный всеми этими дарами, его дерзкий дух стремился к недостижимому, и он желал, чтобы филистимляне пали пред ним ниц. Он уничтожил свое юное и прекрасное тело, но дух его вечно будет жить в душе русского народа и в душе всех, кто любит поэтов. Я категорически протестую против легкомысленных и недостоверных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мной никогда не было никаких ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием»[97]. Позже, в письме И.И.Шнейдеру, она со свойственным ей притворством играла роль несчастной вдовы: «Смерть Есенина потрясла меня, но я столько плакала, что часто думаю о том, чтобы последовать его примеру, но только иначе – я пойду в море…»[98]. Об обещанном самоубийстве она – надо отдать ей должное – не забыла и предприняла его осуществление, а может быть, скорее, инсценировку, после романа с молодым пианистом: «Она пошла к морю. С распростертыми вверх руками она вошла в воду и шла вперед, погружаясь все глубже и глубже. Английский офицер, случайно увидевший Айседору с берега, вытащил ее из воды. Горько улыбаясь, она сказала одному из своих друзей: “Не правда ли, какая прекрасная сцена для фильма!”»[99]. Но режиссер-судьба подарил ей не менее эффектные кадры. 14 сентября 1927 года Айседора Дункан обмотала вокруг шеи свой любимый длинный пурпурный шарф и села в кабриолет. Во время езды ее любимый длинный пурпурный шарф запутался в спицах колес автомобиля и сильнее затянулся на шее танцовщицы. Потрясенный Париж погрузился в траур. Какая жалость, что она этого не видела.
Галина Бениславская свою боль после смерти самого главного мужчины в своей жизни поначалу выразила одной фразой: «И такая же смертная тоска по нем у меня»[100], но с каждым проходившим днем она писала о нем в дневнике все чаще, чтобы 25 июля 1926 года сказать слова самые важные: «Вот мне уже наплевать. И ничего не надо […]»[101]; «Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь»[102]; «Сергей, я тебя не люблю, но жаль […] (писала пьяная)»[103]. Она совершила самоубийство на могиле Есенина почти точно в первую годовщину его смерти. Это была любовь до гроба. В этом жесте отчаяния было нечто от атмосферы страданий поколения Вертера или, если хотите, истерии, сопровождавшей смерть Рудольфа Валентино. Рядом с покойной нашли прощальное письмо: «3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя и знаю: после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое.... Если финка будет воткнута после выстрела в могилу – значит, даже тогда я не жалела. Если жаль – заброшу ее далеко. 1-я осечка...»[104]. Галину похоронили рядом с поэтом. Посчитали, что она это заслужила.
Зинаида после развода с Есиныным вышла замуж за Всеволода Мейерхольда, известного реформатора театра, который осуществил величайшую мечту этой очаровательной бездарности – позволил выступать в спектаклях, которые он ставил. «Конечно, очень плохо, – читаем мы в рецензии Вадима Шершеневича, – играла Зинаида Райх. Это было ясно всем. Кроме Мейерхольда. Муж, как известно, всегда узнает последним»[105]. Ее жизнь рядом с творческой личностью, часто ездившей за границу, проходила легко, просто и приятно. «Райх, – пишет Юрий Елагин – любила […] вечеринки с танцами и рестораны с цыганами, ночные балы в московских театрах и банкеты в наркоматах. Любила туалеты из Парижа, Вены и Варшавы, котиковые и каракулевые шубы, французские духи (стоившие тогда в Москве по 200 рублей за маленький флакон), пудру Коти и шелковые чулки… и любила поклонников. Нет никаких оснований утверждать, что она была верной женой В[севолода] Э[мильевича] […]»[106]. Однако этот великолепный толерантный муж в период массовых репрессий попал в немилость (его обвинили в «формализме»), и хоть он и выступил с самокритикой, тем не менее 20 июня 1939 года был арестован. Еще в неведении о своих изменах (родине, народу, партии) и о своей шпионской деятельности. На это ему раскроют глаза первые допросы. Через несколько недель, в ночь с 13 на 14 июля, при не выясненных до конца обстоятельствах была убита жена. Двое убийц (вероятно, сотрудники НКВД с Лубянки) ворвались в квартиру, нанесли ей семнадцать ножевых ранений и убежали. Крики жертвы, правда, привлекли внимание соседей, но никто не решился прийти на помощь: предполагали, что незнакомые мужчины пришли ее арестовать как жену врага народа. Зинаида Райх умерла по пути в больницу. Ее дети от предыдущего брака – Татьяна и Константин (их будет опекать Изряднова) – получили предписание покинуть квартиру матери в течение 48 часов. В ней поселился личный шофер Берии. Мейерхольд был казнен 2 февраля 1940 года.
Софья Толстая в 1926-1928 годах работала в Литературном музее, а затем (1928 –1957) в музее Льва Толстого (с 1941 года в качестве директора). Может быть, именно там, в Ясной Поляне, она читала перед сном:
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел --
Катиться дальше, вниз.
…
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
(С.Есенин. «Письмо к женщине»)
Ничего, что письмо было посвящено другой (Зинаиде Райх), если именно она чувствовала себя адресатом.
А потом ночами ей снилось, что она осуждаемая Анна Каренина, одаривающая грешным чувством Вронского-Есенина.
[1]Это понятие я позаимствовал из работы: Petersen J.R. The Century of Sex. Playboy’s History of the Sexual Revolution, 1900-1999. NewYork: Grove Press, 1999, p. 386.
[2]Карлинский С. Два солнца – соперники. // Литературное обозрение, 1992, № 11-12. Упоминает это также Марина Цветаева в очерке «Нездешний вечер».
[3]Есенин С. Письма. // Его же. Собрание сочинений в шести томах. Т. 6. М.: Художественная литература, 1980, с. 124. Далее в основном тексте ссылки на это издание: П.
[4]«Литературные секретари» (не следует путать с известными с давних времен литературными секретарями) появились в России после большевистского переворота, а Вольф Эрлих относился, несомненно, к предвестникам новой волны. Это были тайные сотрудники ЧК (позже ОГПУ, НКВД, КГБ), которые в рамках служебных обязанностей заботились о том, чтобы «записано все было слово в слово» (популярная в Польше строка из стихотворения Чеслава Милоша «Обидевший простого человека») даже за теми из советских писателей, которые считались наиболее лояльными.
[5]См. Богданова Н. Сергей Есенин. Женщины и друзья. Рязань, 2001. После революции Лидии Кашиной пришлось покинуть родовое именье, и она оказалась в Москве. Там она, вероятно, жила некоторое время с Есениным, а позже эмигрировала.
[6]Цит. по: Безелянский Е.. Вера, Надежда, Любовь…: Женские портреты. М., 1998, с. 449.
[7]Там же, с. 448.
[8]Мариенгоф А. Роман без вранья. // Живой Есенин: Антология. СПб.: Амфора, 2005, с. 93.
[9]Куняев Ст.Ю., Куняев С.С. Сергей Есенин. М.: Терра-Книжный клуб, 1999, с. 117.
[10]Цит. по: Безелянский Е.Н. Вера, Надежда, Любовь…, с. 259.
[11]Там же.
[12]Там же.
[13]Там же.
[14]См., в частности: Пушкарева Н. Русская женщина: история и современность. Два века изучения «женской темы» русской и зарубежной наукой. 1800 – 2000: Материалы к библиографии. М., 2002.
[15]Пишет об этом Риэй Таннахилл в своей монографии «История секса». Tannahill R. Sex in History. N. Y.: Stein and Day, 1980, р. 385.
[16]Smaga J. Narodziny i upadek imperium: ZSRR 1917-1991. Kraków, 1992, s. 132.
[17]Ibidem, s. 133-134. В гитлеровской Германии, разумеется, награждали «Почетным Крестом Немецкой Матери» (Ehrenkreuz der deutschen Mutter) -- бронзовым за рождение четверых детей, серебряным за шестерых и золотым за восьмерых. Много уже написано о типологических сходствах тоталитарных систем ХХ века. Эротическая жизнь не могла быть исключением: «По мнению нацистов, сексуальность должна быть не источником удовольствия, но выполнять репродуктивные, прагматические и политические функции», а «подданные должны безоговорочно отказаться от своей сексуальности в пользу режима». Maiwald S., Mischler G. Sexualität unter dem Hakenkreuz. Hamburg etc.: Europa-Verlag, 1999, S. 7, 49.
[18]«Огонек», 1994, № 6-7, с. 25. (Кодекс законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве)
[19]Там же. (Кодекс законов о браке, семье и опеке)
[20]Там же. (Постановление ЦИК и СНК Союза ССР от 27 июня 1936 года)
[21]Там же. (Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР (от 8 июля 1944 года) об изменениях в законах о браке, семье и опеке)
[22]Книга британского антрополога польского происхождения Бронислава Малиновского «Сексуальная жизнь дикарей Северо-Западной Меланезии» была в те годы популярна не только среди специалистов.
[23]Łakomski S. Z przeżyć i doświadczeń robotnika polskiego w Z.S.R.R. // Kochanowski J. Spojrzenie na Rosję. Warszawa, 1994, s. 112.
[24]Błeszyński T. Więcej prawdy o Sowietach. // Kochanowski J. Spojrzenie na Rosję, s. 114.
[25]Дункан А. Моя жизнь. / Пер. с англ. И.Э. Балод. М.: Центрполиграф, 2009, с. 350-351. Приглашение отправил лично Анатолий Луначарский.
[26]Там же, с. 352.
[27]Bunsch K. Od tłumacza. // Duncan I. Moje życie. Warszawa, 1982. S. 395.]
[28]Шнейдер И. Встречи с Есениным. // Есенин и Айседора Дункан. М.: Алгоритм, 2007, с. 12.
[29]Там же, с. 39.
[30]Иванов Г. Петербургсеие зимы. // Серебряный век: Мемуары. М.: Известия, 1990, с. 280-281.
[31]Watała E., Woroszylski W. Życie Sergiusza Jesienina. Warszawa, 1982. S. 244.
[32]Foster B., Foster M., Hadady L. Three in Love. Ménages à Trois from Ancient to Modern Times. San Francisco: Harper Collins Publishers, Inc., 1997, р.477.
[33]Watała E., Woroszylski W. Życie Sergiusza Jesienina, s. 248.
[34]Мариенгоф А.Б. Мой век, мои друзья и подруги. // Его же. «Бессмертная трилогия». М.: Вагриус, 1998, с. 254-255.
[35]Бениславская Г.. Из дневника. // Любовь и смерть Сергея Есенина. М., 1992, с. 136.
[36]Там же, с. 137.
[37]Там же, с. 138.
[38]Там же, с. 139.
[39]Современники достаточно единодушно говорили о разрушительном воздействии времени на красоту Айседоры Дункан. См.: Миклашевская А. Встреча с поэтом. // Воспоминания о Сергее Есенине. М., 1965, с. 352-353; Бабенчиков М. // Жизнь Есенина: Рассказывают современники. М., 1988, с. 290-291.
[40]Рождественский Вс.А. Сергей Есенин. // «Звезда», 1946, № 1, с. 104-105. Впрочем, И.Шнейдер высказал предположение, что этот рассказ был выдумкой, сочиненной в отместку за язвительные замечания Есенина в отношении Клюева. Правдоподобие рассказа подрывается тем обстоятельством, что, по словам Шнейдер, «у Дункан никогда не было никакого самовара, за исключением двухведерного, стоявшего внизу в детской ванной». (Шнейдер И.И. Встречи с Есениным, с. 58). Видимо, это предположение убедило Вс.Рождественского, поскольку в тех изданиях очерка о Есенине, которые вышли после публикации воспоминаний И.Шнейдера, данный фрагмент отсутствует.
[41]Мариенгоф А. Роман без вранья, с. 123.
[42]Watała E., Woroszylski W. Życie Sergiusza Jesienina, s. 264.
[43]Мариенгоф А. Роман без вранья, с. 127.
[44]Там же, с128.
[45]Мариенгоф А. Мой век, мои друзья и подруги, с. 331.
[46]Там же.
[47]Bunsch K. Od tłumacza, s. 396.
[48]Кандиевская-Толстая Н. Сергей Есенин и Айседора Дункан. Встречи. // Сергей Есенин глазами современников. СПб.: Росток, 2006, с. 213.
[49]Цит. по: Белоусов В.Г. Сергей Есенин, с. 28.
[50]См.: Куняев Ст.Ю., Куняев С.С. Сергей Есенин.
[51]Barzini L. The Europeans. London etc.: Penguin, 1983, p.8-9.
[52]Кандиевская-Толстая Н. Сергей Есенин и Айседора Дункан: Встречи. // Есенин глазами женщин: Антология. СПб.: Амфора, 2006, с. 250.
[53]Горький М. Сергей Есенин // Сергей Есенин глазами современников. СПб.: Росток, 2006, с. 315.
[54]Кандиевская-Толстая Н.В. Сергей Есенин и Айседора Дункан, с. 248.
[55]Кандиевская-Толстая Н. Сергей Есенин и Айседора Дункан, с. 256-257.
[56]Цит. по: Белоусов В.Г. Сергей Есенин, с. 54.
[57]Цит. по: Белоусов В.Г. Сергей Есенин, с. 63.
[58]Мариенгоф A.Б. Мой век, мои друзья и подруги, c. 340.
[59]Цит. по: Белоусов В.Г. Сергей Есенин, с. 68.
[60]Там же, с. 73.
[61]Там же, с. 83.
[62]Бениславская Г. Из воспоминаний о Есенине. // Сергей Есенин глазами современников. СПб.: Росток, 2006, с. 199.
[63]Там же..
[64]Цит. по: Белоусов В.Г. Сергей Есенин, с. 92.
[65]См. письмо Есенина Бениславской от 11 мая 1925 г. (П., 184-185).
[66]По другим источникам – Шагане Тальян.
[67]Бениславская Г.. Из дневника, с. 152.
[68]Ср.: «…Горько видеть жизни край»: Сергей Есенин и Софья Толстая / Никифорова Т. (публикация, вступление и примечания). // Наше наследие, вып. 34.1995. Сергей Сухотин был сыном от первого брака Михаила, мужа Татьяны Толстой (тетки Софьи Андреевны).
[69]Там же, с. 60.
[70]Там же, с. 61.
[71]Там же, с. 62.
[72]Там же.
[73]Там же.
[74]Там же.
[75]Там же, с. 63.
[76]Там же.
[77]Там же.
[78]Там же.
[79]Там же.
[80]Там же.
[81]Цит. по: Куняев Ст.Ю., Куняев С.С. Сергей Есенин, с. 547.
[82]Бениславская Г. Из дневника, с. 152. Забыться, безуспешно, она пыталась в связи со Львом Седовым (сыном Льва Троцкого).
[83]Цит. по: Лазарев В. Сергей Есенин и Софья Толстая. // Литературная газета, 1995, № 49, с. 6.
[84]Там же.
[85]Хармс Д. Дневниковые записи 1928-1939 годов. // Новый мир, 1992, № 2, с. 202. Эстер Русакова (1906-1938) -- первая жена Даниила Хармса. Арестована в 1937 г., умерла в лагере. В 1934-1942 годах его женой была Марина Дурново, урожденная Малич.
[86]Берзина (Берзинь) А.А. Воспоминания. // Есенин глазами женщин. СПб.: Амфора, 2006, с. 389.
[87]«…Горько видеть жизни край», с. 65.
[88]Там же, с. 66.
[89]Цит. по: Лазарев В. Сергей Есенин и Софья Толстая, с. 6.
[90]Маяковский В.В. Как делать стихи? // Его же. Сочинения: В 3-х т. М.: Художественная литература, 1973, т. 2, с. 478-479.
[91]Цит. по: Белоусов В.Г. Сергей Есенин, с. 230-231. Поэт повесился на ремне от чемодана.
[92]Прощальное стихотворение Есенин написал, видимо, утром 27 декабря. Нескольким людям он показал издалека листок, исписанный кровью, и порезы на запястье. Стихотворение было прочитано уже после его смерти. Владимир Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» вернулся к этому жесту:
Может,
окажись
чернила в «Англетере»,
вены
резать
не было б причины».
[93]Хлысталов Е.. Как убили Сергея Есенина. // Любовь и смерть Сергея Есенина. М., 1992, с. 37. В кругу этой теории появилась книга (выложенная также в интернете) Виктора Кузнецова (Кузнецов В. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998), а также телесериал (премьера - осень 2005).
[94]Галант И.Б. О душевной болезни С.Есенина. // Клинический архив гениальности и одаренности. Т. 2 (1926), вып. 2, с. 131.
[95]П.Лукницкий. Acumiana: Встречи с Ахматовой. Т.1. Париж, 1991, с. 315-316.
[96]Цит. по: Куняев Ст.Ю., Куняев С.С. Сергей Есенин, с. 85.
[97]Цит. по: Шнейдер И.И. Встречи с Есениным, с. 168-169.
[98]Там же, с. 168.
[99]Дункан А. Моя жизнь. Моя любовь. М.: Гелиос, 2006, с. 348 (Послесловие).
[100]Бениславская Г.. Из дневника, с. 157.
[101]Там же.
[102]Там же.
[103]Там же.
[104]Цит. по: Шнейдер И.И. Встречи с Есениным, с. 144.
[105]Цит. по: Куняев Ст.Ю., Куняев С.С. Сергей Есенин, с. 119.
[106]Там же, с. 116.
Komentarze
Prześlij komentarz