Я купался в гостях, недугах, вине и черной меланхолии (Венедикт Ерофеев)
Tego eseju nie ma w wydaniu rosyjskim Pożaru serca. Podobny los stał się udziałem tekstów poświęconych Nikołajowi Rubcowowi i Władimirowi Wysockiemu.
Tадеуш Климович
/
«Я купался в гостях, недугах, вине и черной меланхолии»
Венедикт Ерофеев
Действующие лица
Венедикт Ерофеев (1938–1990) – писатель, автор романа «Москва – Петушки».
Тамара Гущина (1925) – сестра Венедикта Ерофеева.
Валентина Зимакова (1942–2000) – первая жена (1966-1975) Венедикта Ерофеева.
Венедикт Ерофеев-младший (1966) – сын Венедикта Ерофеева и Валентины Зимаковой.
Галина Носова (1941–1993) – кандидат экономических наук; вторая жена (1976–1990) Венедикта Ерофеева.
Юлия Рунова () – первая любовь Венедикта Ерофеева.
Наталья Шмелькова (1942-2019) – кандидат химических наук; последняя любовь Венедикта Ерофеева.
Родившийся в 1920 году Юрий Нагибин принадлежал к тем немногочисленным русским писателям, которые в своем творчестве благополучно избежали панегирического воспевания советской действительности, и был среди тех, которые убежища от нее искали в алкоголе и в жизни, разогнавшейся «до потери дыхания». В 1960 году он записал в дневнике: «Все началось [новая любовь – Т.К.] в пору моего загула. В этот раз я зажег высокий костер. Горел и сгорал на этом костре только я сам, другие приближались и, чуть опалив волосы, отходили прочь. О, эти другие! Им все можно, все безопасно, все безнаказанно. Они тоже пьют, но не пропивают Парижа и Буэнос-Айреса, скандалят, но не на месяцы и не на всю страну, они размахивают руками, иногда шлепают друг дружку по щекам, но не так, чтобы под глазом зарубка, как на косяке двери – навсегда, они и любят, обманывая не жен, а возлюбленных, расплачиваясь ужином, а не душой. Я всегда в проигрыше. Я играю на золото, а мои партнеры – на орешки. […] Позже она говорила, что все решилось в ту минуту, когда я вышел из подъезда в красной курточке, с рассеченной щекой, седой и красивый, совсем не такой, каким она ожидала меня увидеть. Я был безобразен – опухший от пьянства, с набрякшими подглазьями, тяжелыми коричневыми веками, соскальзывающим взглядом, шрам на щеке гноился»[1].
И, однако же, Нагибина – поскольку он не совершил самоубийства? поскольку его не
убили? поскольку он не болел ни туберкулезом, ни СПИДом? поскольку он не умер двадцатилетним? поскольку его смерть была заурядна (если мы признаем, что умирание может быть банальным и небанальным)? – сегодня уже не помнят, не читают его текстов, не рассказывают о нем анекдотов. Его жизнетворчество не создало еще одну легенду, еще один миф, и ныне уже
совсем забытый, он не стал принадлежностью российской массовой культуры, очередной ее иконой. Ему не хватило – прозвучит это метафизично – харизмы, позволяющей получить место в коллективном сознании. «Мифологическая значимость писателя, – заметил Михаил Эпштейн, – не обязательно соответствует его литературным достоинствам. Достоевский вот не стал мифом, а Надсон стал, Есенин стал. Но и Пушкин стал, а вот Грибоедов не стал. Какие нужны условия, чтобы писатель стал мифом? Прежде всего нужно, чтобы он успел воплотиться в какого-то персонажа, желательно лирического. Поэты, как правило, и становятся мифами, потому что они создают свой собственный образ, в котором вымысел и реальность сплавляются воедино. Франсуа Вийон, Байрон, Рембо, Блок... И в этом смысле “Москва - Петушки” не просто по названию поэма, но и вполне лирическое произведение, поскольку автор воссоздает в нем самого себя, Веничку, так что Веничка жизни и Веничка поэмы становятся одним лицом, а это уже начало мифа»[2]. Мифа, добавим, в котором нет места для Ерофеева менее известного – автора писем, черновиков, дневников, записных книжек, которые, вслед за многими другими писателями, он считал, очевидно, интеллектуально-стилистической камерой хранения, чуланом для никогда не поставленных вопросов никогда не созданными персонажами[3] – неприятно озадачивающего высказыванием мнений, не согласующихся с общепринятыми представлениями о нем (например, в письме к своей сестре Тамаре от 6 января 1988 он повторяет свое мнение о Бродском «[…] как о лучшем из поэтов нынешней России, хоть и жидяра […]»[4]).Он родился в 1938 году. Несмотря на многие превратности судьбы (отец, много лет сидевший в лагерях, три года, проведенные в детском доме), среднюю школу он окончил с золотой медалью и в 1955 году был принят в Московский университет, откуда его отчислили через полтора года (в марте 1957) по причине отсутствия на занятиях по военной подготовке (более героическую – но не думаю, что более достоверную – версию предлагает Вольфганг Казак: «был отчислен за участие в подпольном студенческом кружке»[5]). Много лет спустя сам Ерофеев так это комментировал: «Я просто перестал ходить на лекции и перестал ходить на семинары. И скучно было, да и незачем. Я приподнимался утром и думал, пойти на лекцию или семинар, и думаю: на хуй мне это надо, – и не вставал и не выходил. […]. Просто я, видимо, не вставал, потому что слишком вставали все другие. И мне это дьявольски не нравилось. Ну, идите вы, пиздюки, думал я, а я останусь лежать, потому что у меня мыслей до хуища.[…]. Вышиблен был в основном военной кафедрой»[6]. С этого момента его жизнь будет идти в ритме, задаваемом очередными вступительными экзаменами, пребыванием в вузе в течение нескольких месяцев и временной работой после отчисления из еще одного вуза. Он брался за разные работы. Был, между прочим (это «между прочим» обязательно, поскольку составление полного списка невозможно), подсобным рабочим в продовольственном магазине в Коломне, помощником каменщика на строительстве московского района Черемушки, кочегаром во Владимире, дежурным в отделении милиции в Орехово-Зуево, приемщиком стеклотары в Москве, бурильщиком геологоразведочной экспедиции на Украине, охранником вневедомственной охраны в Москве, библиотекарем в Москве, коллектором заполярной геофизической экспедиции, начальником склада цемента на строительстве шоссе Москва-Пекин в Дзержинске (Горьковская область) и еще где-то, как говорят, киоскером. Дольше всего – почти десять лет – он работал, разумеется, «монтером кабельных линий связи» (именно тогда он написал «Москву – Петушки»), но особенно по сердцу ему были должности «лаборанта паразитологической экспедиции» (в Таджикистане) и «лаборанта ВНИИДИС по борьбе с кровососущими летающими насекомыми».
К счастью, Ерофеев, в отличие от героев производственных романов, ни в грош не ставил соцсоревнование, не мечтал о перевыполнении плана, постоянно шел не в ногу в марше к светлому будущему, и жаждал ощущений, отличающихся от повседневной рутины. И у него были свои анклавы частной жизни, в которых жили – не претендовавшие еще на роль музы – безымянные партнерши его юношеских проблем взросления.
Однажды прежде анонимные женщины обрели свои имена, а две или три стали жить надеждой , что благодаря Вене они оставят след в истории русской литературы. «Мама, я очень хочу тебя познакомить с Юлей, – писал Ерофеев. – Я как-нибудь привезу ее к тебе, и надеюсь, что она тебе понравится. По-моему, она будет в твоем вкусе»[7]. Вскоре он действительно приехал с красивой девушкой и представил ее: «Это Валя» (то есть Валентина Зимакова, его первая жена). Потом он еще раз вернулся к своей первой любви, но женился на Галине Носовой. Возможно, свою Джульетту этот Ромео любил так сильно, что не хотел на большом чувстве поставить жирную точку в виде тривиальной регистрации в ЗАГСе. «В августе 1979 года, – вспоминает Тамара Гущина, попутно разрушая романтическую гипотезу о новом воплощении шекспировских героев, – Вена с Юлей Руновой и ее дочерью Верой были у меня в гостях в Кировске. Еще когда мама болела, Вена написал, что они с Юлей хотят приехать. Мол, Юля понимает в этих заболеваниях и, может быть, что-то посоветует, скажет, каким врачам надо ее показать. Так они и не собрались. Мама умерла в 1972 году, значит, в это время у Венедикта возобновился роман с Юлей. И когда Юля в первый раз приехала в Кировск – Вена уже был женат на Галине. Юля мне понравилась. Симпатичная такая, ухоженная, строгая. Мы ходили на кладбище, она цветов купила, еще нарвала полевых, посидели там, помянули, а когда Вена отошел, я Юлю спросила: “Что же вы, ведь когда-то Венедикт собирался вас привезти к нам познакомиться, почему вы уступили Вале?” Она говорит: “У меня был другой характер. Я, например, не могла рвать юбки и забираться к нему в окно на какой-то этаж”. Она была девушка с характером. Пыталась, конечно, как-то на Вену воздействовать, отвратить его от пьянства, и это ей, с трудом, давалось порой, но она в конце концов не выдержала и махнула рукой – поняла, что это бесполезно. Когда Вене сделали первую операцию, он меня попросил Юле обязательно позвонить и получилось так: одну ночь дежурит у него Галя, а другую – Юля. Потом, когда я уехала, как я поняла из его писем, она уже к нему больше не приходила. Но он уже шел на поправку, с него сняли все трубки»[8].
Вкус алкоголя (ранее, пораженный зависимостью отца, он был непьющим) и вкус любви Ерофеев познал на четверть века раньше, во второй половине пятидесятых годов[9]. Водка сделала его культовым писателем, Валентина Зимакова – мужем и отцом (1966). Самые счастливые были годы, предшествовавшие заключению брака (он их называл «четырехлетним испытательным сроком»[10]), потом алкоголь все более властно день за днем вытравливал их чувство[11]. От большой любви осталось гигантское похмелье. Ну и Венедикт-младший. Ну и один необычайно изысканный и элегантный bon mot Венедикта старшего, заявившего, что в verité de l’amour его объединяет с Вагнером привязанность к подержанным вещам.
Потом – ибо таков порядок вещей – был развод, была неудавшаяся попытка разогреть угасшее чувство («да где ж он, прошлогодний снег» и «дамы былых времен»?) и была новая кандидатка в жены. А в некотором роде – кандидат. Кандидат экономических наук Галина Носова[12].
С Ерофеевым она познакомилась в 1974 году и почти сразу же предложила ему угол с матрасом у себя, в московской квартире в проезде МХАТа. Она его кормила и поила, а год спустя начала перечислять выгоды, связанные с легализацией их связи (например, право на прописку в столице). Он, говорят, махнул рукой, согласился на сделку, но сразу же попросил денег «на красное». Бракосочетание состоялось в феврале 1976 года, а в роли свидетеля в ЗАГСе выступил известный поэт андеграунда Владислав Лён. В письме сестре (11 феврала) автор «Москвы – Петушков» со свойственной ему точностью сообщил, что через двенадцать дней, т.е. 21 февраля (только мелочность могла бы нас подтолкнуть к размышлениям о результате арифметического действия 11 + 12), состоится заключение второго брачного союза, а затем небрежно добавил: «Виктор Некрасов[13], кстати, умолял целых две минуты перестать пить и заняться литературным делом. Смешнее всего то, что два дня спустя позвонил участковый 108-го отделения милиции Фрунзен[ского] р[айо]на и требовал того же самого, с той только разницей, что он, как Тамара Гущина, избегал разговоров на темы литературных дел»[14].
В мире хаоса Венички поначалу не было места для толковой и педантичной (каждый день курица на обед) Галины Носовой, которая лучше всего чувствовала себя в прихожей, предупреждая пришедших гостей: «Вот эти тапочки не троньте. Я их купила специально для Галины Вишневской. Они с Мстиславом Ростроповичем обещали приехать»[15]. Говорят, она не понимала причин популярности «поэмы», говорят, никогда не пила и, говорят, безуспешно пыталась попасть в тон застолья. Но великодушно выражала согласие на встречи мужа со своей предшественницей (однако не позволяла им проводить ночь в своей квартире), и с пафосом говорила о принесении себя в жертву, еще не предчувствуя, что не расходится с истиной и произносимые ею слова вскоре перестанут быть риторической фигурой.
Из обнародованных сыном фрагментов дневников отца за 1981–1983 годы рисуется образ еще одного – после Лурье, завоевывающего Анну Ахматову – «эпического бабника» (определение несостоявшегося нобелевского лауреата Милана Кундеры): «Утром Г. рассматривает нас троих на одном диване. Подымаемся. Мне дурновато. Я.- тоже. С трудом добираемся до бара. И снова слишком много внимания на нас троих со стороны Г. Душно. Пока Я. дремлет, мы с И. бежим за "Иверией". Пробуждаю Я. Объятия и прочее. Втроем идем на Лавочкино, и с И. – снова за портвейном. Я. - в расстройствах. Пытаюсь утешить. Я. в слезах: “Не прикасайся ко мне”. Утешаю, но демонстративно удаляюсь. Я. перехватывает меня в лифте. Прощание на горшочках и на помойном ведре. Лобзания. Ну вот все и прекрасно!»[16], «В полдень снова И. И тут же беда (в постели). Звонок от Л. Обещает быть завтра. Говорю И., чтобы завтра не приходила. Весь день пью и ожидаю Л. Она не появляется. И вызвать нет возможности. Почему нет Л.?»[17], «Едва продрав глаза, с И. бежим в магазин за кагором и пивом. Потом в библиотеку. В комнате – близость, и она, по-моему, удовлетворена. Потом Г. В темноте прощаемся на остановке 70-го. Целует в губы: “Милый, звони”»[18], «Во время пребывания в Архангельске получаю три письма. Утром получаю известия от Р. Она, оказывается, целую неделю жила ожиданием письма. Необещанного, но ожидаемого. “Большое тебе спасибо, милый Венька, на душе стало радостнее и теплее. Мысленно всегда с тобой. В Москве без тебя пусто. Покидаю ее без малейшего сожаления. Всегда твоя Ю.Р.”. Я.Щ.– тревожнее и суховато: “Крепко целую и, наверное, все-таки люблю, потому что немыслимо скучаю и думаю”. Г.: “Дорогой мой Ерофеев, считаю тебя своим, несмотря ни на какие превратности судьбы”»[19], «Просыпаемся с Я. у меня»[20].
О хазе Венички вскоре знала вся московская богема, а он в своем блокнотике педантично записывал: «Вчера было двадцать шесть человек: принесли восемнадцать [бутылок – Т.К.] водки, четырнадцать “бронебойных” вермута (в соседнем магазине взяли последнее, подчистую), пять шампанских, девять сухого (“Гамза” болгарская, двухлитровые) и коньяк “Наполеон” (девки приволокли). Интересно: на этой неделе рекорд продержится?»[21]. Посещавшие Ерофеева Вадим Делоне с Белогородской, Петр Якир, Юлий Ким, Эрнст Неизвестный, Юрий Домбровский, Оскар Рабин, Дмитрий Плавинский, Андрей Амальрик с Гюзель Макудиновой пили, кроме того, абрикосовый ликер, абсент, анисовку, арак, бенедиктин, бормотуху, брагу, бузу, вермут, виски, вишневку, водку, глинтвейн, горилку, грог, грушовку, джин… (и на «Д», на пятой букве русского алфавита, биограф прерывает перечень)[22].
Так что невелик был результат просьб Некрасова и участкового. В редкие минуты трезвости Ерофеев брался за единственные книги, которые были под рукой – собрания сочинений Маркса и Ленина, а также за диссертацию жены (усердному чтению предстояло принести плоды в виде «Моей маленькой ленинианы») – или пытался убедить сестру (а еще больше себя), что он может быть, как другие, по-мещански, банально счастливым: «Оклеили нашу кухню (помнишь, она была совершенно казематного цвета), оклеили сверхоригинальными обоями – т. е. вместо стен березовая роща. […]. Все входящие – в восторгах. Приедешь – увидишь»[23] (1 января 1980) и что в его жизни вместо урабанистического сорокапроцентного сплина поселился деревенский беспроцентный оптимизм: «Об эту пору в прошлом году, в Москве, я купался в гостях, недугах, вине и черной меланхолии»[24] (письмо написано на подмосковной даче 1 декабря 1980).
Не верьте поэту – он ведь «Москву – Петушки» назвал поэмой – когда он «бравые песни поет». Сытое, погружающее в леность благополучие – для него состояние преходящее. Минута слабости, убивающая чуткость художника, после которого наступает возвращение к вдохновляющей действительности ночных кошмаров. Но боги не забывают о своих избранниках. В начале 1983 года писатель при загадочных обстоятельствах впервые попал в «психушку» с диагнозом «острый алкогольный галлюциноз»; осенью 1985 года он перенес онкологическую операцию (рак гортани), после которой голосовые связки заменила специальная аппаратура; несколько месяцев спустя (6 июня 1986 г.) он в очередной раз попал в больницу для душевнобольных. Как оказалось, это Носова – уже три года назад – начала странную игру за мужа, которую, по-видимому, предстояло завершить признанием его полностью недееспособным. Между тем именно она с начала восьмидесятых годов страдала стремительно развивавшимся психическим заболеванием, которое особенно обострилось на рубеже 1985–1986 годов. Ощущение тотальной угрозы (ожидание столкновения Земли с кометой Галлея), эсхатологические настроения сопровождались беспокойством – разлагаемым на ревность, страх и мстительность – относительно перспектив союза с мужчиной, которого она не понимала, но которого любила любовью собственника. Потому-то она, когда для него пришло приглашение (1986) из Парижского онкологического центра, взялась сама выполнить необходимые формальности и, разумеется, «потеряла» все документы. Она боялась, что Веничка уедет во Францию и там уже останется; боялась, впрочем, совершенно напрасно, поскольку теперь она в его космосе заняла должность ангела-хранителя. Бдящего и приносящего облегчение, измеряемое бутылками и стаканами. Он был уже зависим не от алкоголя, а от нее – сестры милосердия, правда, дозирующей все более долгие минуты горячечно-аркадийского забытья. Без сознания – он не пробуждал ее демонов, беззащитный – принадлежал только ей. За сто грамм коньяка он отказался в ее пользу от всех прав на гонорары. Щедрость Галины после подписания соответствующей декларации была безгранична – она налила полный стакан. В скобках заметим, что данного слова не сдержал он, и при ближайшей возможности заключил договор, по которому – оставаясь в зоне хорошо знакомой ему валюты – за страницу рукописи ему полагалась бутылка шампанского.
Вторая половина восьмидесятых годов обещала лучшие времена для Ерофеева: появились первые официальные публикации в отечественных изданиях (роман «Москва – Петушки» вышел на страницах журнала с изящным и одновременно благородным названием «Трезвость и культура»), пришла милая сердцу каждой творческой личности популярность (почти все художники – вопреки декларациям – к ней стремятся) и ее столь же желанные спутники – гонорары (за первые, у Галины было все-таки мягкое сердце, он купил сестре бразильский кофе и колбасу твердого копчения), стараниями Венедикта-младшего он стал дедушкой (1988), а в его сердце прочно поселилась одна дама и один кот.
Пиночет нежился на подоконнике рядом с батареей, не добивался внимания писателя и шел собственным путем; Наталья Шмелькова, с которой он познакомился в 1985 году, согревалась мыслью об ожидавшем ее бессмертии рядом с писателем, удовлетворяла его потребность в обожании и ходила по тропинкам, протоптанным многими поколениями женщин (каждое поколение дает свою Йоко Оно), жизнь которых проходила в служении великому художнику[25]. В восточноевропейской мутации они по мере сил заботятся о его физическом выживании (в романтическо-героическом варианте – следуют за ним в Сибирь и носят передачи в тюрьму; в постсоветско-постмодернистском варианте – покупают ему американские сигареты и готовят его любимый луковый суп), разделяют его минуты триумфа (редкие) и унижения (частые), увековечивают (сакрализируют) каждое его слово и каждый жест, а в случае необходимости оказывают первую чувственно-эротическую помощь. Я, однако, не думаю, чтобы связь Шмельковой и Ерофеева вышла за пределы платонического измерения. В окружении автора «Москвы – Петушки» по-прежнему, несомненно, пребывали безумно влюбленные в него жрицы его культа (их инициалы составили бы, наверное, целый алфавит), в которых он все с той же ловкостью пиромана распалял чувства («Ты, Ер[офеев],– сказал он ему 12-го, – специалист по этим ледяным бабам, ты гляциолог»[26]), чтобы погасить их через минуту неожиданной иронией или насмешкой, и к которым он относился уже чаще всего асексуально – ибо такие овладели им теперь воззрения, ибо они возбуждали в нем желания скорее интеллектуальные (как слушательницы и собеседницы), ибо он видел в них спутниц своих пьяных одиссей, ибо, наконец, регулярное злоупотребление алкоголем не способствует половой жизни.
Когда-то я разговаривал в Петербурге с одной поэтессой о судьбах ленинградского «самиздата». Довольно неожиданно – в связи с еще одним отступлением – появилось имя Ерофеева:
– Когда вы с ним познакомились?
– Это было в семьдесят втором или семьдесят третьем году. Скорее в семьдесят втором. Меня представила Оля Седакова[27] [известная московская поэтесса – Т.К.], которая была в него безнадежно влюблена. Она рассказывала мне…
– Извините, в него наверняка были влюблены все женщины.
– Да. Он сломал жизнь очень многим. Я могу сказать, что я любила его, и он меня любил. Но дело в том… Знаете, пан Тадеуш, если кто-то много пьет, то романы у него в основном платонические. У нас не было романа как такового.
– Он часто приезжал в Ленинград?
– В Ленинград он приезжал очень редко. Это я часто ездила в Москву. Обычно я останавливалась у него и у Гали [Носовой – Т.К.]. В последние годы его жизни появилась там такая женщина. Актриса или что-то в этом роде. Она была очень активная. Я тогда жила у него. Зазвонил телефон. Я сняла трубку, говорю “Алло”. Кто-то раз бросил трубку, второй раз бросил трубку. Наконец подходит Венедикт. И эта самая дама говорит: “Что за стерва у тебя?”»[28].
(Еще в начале двадцатого столетия творческие люди и их дамы свои чувства обсуждали в сотнях писем, несколько позже они стали пользоваться телеграммами, спустя следующие несколько десятков лет перья были заменены телефонами, в наше время большая любовь, наверное, может быть сведена к 160 знакам добросовестно набранного SMS-сообщения или e-мэйла: «Ya tjebja ljublju»).
Более теплым воспоминанием последняя любовь Ерофеева отложилась в памяти самых близких. «С Наташей Шмельковой,– вспоминает Тамара Гущина, – Вена познакомился после второй операции – в 1987 году. Она всегда, приходя, острила, рассказывала какие-нибудь такие байки, что он надрывался от хохота. […]. В последние годы Наташа была единственным человеком, который приводил Вену в такое настроение, что он мог смеяться. Порой у него было депрессивное состояние. […]. Наташа была для него как лекарство»[29] и, что самое главное, в конце концов ее приняла Галина Носова. Именно православная Шмелькова 17 апреля 1987 года выступила на Пасху в роли крестной матери (крестным отцом стал Владимир Муравьев), когда Ерофеев в московской церкви Св. Людовика становился членом католической общины, и именно она сопровождала его при разных иных событиях. «Галя [Носова], – записывает Наталья Шмелькова в своем дневнике, – посылает нас с Веней в аптеку, выдав ему 25 рублей на всевозможные лекарства. Ценя ее доверие, отчаянно сопротивляюсь, когда он на все деньги закупает вина. По возвращении – дикий скандал. Я реву. Веничка невозмутим […]. Галя оставляет меня ночевать. Даже приносит в постель какие-то успокаивающие капли […]»[30].
Последние годы жизни автора «Вальпургиевой ночи» – растянутые по синусоиде между эйфорией исцеляющего спасения и депрессией смертельного рецидива – имели вкус водочного очищения, алкогольного катарсиса. «Самый беспамятный из всех моих дней рожд.[ения],– записал он в дневнике 24 октября 1989 года. – Помню только первые две рюмки, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне (рядом были Тимк[ов] и Ир. Леонт[ьева], сетовала потом Гал. Были все, даже актерская делег.[ация], съемочю[ные] группы ВВС и Ленфильм, Осетинский, Лен, Седак.[ова], Любчик.[ова]. Даже всплывший неизвест. откуда С. Филипп.[ов] На след[ующий] день обнаруж.[ил] только бездну подаренных книг. И шишку-ссадину на темени-затылке»[31]. И та же квартира три месяца спустя глазами Натальи: «Приезжаю на Флотскую в 8 вечера. […]. Дверь открывает новый друг семьи Мери. Холодно: «Не будите Веню. Он всю ночь не спал». На полу две рюмки, наполненная окурками пепельница. На кухне – гора немытой посуды. Уходит»[32](Запись за 23 января 1990).
Однако на этот раз утопить болезнь в алкогольном океане не удалось. Она выжила где-то на дне недопитой бутылки, где-то в изгибах неопорожненного стакана. Так что снова больница и в приступе наркотической надежды большие планы на будущее. Уже никогда не осуществившиеся.
«В 1986 roku,– иронизировал он в интервью, данном Ирине Тосунян, – некая западная радиостанция [DeutscheWelle – T.K.] в одной из передач сообщила, что скончался русский писатель Венедикт Ерофеев. Тогда я взял зеркальце и подышал на него. Действительно, ничего»[33]. 11 мая 1990 года в семь сорок пять утра эксперимент, возможно, повторила одна из медсестер. И зеркальце снова не запотело. «Действительно, ничего».
После смерти писателя начались спекуляции на тему судьбы его рукописей. Согласно наиболее вероятной версии[34] бóльшая часть блокнотов шестидесятых годов была когда-то применена тещей в качестве растопки для печки (заметим в скобках, что Ерофеев был в обиде и на ее предшественницу: «А первая теща вообще ставила на мои рукописи сковородки с разной хуетенью»[35]). В 1993 году Ирина Тосунян на страницах еженедельника «Литературная газета»[36]сообщила (принимая на веру слова Галины Носовой), что многие из других заметок утеряны или украдены, некоторые попали к дружившему с автором филологу Муравьеву, и только часть осталась в руках семьи и хранилась в квартире на улице Флотской в коробке из-под обуви. Беззаботная и доверчивая Носова (это она так о себе) позволяла читать рукописи (в частности, дневников) всем желающим и слишком поздно заметила, что читательницы – особенно те, которые были в более близких отношениях с Веничкой – вырезают компрометирующие их фрагменты. Не менее убедительно звучит другая версия: именно Носова тщательно уничтожала не только все следы соперниц, но и следы друзей (фрагменты о Вадиме Тихонове, Борисе Сорокине, героях романа «Москва – Петушки»). Пришедший от этого в ужас Ерофеев (поскольку все это происходило при его жизни) был вынужден носить с собой несчастную коробку с блокнотами. В отношении же самой Тосунян он еще раньше имел претензию (и не хотел с ней больше разговаривать), что из текста данного ей интервью исчез сочиненный им афоризм, гласящий, что масштаб творческой личности измеряется в граммах водки, которой ему не жалко налить[37].
После смерти мужа Носова дописывала графоманские финалы к драме «Фанни Каплан, или Диссиденты», а деньги, получаемые за все еще издававшуюся «Москву…», предназначала на хрусталь (возможно, чешский) и мебель (возможно, эстонскую или финскую). Почти все, что осталось после покойного (например, его книжное собрание, письменный стол, кресло) было уничтожено, выброшено, разорвано, разворовано. Однако, как справедливо заметил Авдиев, прожить более десяти лет с таким человеком, как Ерофеев, было трудно до безумия, а один из ближайших друзей писателя, Муравьев, написал в воспоминаниях: «В нем была достоевщина. У каждого человека есть подполье в душе, чтобы было что преодолевать. И Веничка играл с темными силами, которые выходят из подполья души. Людям, которые подходили к нему на близкое расстояние, было нелегко… Тут включались разрушительные силы»[38].
В конце августа 1993 года Галина Носова, должно быть, тщательно – как каждый день – пропылесосила мебель и осторожно – как каждую неделю – вымыла хрусталь, а потом коробку с дневниками отнесла к соседке и прыгнула – еще одна Алиса, искавшая свою Страну Чудес – с тринадцатого этажа.
Авторские права перешли теперь к матери самоубийцы, которой с некоторого времени уже не приходилось жечь рукописи (а они, однако же, горят), потому что в квартире было паровое отопление.
Венедикт Ерофеев с его загадочным образом исчезающими произведениями (а может быть они никогда не были написаны?), с романом, открывающим путь к бессмертию, и с биографией не хуже чем у Горького, Джека Лондона и нескольких художников, упивавшихся психоделической атмосферой, идеально подходил для того, чтобы вокруг него создавалась легенда. «Попытаемся вникнуть,– пишет уже цитировавшийся Эпштейн, – в слагаемые Вениного мифа. Конечно, перед нами герой – высокий, гибкий, статный, которым зачаровывались буквально все женщины. И он позволял им преклоняться перед собой, окружал себя “жрицами”, которые усыпали цветами его ложе. И еще одно свойство героя – пил, но не пьянел, изо всех поединков с другими испытанными пьяницами выходил победителем: они валяются под столом и лыка не вяжут, у него ни в одном глазу, чист как стеклышко. Внутренняя тонкость, деликатность, опрятность. И конечно, талант, умница, эрудит, который помнил наизусть сотни дат и стихов, острее всех был на язык и всемирно прославился своей поэмой. А с другой стороны – нищета и неустройство, изгнание из всех университетов, где он так блестяще начинал, работа на рытье канав и прокладке кабелей, скитальчество, неумение чего-то достичь в жизни, беспробудное пьянство, отсутствие нижнего белья, потеря рукописей, паспорта, издевательства над самыми близкими людьми, рак горла. И творческое бессилие: та поэма, написанная вроде как для потехи в кругу друзей, так и осталась его лебединой песней. Вот эти-то противоречия и заостряют в нас потребность мифа, потому что рационально их нельзя разрешить. Если талант, то почему не писал? Если умница, то почему идею “скинуться на бутылку” предпочитал всем прочим идеям? Если гордился Россией, то почему мало интересовался ею и терпеть не мог патриотов? Если так любил всякую систематизацию, почему беспорядочно жил? Если был опрятен, то почему обтрепался? Если был нежен, то почему грубил?»[39]. Потому что он был юродивым (определение Эпштейна), «глупцом Божиим»[40] времен Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко и Горбачева; свидетелем эпохи великолепия и агонии империи; представителем поколения русских писателей, изменявшего посттургеневские каноны признаний в любви.
[1]Нагибин Ю. Дневник. М.: РИПОЛ классик, 2009, с. 129.
[2]Эпштейн М. После карнавала, или Вечный Веничка. // Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое (Почти все). М.: Х.Г.С., 1995, с. 4.
[3]Ср.: Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое: Почти все. М., 1995.
[4]Ерофеев В.В. Письма к сестре. // Театр, 1992, № 9, с. 136.
[5]Kasack W. Lexikon der russischen Literatur des 20. Jahrhunderts. Vom Beginn des Jahrhunderts bis zum Ende der Sowierära. München, 1992.
[6]«Сумасшедшим можно быть в любое время»: С писателем беседовал Л.Прудовский. // Ерофеев В.В. Мой очень жизненный путь. М.: Вагриус, 2003, с. 494-495.
[7]Цит. по: Ерофеев В.В. Письма к сестре. // Театр, 1992, № 9, с. 124.
[8]Гущина Т. Комментарии [к письмам]. // Театр, 1992, № 9, с. 143.
[9]См. его дневник за 1956-1957 годы, помещенный в «Записках психопата».
[10]Авдиев И. Предисловие [к дневнику В.Ерофеева за октябрь 1989 г. – март 1990 г.]. // Новое литературное обозрение, вып. 18. М., 1996, с. 165.
[11]В.Зимакова работала в сельской школе, где в течение многих лет терпели постоянно подвыпившую учительницу. Ее уволили с работы лишь в период горбачевского сухого закона (вторая половина 80-х годов). Она попала на работу на ферму (в качестве телятницы). Там уже она могла спокойно спиться до смерти.
[12]См.: Klimowicz T. Od anonimowości do ekshibicjonizmu, czyli o prywatności pisarza w Rosji. // Odra, 1997, nr 9.
[13]Виктор Некрасов (1911–1987) – прозаик, автор романа «В окопах Сталинграда» (1946), с 1974 года в эмиграции.
[14]Ерофеев В. Письма к сестре, с. 126.
[15]Авдиев И. Предисловие, с. 164.
[16]Цит. по: Алешкина Е. Скандальные дневники Венички Ерофеева. // Эксперсс газета Online, 6.02.2002. www.eg.ru/interview/2007/(20.10.2012)
[17]Там же.
[18]Там же.
[19]Там же.
[20]Там же.
[21]Авдиев И. Предисловие, с. 164-165.
[22]Ключ к русской душе по Ерофееву, «В лермонтовском эпизоде "Menschen und Leidenschaften" или "Хронике величайшего из запоев" (август-сентябрь 1972 г.):
«8 августа — Водка за 3.62. Мур., Скор., Н.Скор., Шр., Бис., Ер.9 августа — Водка за 3.62. Ркацители. Саперави. Вермут. Алексанян, Лапин, Шеремет., Ер.
10 августа — Экстра, вермут. Алексанян, Шеремет., Лапин, Ер.
11 августа — Тырново, сливянка, экстра. Рун., Ер.
12 августа — За 3.62. Экстра. Рун., Ер.
13 августа — За 3.62. Зим., Ер.
14 августа — Солнцедар. Зим., Ер.
15 августа — За 3.62. Чача. Вермут. Алексанян, Шеремет., Лапин, Богат., Сталин, Лавеч., Ер.
16 августа — Английский джин, шотландские виски, саперави. Э.Костюх., Е.Костюх., В.Мур., Ю.Шр., Робинс, Мокс., Ю.Ром., Ер.
17 августа — Портвейн. Серак., Н.Серак., Смич., Бардин, А.Друг., Л.Друг., Ер.
18 августа — Английский джин, шотландские виски, алжирское, за 3.62, экстра, рымнинское. В.Мур., В.Скор., Ю.Рун., Н.Скор., Н.Ром., Ю.Шр., В.Губ., Г.Губ., Ер.
19 августа — 3.62, болгарское сухое, экстра. В.Тих., Л.Любч., Э.Костюх, А.Петяев, Я.Пит., Ер.
20 августа — Фруктовое, красное крепкое, 3.62, Рубин. В.Тих., А.Арх., Н.Арх., Л.Любч., Ер.
21 августа — Виски клуб 99, 3.62, Рубин. Ю.Шр., В.Тих., Алексис., Л.Любч., Ер.
22 августа — Солнцедар. Ер.
23 августа — Солнцедар. Зимак., Ер.
24 августа — лосьон "Кристалл", Огуречный лосьон. Рубин. Шампанское. Экстра. 3.62. Самогон. Брага. Искра. А.Пит., Е.Пит., Я.Пит, А.Пит., И.Авд., Б.Сор., Цедр., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Т.Сид., М.Арац., Н.Арац., пятеро неизвестных, Ер.
25 августа — Шампанское, прутское, рубин, гранат, 3.62, брага. А.Пит., Я.Пит., Б.Сор., Цедр., И.Авд., Б.Авд., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Т.Сид., М.Арац., Н.Арац., А.Арх., Н.Арх., шестеро неизвестных, Ер.
26 августа — Шампанское, прутское, 3.62, гранат, брага, микстура валерианы, А.Пит., Я.Пит., В.Сор., Б.Сор., Цедр., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Т.Сид., М.Арац., Н.Арац., А.Арх., Н.Арх., Белобр., трое неизвестных, Ер.
27 августа — 3.62, прутское, брага, А.Пит., Я.Пит., В.Сор., Б.Сор., Цедр., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Сид., М. Ар., Н.Арх., Белоб., четверо неизвестных, Ер.
28 августа — Дульче, Мицне, одеколон "Жасмин", Рубин. Б.Сор., В.Сор., Л.Черныш., А.Франц., В.Куран., А.Архип., Ер., оркестранты ресторана.
29 августа — 3.62, Портвейн, Херес. Коб., В.Хроп., Ер.
30 августа — Мицне, Портвейн. Гиссар., В.Хроп., Ю.Рун., В.Ес., Ер.
31 августа — Алжирское, 3.62. Ю.Рун., Ер.
1 сентября — Экстра. Молдаванское. Ер.
2 сентября — Молдаванское. В.Зим., Н.Зим., В.Митр., Ер.
3 сентября — Молдаванское. В.Зим., Н.Зим., В.Митр., Ер.
4 сентября — 3.62, Мицне, Кебер., Ер.
5 сентября — Ипаниури, 3.62. В.Софр., Н.Фрол., Ер.
6 сентября — Гиссар., Алжирское, Мицне. Кара-чинах. В.Свирид., Ер.
7 сентября — Гиссар., Алжирское. Кара-чинах, 3.62. Л.Люб., Н.Арх., А.Арх.,В.Свир., Я.Пит., А.Пит., Ер.
8 сентября — Кара-чинах, Фруктовое. В.Свир., Н.Арх., А.Арх., А.Люб., В.Ломон., Я.Пит., А.Пит., Ер.
9 сентября — Мицне. Рубин, Ипаниури. Портвейн. Экстра. В.Софр., Н.Серяк., М.Серяк., Ворм. Друч., Ю.Ром, Г.Ис., М.Ис., трое неизвестных, Ер.
10 сентября — Кагор, Румынское сухое, 3.62. Л.Люб., А.Авд., Б.Сор., Н.Арх., А.Арх., Ер.
11 сентября — Одеколон "Свежесть", одеколон "Жасмин", одеколон "Фиалка". Б.Сор., А.Арх., Л.Люб., В.Тих., Ер.
12 сентября — 3.62, Н.Тих., Н.Дерг., Н.Пок., Н.Богат., А.Арх., А.Кург., А.Алекс., В.Клитко, В.Хелад., И.Ур., А.Завален., Ер.
13 сентября — Болгарское сухое. В.Ес., Ер.
14 сентября — ничего. Ер.»
[23]Ерофеев В.В. Письма к сестре, с.130. В тот же день он записал в дневнике: «Самый поражающий из дней. Начало треклятого пения в стене. Срочно водки. Не помогает. Мышки и лягушата. Срочно вызван Марк Фрадкин для дежурства. Всю ночь приемник, чтобы заглушить застенное пение. […]. Люди в шкафу, крот на люстре. Паноптикум...». Цит. по: Алешкина Е. Скандальные дневники Венички Ерофеева.
[24]Ерофеев В.В. Письма к сестре, с.131.
[25]Венедикт Ерофеев является одним из героев ее книги «Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного» (СПб., 1999).
[26]Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое, с. 309.
[27]Седакова О. Венедикт Ерофеев // Ерофеев В.В. Мой очень жизненный путь. М.: Вагриус, 2008, с. 590-601, http://ec-dejavu.ru/e-2/Venedikt_Erofeyev.html.
[28]Цитирую по звукозаписи, сделанной 28 июня 1998 года. В дневнике Натальи Шмельковой (15-16 февраля 1989) читаем: «Приехала к вечеру. До меня была у Венички поэтесса из Питера Лена Игнатова. С нежным автографом подарила ему свой сборник стихов. Многие из них ему очень понравились» – Шмелькова Н. Последние дни Венедикта Ерофеева. Дневники. М., 2002, с. 207.
В конце ноября 2003 года я разговаривал в Петербурге с одной известной женщиной-литературоведом, великолепным знатоком русской литературы рубежа XIX и XXвеков.
«– Пан Тадеуш, чем вы сейчас занимаетесь?
– Пишу книгу об эротической жизни русских писателей.
– А о чем тут писать, ведь это сплошные импотенты».
[29]Гущина Т. Комментарии [к письмам], с. 144. Гущина, разумеется, ошибается – со Шмельковой Ерофеев познакомился двумя годами раньше (17 февраля 1985 г.).
[30]Н.Шмелькова. Последние дни Венедикта Ерофеева, с. 15-16.
[31]Ерофеев В.В. Последний дневник (октябрь 1989 г. – март 1990 г.). // Новое литературное обозрение, № 18 (1996), с. 177.
[32]Шмелькова Н. Последние дни Венедикта Ерофеева, с. 285
[33]«От Москвы до самых Петушков»: С писателем беседовала И.Тосунян. // Ерофеев В. Собрание сочинений, т. 2. М., 2001, с. 274.
[34]Авдиев И. Предисловие. Первые записи в этом дневнике появились в период пребывания Ерофеева в онкологическом центре в Каширке.
[35]«Сумасшедшим можно быть в любое время», с. 491.
[36]Тосунян И. Венедикт Ерофеев. «… Я дебелогвардеец»: из записных книжек. // Литературная газета, 1993, № 46, с. 6.
[37]Он повторил это в своем интервью: «Умру, но никогда не пойму…»: С писателем беседовал И.Болычев. // Ерофеев В.В. Мой очень жизненный путь. М.: Вагриус, 2003, с. 522. [Первоисточник: Московские новости. 1989, №50, 10 дек., с. 13]: «Астафьеву ни грамма, Белову – ни граммули, Распутину – и то погодя, ну туда-сюда, грамм сто, Василю Быкову – полный стакан, даже с мениском, Алесю Адамовичу – даже сверх мениска, ну и так далее». В октябре 2020 года появилась в рунете следующая информация: «24 ноября [2020 года – Т.К] аукционный дом "Литфонд" выставит на торги архив Венедикта Ерофеева. […]. На торги аукционного дома „Литфонд” выставят свыше 20 лотов, связанных с именем автора поэмы "Москва — Петушки" Венедикта Ерофеева. Среди предметов с самым высоким эстимейтом: записная книжка писателя (550 тыс. — 600 тыс. руб.) и страницы его с "говорильными" записками (280 тыс. — 300 тыс. руб.). „РБК Стиль” поговорил с генеральным директором аукционного дома „Литфонд” Сергеем Бурмистровым о том, как представленные лоты оказались на аукционе […]:
„- Это небольшое собрание в память Венедикта Ерофеева пришло к нам от одного из друзей писателя. Все эти автографы, издания книг Ерофеева и книг о нем, публикации в различных журналах и личные вещи кропотливо собирались в течение многих лет: как при жизни писателя, так и после его смерти”». https://style.rbc.ru/impressions/583541b19a7947784f1e7685.
[38]Цит. по: Авдиев И. Предисловие, с. 167. См. также: Муравьев В. «Высоких зрелищ зритель». // Ерофеев В. Собрание сочинений, т. 1.
[39]Эпштейн М. После карнавала, или Вечный Веничка, с. 6-7.
[40]Ср.: Идеи в России. Ideas in Russia. Idee w Rosji. / Red. A. de Lazari. T. 1. Warszawa, 1999, с. 478.
Komentarze
Prześlij komentarz