Участь моя решена. Я женюсь… (Александр Пушкин)
[в кн.:] Т. Климович, Тайны великих, перевод А. В. Бабанова, Москва 2015.
/
Tадеуш Климович
/
«Участь моя решена. Я женюсь…» /
Александр Пушкин
/
Действующие лица
Александр Пушкин (1799–1837) – романтик, которого многие считают самым выдающимся русским поэтом, муж (1831–1837) Натальи Гончаровой.
Наталья Николаевна Пушкина, урожденная Гончрова (1812–1863) – жена (1831–1837) Александра Пушкина, а затем (1844–1863) Петра Ланского.
Жорж-Шарль Дантес-Гекерен (1812–1895) – французский офицер на службе у Николая I.
Петр Ланской (1799–1877) – адъютант царя Николая I, женился (1844) на вдове Александра Пушкина Наталье.
Наталья Ивановна Гончарова (1785–1848) – мать: Дмитрия (1808–1860), Екатерины (1809–1843), Ивана (1810–1881), Александры (1811–1891), Натальи (1812–1863), Сергея (1815–1865), теща Александра Пушкина. Согласие на брак Натальи поставила в зависимость, в частности, от получения поэтом письменного подтверждения политической благонадежности.
Мария (1832–1919), Александр (1833–1914), Григорий (1835–1905), Наталья (1836–1913) Пушкины – дети от брака Натальи Гончаровой и Александра Пушкина.
Александра (1845–1919), Софья (1846-?), Елизавета (1848-?) Ланские – дети от брака Натальи Гончаровой и Петра Ланского. О старшей из них (оставила след в русской литературе как Арапова) говорили, что ее отцом не только крестным был Николай I.
Ольга Павлищева, урожденная Пушкина (1797–1868) – сестра поэта, вышла замуж (1828) за чиновника Министерства просвещения Николая Павлищева.
Николай I (1796–1855) – русский царь (1825–1855).
Александр Бенкендорф (1783–1868) – с 1826 г. шеф жандармерии и III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
Людвик ванн Гекерен де Бевервард, он же Якоб Дерк Анне Борхард ванн Гекерен-Беверверд (1791–1884) – в 1826–1837 гг. посол Королевства Нидерландов при дворе Николая I.
Анна Керн, урожденная Полторацкая, во втором браке Маркова-Виноградская (1800–1879) – большая любовь Александра Пушкина, именно ей он посвятил стихотворение «К ***» («Я помню чудное мгновенье…»).
Амалия Ризнич, урожденная Рипп (1803–1825) – возлюбленная Александра Пушкина, умерла, как и пристало романтику, от чахотки, к ее образу поэт в последствии обращался в элегиях.
Федор Толстой, по прозвищу Американец (1782–1846) – граф «[…] известный благодаря своей безумной отваге и авантюрному образу жизни, картежник и шулер, участвовал в русской миссии в Японию, откуда был выдворен за аморальные поступки, дважды подвергавшийся разжалованию в рядовые за участие в дуэлях […]. Пушкин при посредничестве Толстого просил руки своей будущей жены Натальи Гончаровой»[1]. Одна из наиболее колоритных фигур, мелькающих в салонах Петербурга и Москвы.
Елизавета Хитрово (1783–1839) – дочь фельдмаршала Михаила Кутузова, мать Дарьи Фикельмонт.
Дарья (Долли) Фикельмонт (1804–1863) – дочь Елизаветы Хитрово, жена посла Австрии в России.
Идалия Полетика (1807–1890) – внебрачная дочь графа Григория Строганова. Ее симпатия к Натальи Гончаровой была равна ее антипатии к Александру Пушкину.
Каролина Собаньская, урожденная Жевуская, во втором браке Чиркович (1794–1885) – сестра Эвелины Ганской; femme fatale, «прекрасная авантюристка», «демоническая красавица» (Ю.Лотман); завербованная генерал-порутчиком Иваном Витте, была агентом тайных служб.
Екатерина Андреевна Карамзина (1780–1851) – внебрачная дочь князя Андрея Вяземского (отца известного поэта Петра Вяземского); вторая жена (с 1804) писателя и историка Николая Карамзина.
Софья (Софи) Карамзина (1802–1856) – дочь от первого брака писателя и историка Николая Карамзина; дама, известная в салонах Петербурга своей экстравагантностью (курила папиросы).
Екатерина Николаевна Мещерская, урожденная Карамзина (1806–1867) – дочь от второго брака писателя и историка Николая Карамзина.
В тридцатых годах девятнадцатого века письма в Петербурге разносили несколько раз в день. Первый раз в восемь утра. Квартира Пушкиных на Мойке была недалеко от почты, и, видимо, уже около девяти утра 4 ноября 1836 года письмоносец вручил поэту пакет, содержавший диплом: «Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором [заместителем] великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена»[2]. Тот же диплом попал с утренней почтой к еще нескольким лицам. В пакете, адресованном им, был следующий – с фамилией Пушкина. Реакции получателей были различны: Елизавета Хитрово, решив, что пакет, адресованный поэту, попал к ней случайно – отослала его на Мойку; аналогично поступил Владимир Соллогуб – он лично отнес пакет истинному адресату (тогда выяснилось, «[…] что не все дипломы были писаны одним почерком»[3]); Вяземские, Карамзины, Иосиф Виельгорский, Россеты – ознакомившись с содержанием анонимного послания, решили хранить молчание. В тот же самый день вечером Александр Пушкин вызвал Жоржа Дантеса на дуэль.
На протяжении всей своей жизни автор «Евгения Онегина» оставался верен двум в то время в значительной мере идентичным моделям поведения – дворянина и романтика.
«Один и тот же человек, – пишет Юрий Лотман, – вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместьи, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем "в час пирушки холостой". […] Дворянский образ жизни подразумевал постоянную возможность выбора типа поведения. […]. "Дворянское поведение" как система не только допускало, но и предполагало определенные выпадения из нормы, которые были структурно изоморфны антрактам в спектакле. Стремление дворянина приобщиться на короткие периоды к иному быту – жизни кулис, табора, народного гуляния […] – порождало перерывы в нормированном поведении и смену его поведением, выполняющим функцию социально не нормированного. Однако такая ненормированность была лишь функциональной в пределах данной системы. Вне ее то же поведение выступало как высоко нормированное, что видно, хотя бы из того, что типы такого нарушения строго классифицировались в соответствии с возрастом и местом человека в социальной иерархии. Общество ясно различало "правильные" (допустимые) и "неправильные" (недопустимые) уклонения от нормы»[4]. Жизнь молодого Пушкина – подобно жизни многих других русских молодых людей аналогичного социального статуса – проходила (особенно по окончании Царскосельского лицея в 1817 году) в торопливом ритме дружеских пирушек, на которых выпивалось море алкоголя, завязывались знакомства с дамами, никогда не говорившими «нет», и соблазнение которых не требовало силы убеждения Дон-Жуана или Казановы. Правда, после вина оставалась головная боль, а после дамы зачастую венерическая болезнь (потому что в те времена заболевали любовью) с перспективой болезненного и не всегда успешного лечения, но это никак не влияло на симпатию поэта к Бахусу и Венере. Предлагались все новые тосты, а «молодые изменницы, общие для всех, как круговые чаши, переносили болезнь любви, как птицы переносят письма на войне»[5]. Благонравные современники доносили с прискорбием: «Вне лицея Пушкин был знаком с некоторыми отчаянными гусарами, жившими в то время в Царском Селе […]. Проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской породы»[6] (Сергей Коморовский), «Три года, проведенные им в Петербурге по выходе из лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам»[7] (Петр Плетнев), «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме»[8] (из письма Александра Тургенева Петру Вяземскому, 18 июня 1819), «В свете Пушкин предавался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как и здоровье и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его не раз на край могилы»[9] (граф Модест Корф), «В городской жизни, в ее шуме и волнении Пушкин был в настоящей своей сфере»[10] (Павел Анненков).
Защитники морали, поглощенные подсчетом выпитых бутылок и обеспокоенные недостаточной просвещенностью собутыльников на тему инфекционных болезней, передающихся половым путем, не замечали, что Пушкин грешил чаще всего в очень интересном обществе, а ночные беседы вел в кругу близких себе людей, среди искателей новых путей в искусстве под знаком «Арзамаса» и «Зеленой лампы», с равным энтузиазмом подрывавших устои эстетики и нравственности. Вместе с ним за стол усаживались как певцы dolce vita или dolce far niente, так и несмело ставившие под сомнение абсолютную монархию недавние победители Наполеона (которые в Париже могли еще услышать Liberté, Égalité, Fraternité), а также будущие заговорщики-декабристы[11]. Первые научили его радостям жизни, вторые – бунту. Все – романтизму, что заметил в то время, пожалуй, только Александр Тургенев, когда отмечал у поэта «склонность и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство»[12].
Однако Пушкин – который был понятливым учеником, ибо романтизм у него был в крови – раньше, чем прочие его современники оценил мифотворческую функцию несчастной (оставшейся без взаимности, нереализовавшейся …) любви в формировании биографии художника из поколения Вертера. «Страшно подумать, – иронизировал Станислав Василевский, – что бы случилось с романтической поэзией, если бы все погруженные в черное отчаяние любовники обрели бы вдруг вожделенную взаимность и пошли бы с романтичными девами к алтарям»[13]. Своей романтической инициацией начинающий поэт был обязан Екатерине Бакуниной (1795–1869), сестре своего лицейского товарища Александра, которая была старше него на четыре года. Игнорируемый и отвергаемый шестнадцатилетний подросток открыл – даже не вполне еще осознавая все механизмы этого явления – что между «счастьем» и «несчастьем», «радостью» и «печалью» нет четких границ, и что состояние «несчастливой влюбленности» может быть источником неожиданных восторгов[14]. «Я счастлив был!.. – писал он 29 ноября 1815 года в дневнике, где сентиментальная риторика явно не поспевала за романтическим воображением, – нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописуемым волненьем, стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, – сладкая минута!.. Как она мила была! как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел ее 18 часов – ах! какое положенье, какая мука!.. Но я был счастлив 5 минут!..»[15]. Была и другая лицейская любовь – Наталья Кочубей (1800–1854), и была школярская потеря рассудка от жены Александра I, императрицы Екатерины Алексеевны[16] (1779-1826), и от Екатерины Андреевны Карамзиной. В 1817 году – познавая еще один оттенок любви – он «смертельно влюбился» (по словам Николая Карамзина) в Евдокию Голицыну, которая была старше его на восемнадцать лет и которую звали «Пифией» или Princess Nokturne, по причине ее обыкновения принимать гостей в своем салоне по ночам, поскольку когда-то цыганка нагадала ей, что смерть настигнет ее именно в это время суток. Поэтому она спала днем, а по ночам высматривала и пугала незваного гостя. Умерла она 15 января 1850 года. К сожалению, мне не известно, в котором часу. Но важнее всего то, что несколькими десятилетиями раньше, в том числе и благодаря ей, один одаренный юноша прошел интенсивный курс романтического образования, в котором мазохистский культ страдания был особо почитаемой ценностью (возлюбленная отвечала на любовь художника-романтика унизительным молчанием, пренебрежительным презрением, вероломной изменой, замужеством по расчету или внезапным отъездом, и только одна из тысячи решалась на такой долгожданный и желанный жест – долгое умирание от чахотки в возрасте восемнадцати лет), а happy end был могильщиком истинной любви и истинного искусства.
Между тем к концу второго десятилетия XIX века рукописи вращающегося в неподходящем обществе Пушкина все чаще читают господа – и в этом, между прочим, состоит прелесть функционирования художника в полицейском государстве – для которых это занятие входило в круг их служебных обязанностей. Так что после написания нескольких неблагонамеренных политических стихотворений его судьба казалась предрешенной. И когда решения требовал уже только вопрос о месте ссылки (Соловецкие острова или Сибирь), то влиятельные друзья легкомысленного поэта (в частности, известный поэт, но что еще важнее, воспитатель царских детей Василий Жуковский, а также Николай Карамзин, просивший о помощи императрицу) добились, чтобы его отправили в Кишинев, в распоряжение генерал-губернатора Ивана Инзова в качестве чиновника «Попечительского комитета по устройству колонистов южной Россииых земель»[17]. Мало того. На покрытие дорожных расходов (сейчас мы бы сказали: командировочных) – в присоединенную к России в 1812 году после войны с Турцией Бессарабию – он получил 1000 рублей.
Так что 1820 год для Александра Пушкина был годом прощаний – на шесть лет со столицей и навсегда – с молодостью. По дороге, в Екатеринославе, он встретил (и это была сцена, достойная Чехова) трех сестер Раевских: Екатерину (1797–1885), Елену (1804–1852) и Марию (1804?1805?1806?–1863; в нее был влюблен граф Густав Олизар, в 1825 году она вышла замуж за участвовавшего в тайном Южном Обществе Сергея Волконского и после подавления восстания декабристов отправилась вслед за ним на двадцатилетнюю каторгу). На их долю достались роли муз и сестер милосердия, в течение тех месяцев ухаживавших за заболевшим холерой поэтом.
В Кишиневе (где он, между прочим, стал «вольным каменщиком»: 4 мая 1821 г. его приняли в масонскую ложу «Овидий»), а затем в Одессе, куда его перевели в июле 1823 года, Пушкин вел жизнь художника-романтика. Он много писал, часто имел романы, упоенно соблазнял и страстно стрелялся. В своих наиболее известных текстах этого периода, в том числе в тексте под названием «жизнь», он противопоставил «поэта» (демона, пророка, избранника, гения) «черни», и сам эту «чернь» – зачастую вызывая скандалы – провоцировал демонстративным несоблюдением общепринятых норм поведения (в Екатеринославе долго вспоминали обед у губернатора: «Собрались гости, явился и Пушкин, и с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенною эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого исподнего белья»[18]). Его богатая событиями «хроника любовных происшествий» ничем не уступает дневникам Казановы, что ортодоксальные романтики, несомненно, осудили бы (вспомним письмо Фридерика Шопена другу, написанное после выхода замуж Констанции Гладковской: «Женщины мне уже не интересны, ибо только раз в жизни можно любить по-настоящему!»[19]). В сентябре 1820 года он «сильно увлекается» Еленой Соловкиной. В ноябре того же года «ухаживает» за тридцатилетней Аглаей Давыдовой и ее десятилетней дочерью Аделью, которые в конце двадцатых годов уехали в Париж, где Адель перешла в католицизм и ушла в монастырь. В августе 1823 года вспыхивает новое чувство – на грани «увлечения» и любви – к Амалии Ризнич. Настолько сильное, что из-за ревности к ней – пишет в воспоминаниях младший брат поэта Лев – он пробежал однажды «пять верст с обнаженной головой, под палящим солнцем»[20]. А она, во благо русской романтической литературы, согласно всем канонам искусства, покинула его и в середине мая 1824 года уехала, увозя с собой родившегося несколькими неделями раньше Александра из Одессы через Австрию в Швейцарию. Ее можно бы счесть предтечей движения суфражисток, которые тридцать лет спустя на страницах своих изданий «[…] выступали с похвалой путешествию, в том числе как форме свободы женщины»[21]. В сентябре 1823 года Пушкин знакомится с Элизой (Елизаветой) Воронцовой, урожденной Браницкой (1792–1880), состоявшей уже в течение четырех лет в браке с губернатором графом Михаилом Воронцовым, одесским начальником поэта. «Ей было уже за тридцать лет, – писал знакомый автора «Евгения Онегина» Ф.Ф.Вигель, – а она имела все права казаться еще самою молоденькою. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видел, так и призывает поцелуи»[22].
Для графа Воронцова и других мужей прежних любовниц автора «Бориса Годунова» всегда оставалось решение, предложенное маркизом де Буасси, который не без гордости представлял: «Моя жена – ранее любовница лорда Байрона»[23].
В то же самое время (а в общем-то, как всегда) в жизни Пушкина были женщины, внимания которых ему не надо было добиваться, которым он не писал посланий с признаниями, которые не ждали заверений в великой любви (а если таковые слышали, то не относились к ним слишком серьезно), имен которых он не помнил уже к утру и которые – оставаясь безымянными, анонимными – не вошли в историю русской литературы. Скучающие от ленивого ритма всегда отстающих провинциальных часов, жаждущие переживаний, навеянных чтением все повторяющихся книг. Неудовлетворенные одалиски, кишиневские и одесские мадам Бовари. А он, как его наставник Казанова, давал им «все, за исключением сердца: того, которое у него было, едва хватало для него»[24] и, как Казанова, «[…] улаживал свои любовные дела с предусмотрительностью коммерсанта, скрупулезностью опытного чиновника, точно и ловко. Любовь, расставание – у него для всего были свои определенные приемы, разумеется, с индивидуальными вариациями. Каждый случай рассматривался отдельно, с величайшим вниманием и к полному удовлетворению клиенток. Ни одна из женщин, которых он любил или говорил, что любит, а потом бросил, не чувствовала на него обиды»[25]. Так что к генералу Инзову постоянно приходили жалобы от мужей и отцов соблазненных Пушкиным молдаванок, а понимающий начальник каждый раз наказывал поэта домашним арестом, для верности лишая его обуви.
Легкие победы приелись, метафизика борьбы полов, сведенная к масштабам тривиального соблазнения местных красавиц, вызывала скуку, и Пушкин искал более острых ощущений, иного рода возбудителей и противника, перехитрить которого труднее, чем обманутого мужа. Уже несколько лет назад – когда он вызвал на поединок Модеста Корфа (1818) – он открыл для себя наслаждение, испытываемое искушающим судьбу. Тогда соперник проигнорировал его, но уже в сентябре следующего года он сделал все, чтобы дать удовлетворение своему лицейскому товарищу Вильгельму Кюхельбекеру и выяснить, к кому благосклонна капризная фортуна[26]. Единственным пострадавшим в том поединке был секундант (тоже выпускник Царскосельского лицея, поэт Антон Дельвиг), которому пуля, выпущенная в раздражении будущим декабристом – Кюхлю постоянно провоцировал его противник – продырявила шляпу. Развеселившийся Пушкин отбросил свой пистолет, и на этом дуэль закончилась. Теперь, на юге, с еще большей страстью он предался своей большой игре. В конце января 1822 года во время обеда у Инзова присутствовавший там Иван Ланов назвал Пушкина «молокососом», тот в ответ своего оппонента – «винососом» и вызвал его на дуэль, которая, однако, не состоялась. В мае или в июне 1823 года, играя в карты, он спровоцировал ссору с офицером Генерального штаба Кириллом Зубовым и в соответствии с ожиданиями от него потребовали сатисфакции. На место дуэли автор «Выстрела» (как впоследствии герой его повести) принес черешню, которую спокойно ел, когда возмущенный офицер целился в него. Зубов промахнулся. Пушкин с видимым великодушием – ибо таким жестом он своего противника оскорбил и унизил – отказался от своего выстрела. Позже он стрелялся еще с одним офицером, подполковником Семеном Старовым. Плохая погода (метель, сильный ветер) привела к тому, что противники, сделав по два неточных выстрела, решили отложить поединок, но уже через несколько часов ресторанные напитки рассеяли холод между ними. В апреле 1824 года в конечном итоге не состоялся поединок с не известным по имени противником, который в последний момент отказался от выстрела.
Не все великие романтики имели в своих биографиях дуэли (например, судя по всему, Байрон и Мицкевич), но в биографии каждого из них мы найдем поступки, ведущие к саморазрушению, и экстатическое стремление к смерти (участие в восстании в Греции или формирование легиона в Турции), которыми они боролись с комплексами и дописывали последнюю главу в свои не слишком героические биографии. Так что для автора «Евгения Онегина» уже с начала двадцатых годов было характерно понимание человеческого существования как захватывающей рулетки, в которой Судьба решает, где остановится шарик (в том числе и тот, свинцовый, выпущенный из пистолета): на красном поле жизни или на черном – смерти.
В середине июля 1824 года из Петербурга пришло решение о том, что Пушкин перестает быть чиновником, он должен покинуть Одессу и отправиться в родовое имение Михайловское, где надзор за ним возлагался на отца. В деревне он проводит время в писательстве (уже раньше, 8 марта 1824 г., в письме Петру Вяземскому он первым среди русских писателей имел смелость признаться: «Я пишу для себя, а печатаю для денег»[27]), долгих прогулках, верховой езде, флиртах с соседками-дворянками, безнаказанных домогательствах и соблазнении крестьянских дочерей и жен (в начале мая 1826 года он писал Вяземскому: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка [Ольга Калашникова], которую один из твоих друзей [разумеется, сам Пушкин – Т.К.] неосторожно обрюхатил». П., 159). Он также упражняется в стрельбе по мишени (почти каждое утро делает по сто выстрелов) и в одиночестве много играет на бильярде. В сентябре 1824 года в рутину повседневных жестов и слов закрадывается уже почти забытое «увлечение» - встреча с уже знакомой ранее, в 1817 году, Анной Вульф (1799-1857) и Александрой Беклешовой (в первом браке – Осиповой, 1808–1864). Однако самому известному любовному стихотворению Пушкина предстояло сложиться под впечатлением от другой встречи.
В июне 1825 года в Тригорское приехала Анна Керн. С Пушкиным они были представлены друг другу шестью годами раньше. Между ними имел место обычный флирт, и, в сущности, именно поэт не удостоился ее внимания (другие ее благосклонности добивались гораздо легче), но на этот раз произошел взрыв, извержение внезапного чувства. Однако уже 19 июля Анна уехала в Ригу, где ей предстоял страстный роман с денди в прекрасном мундире, Алексеем Вульфом (1805–1881), который через некоторое время (5 января 1829) записал в дневнике: «Мне бы очень приятно было ей понравиться, но никак бы не желал в ней родить страсть: это скучно. Я желаю только нравиться, занимать женщин, а не более: страсти отнимают только время […]»[28]. А пульс сердца покинутого поэта пришел в норму где-то между 25 июля («Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это письмо тайком– спрячете ли вы его у себя на груди? ответите ли мне длинным посланием?» – П., 123/607[29]) и серединой августа («Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен – разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное – это глаза, зубы, ручки и ножки […]. я вел себя с вами, как четырнадцатилетний мальчик, – это возмутительно, но с тех пор, как я вас больше не вижу, я постепенно возвращаю себе утраченное превосходство […]» – П., 131/611-612). Очевидно, следует согласиться с Анной Керн, которая писала в своих воспоминаниях об авторе «Евгения Онегина», что «в отношениях с женщинами он вставал в позу циника и ветреника»[30]. Продолжая эту характеристику, Керн написала: «он почти никогда не выражал чувств; он как бы стыдился их и в этом был сыном своего века»[31]. Судя по всему, лишь в 1827 или в 1828 году, уже в Петербурге, Пушкин завоевал Анну. Отвергаемый ранее, теперь он не слишком галантно назвал ее «вавилонской блудницей» и в письме Сергею Соболевскому (вторая половина февраля, 1828) с присущим ему изяществом заметил: «[…] пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божьей я на днях ----»[32].
31 августа 1826 года псковскому губернатору Борису Адеркасу отправили секретное письмо, содержавшее инструкции относительно возвращения Пушкина в столицу. В нем речь шла о том, что поездку поэт может совершить не как арестант, а как свободный человек, но в сопровождении фельдъегеря, доставившего данное письмо.
Автор святотатственных стихов – ужаснувшийся от репрессий, направленных против его друзей, участвовавших в восстании декабрисов – уже не был опасен для империи. Он теперь высказывал воззрения верноподданнические и разделял иллюзии многих относительно того, что новый властитель преобразит Россию. В 1826–1827 годах царил всеобщий энтузиазм в отношении царя Николая I. Магнус фон Фок (для русских – Максим Яковлевич Фок), ближайший сподвижник Бенкендорфа, с радостью докладывал о ходе литературного вечера (31 августа 1827) у Ореста Сомова: «Совершенная откровенность председательствовала в сей беседе; говорили о прежней литературной жизни, вспоминали погибших от безрассудства литераторов, рассказывали литературные анекдоты, говорили о ценсуре и т.п. За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты, читали стихи Пушкина, пропущенные государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти государя к злоупотреблениям и взяточникам, об откровенности его характера, о желании дать России законы, и, наконец, литераторы до того воспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровье государя»[33].
По возвращении из принудительного деревенского затворничества Пушкин становится звездой московского салона княгини Зинаиды Волконской[34] (1792-1862), происходившей из известного рода Белосельских-Белозерских. (Сто лет спустя другая его представительница вызовет пожар в сердце Михаила Булгакова). Сентябрь-октябрь 1826 года – это в жизни поэта время Софьи Пушкиной (1806–1862), у которой он был не только поклонником, но и претендентом на руку. «Я вижу раз ее в ложе,– писал он 1 декабря 1829 года Василию Зубкову, – в другой на бале, в третий сватаюсь»[35]. Не ожидавшая такого оборота барышня на всякий случай отказала, несостоявшийся жених искал утешения в объятиях, более к нему благосклонных, потом, по-видимому, он сватался к Александре Римской-Корсаковой, получил очередной отказ, и, наконец, отправился в Петербург, куда прибыл 25 мая 1827 года.
Несколькими месяцами позже, весной 1828 года, он уже верит, что его женой вскоре станет Анна Оленина (1808–1888), уже на полях рукописей он пишет нежное имя: AnnettePouchkine. Однако ее родители не выразили согласия на брак с не лучшим образом обеспеченным, далеким от нравственной и всяческой иной корректности поэтом. Нечего скрывать, что сама Аннетта не была от него в восторге, считая, что для нее это не подходящая партия. Впрочем, она не слишком высоко ценила мужчин, да и сам институт брака («вещь прозаическая, без всякого идеализма»[36]). Расстроенный Александр Сергеевич забвения искал и не нашел в глубине глаз своей ровесницы, демонстративно отвергавшей принятые условности, Аграфены Закревской, урожденной Толстой (1799–1879). Она представляла собой тип роковой женщины, гипнотизировавшей и подчинявшей своей воле мужчин. Женщины, которая «в эмалированном несессере своей души носила […] все заповеди угасающего романтизма. Что борьба со страстью есть грех,что нельзя препятствовать природе, что по-настоящему велик тот, кто не умеет себя сдерживать, что отбрасывание предрассудков в любви есть реализованная цель жизни»[37]. Среди ее поклонников (или, может быть, уместнее сказать – жертв) оказались Евгений Баратынский (посчитавший, что имя Аграфена недостаточно поэтично и назвавший ее Альсина), Петр Вяземский, а с мая до сентября 1828 года – также Пушкин. Он был ею очарован, был восхищен, был от нее без ума, был ею заинтересован, был ею болен. Но, наверное, не был влюблен и, наверное, не делал предложения. Для обоих это был только эпизод. Излечившись от Аграфены – через год он ее, скорее всего, уже не помнил – писал «Я Вас любил…» (1829) и снова переживал очередное «нет» Анны Олениной.
Вскоре он услышал его еще раз. Зимние балы рубежа 1828-1829 года проходили под знаком дебюта в большом свете двух самых красивых женщин России: Натальи Гончаровой и ее ровесницы Александры Алябьевой (1812–1891). Пушкин – ибо так распорядилась судьба, ибо такова была его карма – выбрал первую из них и именно у ее родителей просил через Федора Толстого руки их дочери. Мать, правда, не выразила согласия, но прибегла к аргументам («слишком молода», сначала должны выйти замуж старшие сестры[38]), которые не перечеркивали возможности более благоприятного решения в будущем. «На коленях, – писал 1 мая 1829 г. взволнованный поэт Наталье Гончаровой (матери), – проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того, как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться» (П., 202/627).
Поначалу казалось, что все говорит о том, для Пушкина пришло время прощания с бурным пршлым – в 1829 году в альбом Елизаветы Ушаковой (1810–1872) он вписывает тридцать семь имен женщин (среди которых появляется, например, Евдокия Голицына), которые в обмен на бессмертие на несколько часов, на несколько ночей, на несколько недель становились его музами. Волна ностальгии, вызванная составлением «донжуанского списка» – так часто называют признания, зафиксированные в журнале Ушаковой – пробудила в поэте потребность совершить несколько сентиментальных путешествий.
Первое на юг, где когда-то он познакомился с четырьмя прекрасными и небанальными полячками, сестрами Жевусскими: Каролиной – прозванной «одесской Клеопатрой», пользовавшейся заслуженной славой femme fatale, Паулиной, ставшей женой Ризнича, Алиной, которая вышла замуж за Монюшко, брата известного композитора, и Эвелиной, которая уже как Ганская расставила почту в Бердичеве и вписала важную главу в историю французской литературы. Забытый – как ему казалось – Гончаровыми, Александр Пушкин пишет самой красивой из них, Каролине Собаньской (2 февраля 1830): «Сегодня 9-я годовщитна дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство» (П., 211/631). Неважно, что память его подводит (на самом деле он впервые встретился с Каролиной по дороге в Кишинев в мае 1820 года), ибо гораздо важнее память сердца. А она ему послушна, и поэтому в черновике другого письма (написанного в тот же день) мы читаем: «Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания […]. В вас есть ирония, лукавство, которые раздражают и повергают в отчаяние. […] Вы – демон […]» (П., 211/631). К счастью для себя, он не знал, что Собанская с некоторых пор сотрудничает с людьми Бенкендорфа (она была любовницей генерал-порутчика Ивана Витте) и по их заданию обольстила, в частности, Адама Мицкевича.
Перед совершением очередных сентиментальных путешествий Пушкин снова сватается. 5 апреля 1830 года он признавался Наталье Гончаровой (старшей), своей будущей теще: «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение» (П., 217/634). На это раз он услышал вожделенное «да». «Участь моя решена. Я женюсь… – писал он в автобиографической прозе (май 1830). – Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – боже мой – она… почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – все это в сравнении с ним ничего не значит»[39]. А в другом месте добавил: «Я женюсь, т.е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством. Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?»[40].
6 мая 1830 годасостоялась помолвка. Он выбрал ту, которая, наверное, его не любила – тринадцатью годами младшую Наталью Гончарову. Отверг ту (самые лучшие мелодрамы пишет все-таки жизнь), которая точно его любила – шестнадцатью годами старшую Елизавету Хитрово. Все острили по поводу ее чувств, удивлялись, что женщина в возрасте за сорок, так открыто их проявляет, повторяли, что она рискует выглядеть смешной, но дочь фельдмаршала Кутузова неизменно относилась к Пушкину с великой любовью. В мае – т.е. между признанием в любви к Собанской и сватовством к Гончаровой – явно раздраженный многолетним обожанием, он дал ей понять, что не может быть и речи о взаимности чувства. 9 мая 1830 года, когда до Хитрово дошло известие о помолвке поэта, она написала ему:«Я не имею для вас никакого значения»[41]. И уже позже, при иных обстоятельствах, она проницательно заметила (не важно, какими мотивами она была при этом движима): «Я боюсь за вас: меня страшит прозаическая сторона брака! Кроме того, я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость и развитию его способствует ряд несчастий, что полное счастье, прочное, продолжительное и в конце концов довольно однообразное, убивает способности, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта!»[42]. Она сделала также прекрасное – ничего, что экзальтированное – заявление, о котором помнила до смерти поэта: «Когда я утоплю в слезах мою любовь к вам, я все же останусь тем же страстно любящим, кротким и безобидным существом, которое готово пойти за вас в огонь и в воду, ибо так я люблю даже тех, кого люблю мало!»[43].
После помолвки у Пушкина нет времени для Хитрово и ее писем – он полностью занят выполнением обещаний, данных Гончаровой-старшей: добивается выдачи тайной полицией Бенкендорфа свидетельства о нравственности и изыскивает деньги на приданое невесте (в феврале 1831 года он писал Петру Плетневу: «Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчет: заложил я моих 200 душ, взял 38000 – и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым – пиши пропало» - П., 264).
18 февраля 1831 года была закрыта романтическая глава в жизни поэта – в церкви Старого Вознесения состоялось венчание. Несколькими днями ранее (10 февраля) он объяснял в письме Николаю Кривцову: «Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования» (П., 264). А в «Отрывках из путешествия Онегина» он с наивностью ребенка или новообращенного декларировал:
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Во время церемонии упали Евангелие и крест, а минуту спустя на полу оказалось одно из обручальных колец, что все присутствовавшие сочли дурным знаком. В ночь после венчания Александр прошептал Наталье, что она у него сто тринадцатая женщина. Оба были уверены, что последняя. Они ошибались. У них впереди было шесть лет неудачного, завершившегося трагическим финалом супружества.
Иначе и быть не могло, – в один голос повторяют пушкинисты, – слишком многое их разделяло. Несколько раз видевший Пушкиных врач Станислав Моравский записал в мемуарах: «Неряшливость его убора, всклокоченность – а был он несколько лысоват – волос и бакенбардов, стоптанные в разные стороны – больше всего на каблуках и задниках – сапоги демонстрировали несколько больше, чем небрежность, – бедность. […]. В нестоптанных сапогах я не видел его ни разу, кроме как на балу. Манеры у него не было никакой. […]. Весьма добродушный в обхождении, росту низкого [160 см – Т.К.], а во время ходьбы неуклюже волочил ноги, и походка была колченогой.[…] Госпожа Пушкина была одной из красивейших женщин Петербурга. Лицо, свежесть, молодость, талия –все говорило в ее пользу, все было достойно русского поэта»[44]. Она была объектом воздыханий мужчин («[…] Я с первого же раза, – признавался Владимир Соллогуб, – без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной […]»[45]), от него во многих домах прятали барышень на выданьи. Так что они были еще одним воплощением пары-архетипа «красавица и чудовище».
В этом, однако, не было ничего необычного – следовало бы скорее говорить о заурядности или даже тривиальности такого поведения – что мужчина полюбил партнершу, которая намного моложе его, и женился на ней, что он принес в их союз талант и ум, а она – красоту. «В конце концов, почему умный мужчина, – здраво заметил Хосе Ортега-и-Гассет, – должен одарить чувством умную женщину? Когда осуществляется попытка создания предприятия, политической группировки или научного института, то вполне понятно стремление острого ума соединиться с другим острым умом. Но потребность любви, даже если оставить в стороне ее сексуальный характер, не имеет с этим ничего общего, это как раз отрицание всех рациональных предрассудков. […]. Мужчины любят овечек»[46].
На мой взгляд, ближе всех к пониманию всей метафизики этого союза была Марина Цветаева, которая, в одном из своих эссе писала о «[…] тяга гения – переполненности – к пустому месту. […] (Знал, что брал). Он хотел нуль, ибо сам был – все»[47], назвала при этом «невинную» и «бессловесную» Наталью – Еленой, куклой (сегодня добавила бы – Барби), орудием судьбы[48] и – что существенно – попыталась ответить на самый трудный вопрос: почему Гончарова вышла за Пушкина, который был значительно старше ее, творчества которого она не знала и не ценила, «почемуГончарова […] вышла замуж за Пушкина, и некрасивого, и небогатого, и незнатного, и неблагонадежного? Нелюбимого. Разорение семьи? Вздор! Такие красавицы разорять созданы. Захоти Гончарова, она в любую минуту могла бы выйти замуж за самого блистательного, самого богатого, самого благонадежного, – самое обратное Пушкину. Его слава? Но Гончарова, как красавица – просто красавица – только, не была честолюбивой, а слава Пушкина в ее кругах – ее мы знаем. […]. Почему же? За что же? Страх перед страстью. […]. Не выйду, так… придется выйти. Лучше выйду»[49]. Возможно, это было именно так.
После свадьбы Пушкин открывает в себе призвание моралиста. Жену – теперь он пишет ей по-русски, а не по-французски, как раньше – и знакомых он уверяет во все новых письмах, что он верный (19 сентября 1833: «Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю – и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику» – П., 349), преданный и любящий муж (21 августа 1833: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, целую тебя крепко» – П., 342), религией которого стала моногамия (15 января 1832 Михаилу Судиенко: «Надобно тебе сказать, что я женат около года и что вследствие сего образ жизни моей совершенно переменился, к неописуемому огорчению Софьи Остафьевны […]» – П., 311, мадам Софья была владелицей публичного дома в Петербурге).
Уверения Пушкина в любви (несомненной) и верности (сомнительной) всегда почти сопровождаются сценами ревности. Обращение к этому чувству и его подробнейшее описание относилось, разумеется к основным канонам романтической эпистолографии (например, исправно ими позовалась в письмах к мужу Наталья), но автор «Евгения Онегина» никогда не относился к этому как к модной условности или к общеобязательной поэтической вольности. Раздирая чуть ли не в каждом письме действительные и мнимые раны (и те, и другие болели одинаково сильно), он не играл Отелло – он был им: с героем Шекспира его связывали африканские корни, один и тот же пожиравший их вирус и одни и те же будившие их по ночам кошмары. Письма Александра Пушкина образуют пронзительное психологическое исследование. Исследование ревности – да простит меня Артур Конан-Дойль – в алом: «Жену мою нашел я здоровою [ранее имело место беспокойство, связанное с беременностью Наталии – Т.К.], несмотря на девическую ее неосторожность – на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать» (8 и 10 января 1832 Павлу Нащекину; П., 311), «Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы» (11 октября 1833 жене; П., 351-352), «[…] кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности – не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему» (21 октября 1833 жене; П., 352), «Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе з------;[50] есть чему радоваться! […] К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают?» (30 октября 1833 жене; П., 353).
В Болдино, откуда отправлены письма, написанные осенью 1833 года, Пушкин искал вдохновения и нашел его, бежал от забот печальной действительности, забывал о постоянно растущих долгах (1 января 1836 г. он был должен частным лицам 28726 рублей 72 копейки, а государственной казне 48 333 рубля 33½ копейки) и расстраивался от настойчиво возвращавшихся мыслей о недостаточно верной Наталье, которая ткацкому станку одисеевой Пенелопы предпочитала светскую жизнь. «Моя невестка, – писала не без гордости уже гораздо раньше (17 ноября 1831 года) сестра поэта, Ольга Павлищева, мужу, – женщина наиболее здесь модная. Она вращается в самом высшем свете […]»[51].
Царь Николай I – ибо под «самым высшим светом» подразумевается он – пользовался заслуженной славой любителя женского пола. Он был красавцем в прусском стиле, прекрасно выглядел в тесном мундире, презирал неврастеничных художников и имел неограниченную власть. Такая смесь всегда подавляет в женщинах их собственную волю. В изданной в Париже в 1855 году книге «Le tzar Nikolas et la sainte Russie», написанной французским историком Галле де Кюльтюром, долго жившим в России и имевшим возможность наблюдать нравы российского двора, мы можем прочитать: «Царь – самодержец в своих любовных историях, как и остальных поступках, если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем, родителей, если она девушка, о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтеннейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестия»[52]. Картина России-гарема, нарисованная на потребу жаждущего экзотики французского читателя, выглядит даже достаточно правдоподобной, но не замечает того, что имели место и иные реакции, нежели те, каких желал и ждал царь. «есть определенное свидетельство о том, – писал Павел Щеголев, – что красавица [Лавиния] Жадимировская на дворянском балу обратила высочайшее внимание, в заведенном порядке была уведомлена о царской "милости", готовой излиться на нее, но, вопреки заведенному порядку, она не пришла в восхищение от мысли, что ее телом будет владеть русский император, а оскорбилась и ответила резким отказо на вожделения царя. Царь будто бы поморщился и промолчал, но, когда до него дошли вести об увозе Жадимировской [Сергеем Трубецким], он остро почувствовал, что ему предпочли другого, вознегодовал и дал волю своему гневу. Отсюда – непримиримая стремительность царских волеизъявлений, тяжелая царская расправа с соперником. Так что император Николай Павлович вовсе не был блюстителем нравственности своих подданных, каковым его охотно представляет история, но действовал под влиянием чувств, какие обычно владеют отвергнутым мужчиной. Невольно император повел себя как простой смертный»[53]. Не знаю, какие чувства воспламенила в нем Наталья, но во всяком случае она стоила той игры, которую он начал, производя 31 декабря 1833 года, как ни говори, уже немолодого Пушкина в камерюнкеры. Теперь он мог чаще видеть его жену. Все, однако, указывает на то, что в то время Николая I и Гончарову связывал лишь невинный банальный флирт[54]. Для поэта – уже флирт.
И он не хотел понять, что «[…] в том, чтобы нравиться, есть великая прелесть»[55] (Изабелла Чарторыйская в 1781 году), что Наталье жизненно необходимы услышанные на балу комплименты, прикосновения рук танцующих с ней мужчин, и их близость, и желание в их глазах. Поздно ночью она возвращалась домой, снова была женой и покорно рожала детей – в течение шести лет супружества четверых – нелюбимому гению. Ее мировосприятию в то время была чужда экзальтированность, характерная для писем, писавшихся дамами на рубеже XVIII и XIX веков: «Я любила тебя и люблю, но никогда мне не было так горько, как сейчас. Ах! Что я говорю тебе! О, боже мой, ты и письмами от меня отмахиваешься, вместо того, чтобы сказать мне правду? Может, у тебя там есть другие? Напиши! Скажи мне, и пусть я буду спокойна, и пусть я избавлюсь от страданий этого чистилища! Ах, приезжай […]. О, боже мой, как ты жестокосерден ко мне. Я бы полжизни своей отдала за то, чтобы быть там, где ты сейчас, а тебе все равно. Несчастная я, переживаю огорчения, сама себе удивляюсь… Помни о том, что ты делаешь, помни!! Приезжай, прошу тебя; это мое последнее письмо!!... неблагодарный ты за мой аффект, я знаю, что тебе до того нет дела. Я люблю тебя так же, как жизнь мою, душа моя, если не приедешь, то больше ни буковки от меня не увидишь»[56] (Хонората Стемпковска, дочь воеводы – князю Марцину Любомирскому), «[…] не требуй, чтобы я тебя водила по закоулкам сердца. Это – лабиринт, я сама часто теряюсь в нем»[57] (Мария Протасова сестре). Гончарова была романтичной – по другому, позже и не с этим мужчиной.
Сейчас она поглощена матримониальными планами брата и сестер, а свои чувства привязывает к предметам. «Еще одна просьба, – пишет она 11 марта 1833 года Дмитрию Гончарову. – Маминька мне передала через Ваню [Иван Гончаров, брат – Т.К.], что гораздо лучше было бы мне иметь четырехместное ландо вместо коляски, и так как я согласилась на это без малейших колебаний, я ей тотчас же написала, и тебе сейчас об этом говорю, с тем чтобы просить тебя уладить это дело, и, если возможно, прислать мне его к Пасхе. Да пожалуйста чтоб ландо был новомодной и красивой ради бога постарайся, а я со своей стороне постараюсь тебя сосватать за Х…»[58].
Через год с небольшим обрушится ее мир. И мир ее мужа. И ничто уже не будет таким, как раньше. И начнется игра безумия, игра в безумие – scherzo di follia. И банальная запись за 26 января 1834 года в дневнике Пушкина («Барон д’Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет»[59]) через три года попадет в категорию эсхатологических текстов, а Дантеса поместят среди всадников Апокалипсиса.
Однако в Петербург XIX века он прибыл не со страниц Библии, а из Германии, где у него было много родственников и где он хотел поступить на военную службу[60]. Когда оказалось, что можно получить должность в лучшем случае фельдфебеля, то – уже как протеже герцога Вильгельма Прусского – он отправился в октябре 1833 года в поисках своего кондотьерского счастья на восток, в страну Николая I. По дороге Жорж-Шарль Дантес серьезно простудился и решил остановиться на ближайшем постоялом дворе. В это время через тот же немецкий городок проезжал посол Королевства Нидерландов в России, и именно в этот момент оказалось, что его экипаж требует ремонта. Так что Его Превосходительство барон Людвиг ван Гекерен де Бевервард решил остановиться на ближайшем постоялом дворе. Хозяин рассказал ему о тяжело больном путешественнике, и дипломат, как добрый самаритянин, решил его навестить. Очарованный красотой молодого француза, он задержался в этой маленькой гостинице разбитых сердец дольше, чем предполагал. Через несколько дней они стали любовниками, и в дальнейший путь отправились уже вместе. 27 января 1834 года Дантес после всего лишь нескольких месяцев пребывания в России был допущен в Военной академии к сдаче экзамена на офицерский чин и 8 февраля принят в элитную часть. «Это был молодой человек, – читаем мы в мемуарах неоценимого в таких случаях Станислава Моравского, – ни плох, ни хорош собою, довольно высокий, в движениях неуклюжий, блондин, со среднего размера белесыми усами. Еще в вицмундире был он ничего, но при русских офицерах, как только в парадный мундир облачился и влез в ботфорты, мало кто его виду позавидовал. Впрочем, он был, как говорится, bon enfant, отличный парень, веселый, любящий карты»[61]. Он был, правда, не самым лучшим, далеким от образцовой дисциплинированности солдатом (за три года службы получил сорок четыре замечания), но был всеобщим любимцем и, как зписал Василий (а точнее – Вильгельм) Ленц, «возымел великий успех в обществе; дамы вырывали его одна у другой»[62]. Их, очевидно, привлекала сопровождавший его аромат растления, окружавшая его атмосфера сексуальной двусмысленности. В нем было нечто от жиголо и андрогена, бисексуальность делала его привлекательным и позволяла замкнуть гомосексуализм в гетто бытового анекдота (князь Александр Трубецкой привел его в воспоминаниях: «Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним…»[63]). Для петербургских дам он был посланцем неизведанного, тайной, чувственной альтернативой казарменным ухаживаниям мачо в императорском мундире. Впрочем, со временем проявлять толерантность стало еще проще – 5 мая 1836 года были завершены формальности, связанные с процессом усыновления Дантеса Геккереном[64].
Наемник из Франции был тем мужчиной, которого Наталья ждала и который интересовал ее больше, чем муж – они были ровесниками, ощущали родство душ, интеллектов, а может быть и тел. «Дорогой друг мой, – признавался Дантес в письме Гекерену (20 января 1836), – я действительно виноват, что не ответил сразу на два добрых и забавных письма, которые ты мне написал, но видишь ли, ночью танцуешь, утром в манеже, днем спишь, вот моя жизнь последних двух недель, и предстоит еще столько же, но что хуже всего, это то, что я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив: поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что я знаю, что ты примешь участие в моей печали, но ради Бога ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последнее время, – это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь возможность сказать об этом между двумя ритурнелями кадрили – это ужасно: я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необходимо излиться хоть немного. […]. До свидания, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца»[65]. В письме, написанном несколькими днями позже (14 февраля 1836), добавил: «Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой […]»[66].
Сдержанность Дантеса заслуживает признания, но о его связи с Натальей говорит уже весь Петербург. В комментариях мы находим слова восхищения или осуждения и редкие попытки понять фаталистическую неизбежность следующих друг за другом событий: «[…] они безумно влюблены друг в друга! […] барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной – как счастливы они казались в эту минуту!..»[67] (запись за 5 февраля 1836 года в дневнике фрейлины Марии Мердер), «Но какая женщина посмела бы осуждать госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, – все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчетную игру!»[68] (из дневника Дарьи Фикельмон), «Nathalie […] как набитая дура не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствии мужа, Дантес, как повеса, хотел слышать в этом как бы поощрение к своему ухаживанию. Если бы Nathalieне была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, все кончилось бы ничем, так как, в то время по крайней мере, ничего собственно и не было –рукопожатие, обнимание, поцелуи, но не больше, а это в наше время были вещи обыденные»[69] (Александр Трубецкой), «Он нахально волочился за всеми, но преимущественно стал ухаживать за женой Пушкина. Она виновата была тем, что обращалась слишком робко и деликатно с этим наглецом! Ей нужно было действовать смелее и всего менее с ним церемониться; он принял робость с ее стороны за ободрение, а потому позволял себе с нею все более и более»[70] (Павел Миллер, или, скорее, Мюллер, личный секретарь Бенкендорфа).
Всеобщее (ну, почти всеобщее) сочувствие вызывал Пушкин. Не важно, что в это время он вздыхал по прекрасной Амалии Крюденер (1810–1887), которую любил многообещающий поэт Федор Тютчев, что соблазнил сестру жены Александру, единственную из семьи Гончаровых, интересовавшуюся его творчеством, и что в 1832-1836 годах он переживал свою последнюю большую любовь – к Надежде Соллогуб (1815-1903). Так что неизменным элементом тогдашнего пейзажа светской жизни стал «загнанный в угол», отмеченный знаком меланхолии ангел смерти: «[…] получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же шутки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на […] Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо!»[71] (письмо Софьи Карамзиной сводному брату, 19-20 сентября 1836), «Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства»[72] (из письма Екатерины Андреевны Карамзиной, 3 марта 1837). Пожалуй, только Николай Смирнов нашел в своих воспоминаниях место для слов сочувствия также в ее адрес: «Бедная Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая сим новым обожанием, […], принимала волокитство Дантеса с удовольствием. Муж это заметил, были домашние объяснеия; но дамы легко забывают на балах данные обещания супругам, и Наталья Николаевна снова принимала приглашения Дантеса на долгие танцы, что заставляло мужа ее хмурить брови»[73].
Он хмурит брови, и это запомнят и запишут, каждое его слово и каждый жест становятся историей – она улыбается и кокетничает; у него богатая внутренняя жизнь и он часто об этом говорит – она улыбается и молчит. Иногда она пишет брату Дмитрию и уже не просит ландо: «Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного […]. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна»[74] (июль 1836).
Не была. Не могла быть. Реакция поэта становилась все более нервной: в невинном письме из провинции он обнаружил ироничный подтекст (18 января 1836 года Прасковья Осипова писала Пушкину: «Один знакомый пишет мне из Петербурга, что Наталья Николаевна продолжает быть первой красавицей среди красавиц на всех балах. Поздравляю ее с этим и желаю, чтобы можно было сказать о ней, что она самая счастливая среди счастливых»[75]), а на несколько слов, сказанных не в самый подходящий момент, он отреагировал вызовом на дуэль.
Было это так. В начале 1836 года в доме Карамзиных Владимир Соллогуб имел неосторожность и несчастье спросить Наталью: «Давно ли вы замужем?». Это сопровождалось, видимо, неудачной интонацией, которую отсутствовавший в момент разговора автор «Бориса Годунова» (знал о разговоре только в пересказе жены) счел непристойной и оскорбительной. Так что температуру событий он тут же довел до точки кипения, требуя письмом, отправленным автору неудачного вопроса, сатисфакции. В марте удивленный и, что ни говори, испуганный Соллогуб поначалу пытался ограничиться разъяснением недорозумения («[…] не могу понять, как ваша супруга могла обидеться на такой банальный вопрос […]»[76]), но затем – под явным давлением обезумевшего мужа – передал Гончаровой официальные извинения («Я был в отчаянии, узнав что этим словам придали значение, недостойное человека чести»[77]). Извинения были приняты и поединок не состоялся. Наверняка никто в то время не предполагал, что это была лишь генеральная репетиция перед трагедией, первый акт которой разыграется в начале ноября, и тогда Пушкинц уже не придется искушать судьбу, а уже Судьба – приглашая на танец смерти – начнет с ним свою игру. В течение нескольких десятков часов тихий «классический флирт» неожиданно превратится в громкий «романтический скандал», ибо «флирт, – как заметил Здзислав Лапинский, – это классицизм светской жизни, скандал – ее романтизм»[78].
2 ноября 1836 года (а не в январе 1837, как считали раньше) в квартире Идалии Полетики произошло свидание Натальи и Жоржа. «[…] Мадам [Полетика] по настоянию Геккерна [Дантеса – Т.К.] – здесь я цитирую рассказ Веры Вяземской, записанный Петром Вяземским, – пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней»[79]. Сценарий этой интриги, имевшей целью опорочить доброе имя безумно ревнивого мужа, был придуман и не слишком старательно реализован Полетикой, выступающей здесь в амплуа наперсницы несчастных влюбленных.
Идалия, которую некоторые считают главной соперницей Натальи в борьбе за звание самой красивой женщины Петербурга, была внебрачной дочерью графа Строганова, который во время своего пребывания в Испании (был там послом России) соблазнил жену камергера королевы. Она всю жизнь добивалась славы роковой женщины, но слишком много в ней было мелочности и расчетливости и слишком мало безумства. В эту полурусскую, полупортугалку были влюблены все кавалергарды, расквартированные в столице (разумеется, были от нее без ума Дантес и Ланской, будущий муж Натальи Гончаровой), многие ее любили, некоторые (например, Пушкин) становились ее любовниками. На ее шкале чувств значились только два эмоциональных состояния – любви и ненависти, причем последнему явно отдавалось предпочтение. Автора «Евгения Онегина» она полюбила мимолетно за его поэзию, возненавидела на всю оставшуюся жизнь за текст, который он написал в ее альбоме. В стихотворении превозносились ее красота, ее ум, и Полетика с гордостью показывала его всем знакомым, пока кто-то не обратил внимания на дату, поставленную поэтом – 1 апреля. Идалия поклялась отомстить и слово свое сдержала[80]. Когда уже через много лет после смерти Пушкина она услышала о проекте поставить ему памятник в Одессе (где она в то время жила), то якобы сказала, что специально придет к этому памятнику, чтобы плюнуть на своего застывшего в камне заклятого врага.
Через два дня после драматического свидания жены с Дантесом в доме Полетики судьба приготовила поэту очередной удар. Были разосланы дипломы, которыми он назначался «коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена». Среди подозревавшихся в написании этого анонимного текста чаще всего называют Людвика ван Гекерена де Беверварда, князя Петра Долгорукова (1816–1868), князя Ивана Гагарина (1814–1882), а также «злого гения» Александра Раевского[81] (брата Екатерины, Елены и Марии). Еще некоторые убеждены, что это месть, задуманная отвергнутым Натальей Дантесом. По договоренности с приемным отцом и еще кем-то неизвестным (выступившим в роли переписчика) он отправил письма, надеясь, что они вызовут гнев Пушкина, направленный против жены, а не предполагаемого любовника. Этот расчет, разумеется, не оправдался. По самым новым исследованиям, однако, получается, что дипломы были написаны рукой графа Ф.Брунова под диктовку дружившей с голландским послом Марии Нессельроде[82].
Сам адресат, как мы знаем, несправедливо возложил всю вину на Гекерена (Дантесу приписывалась роль безвольной марионетки в его руках), видя в нем виновника всех своих бед. Затравленный Пушкин не хотел видеть, что дипломат – имевший собственный чувственный интерес – не одобряет, разумеется, опасных связей Натальи и Жоржа, и вряд ли рискнул бы сделать такой шаг, который мог бы вызвать скандал в области нравов, ставящий под угрозу его собственную профессиональную карьеру.
23 ноября поэт имел аудиенцию у государя и получил заверения в том, что честь Наталии не пострадала и весь инцидент следует считать исчерпанным. Не убежденный, а потому униженный, Пушкин, видимо, дал слово, что не будет вести дело к дуэли. «Это была […] трагедия, – писал Кароль Виктор Заводзинский, – не столько поэта, сколько камер-юнкера Пушкина, который кроме того был гениальным писателем. Это не была […] любовная трагедия, хотя пассивность жены в любви могла, наряду с удовольствием, выраженным в нескольких великолепных стихах, быть источником мук внутренней неудовлетворенности, и не трагедия ревности, хотя кокетство жены могло раздражать, а иногда даже беспокоить (несмотря на то, что сам Пушкин, натура в высокой степени полигамная, был далек от верности в сожительстве). Это была трагедия камер-юнкера, бедного аристократа, вспыльчивого, мстительного, амбициозного человека, которого поэтому умышленно дразнило окружение, состоявшее из людей, презиравших его, из пустых и плоских вельмож, использовавших положение некрасивого мужа слишком красивой жены, чтобы дразнить его титулом рогоносца, и пользовавшихся отношением высочайшей протекции, чтобы клеветнически представлять его мужем, благосклонным к любовным похождениям монарха. Такое не мог такое вынести человек чести […]»[83].
С подачи Гекеренов он почувствовал себя выставленным на посмешище – Дантес попросил руки старшей из дочерей Гончаровых.
«Нет ничего более печального, – писала в 1849 году Наталья Гончарова Ланскому о другой своей сестре, Александре, которая, впрчем, позже выйдет замуж за австрийского дипломата барона Густава Фризенгофа, – чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, нежели те, которые предписывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли…»[84]. После выхода замуж Натальи обе ее старшие сестры, Екатерина (для самых близких – Коко) и Александра, чувствовали себя обреченными на судьбу старых дев. Надежда на замужество появлялась в их сердцах и письмах брату Дмитрию редко (22 июля 1834, Екатерина: «У меня множество женихов, каждый божий день мне делают предложения, но я еще так молода, что решительно не вижу необходимости торопиться, я могу еще повременить, не правда ли? […] у меня еще будет для этого время и через десять лет»[85]), с каждым месяцем уступая место унынию (конец октября 1835, Александра: «Мы очень приятно проводим время, то у Карамзиных, то у Вяземских, дня не проходит, чтобы мы туда не ходили. И общество действительно очаровательное; одна беда: множество мужчин, но все юноши, нет подходящей партии, и выходит, что из пустого в порожнее переливаем, больше ничего»[86]). Еще 9 ноября 1836 года Екатерина писала: «[…]что же касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя»[87].
Но счастье, однако, пришло, и имя его было Жорж. Счастливая Наталья Гончарова-старшая с явным вздохом облегчения извещает Дантеса (7 декабря 1836): «Барон, я имела удовольствие получить ваше письмо, в котором вы просите у меня руки моей старшей дочери; последняя сообщает мне также о своем намерении соединить свою судьбу с вашей. Желая ей счастья, спешу с чувствами, свойственными матери, изъявить мое согласие на вашу просьбу, будучи уверена, что вы составите счастье той, которую избрали в подруги; постарайтесь сделать счастливыми друг друга – вот самое искреннее мое желание»[88]. Коко почувствовала себя Золушкой, которую, наконец, заметил принц из девичьих снов, и поверила в его историю про несмелого влюбленного солдата, для которого флирт с Натальей был лишь предлогом для встреч с ее сестрой. С этого момента к Гекерену, своему будущему свекру, она обращалась «Cher Papa». Даже Пушкин в письме отцу (декабрь 1836) сыграл эпизодическую роль в театре лицемерия: «У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерена, племянника и приемного сына посланника короля голландского. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной. Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестру, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской» (П., 481/697). А в начале этого письма он пишет несколько дежурных слов, в которые, наверное, сам уже не верит: «Вот уж наступает новый год – дай Бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает» (П., 480-481/697).
Венчание Дантеса с Екатериной Гончаровой – по православному (в Исаакиевском соборе) и католическому обряду – состоялось 10 января 1837 года. В свете очень высоко оценили поступок француза, видя в нем благородство рыцаря, который защищая честь своей дамы способен на величайшее самопожертвование. Повторяли, что он поступил «великодушно».
Медовый месяц новобрачных протекал в идиллической атмосфере – у Екатерины был красавец-муж, Жорж мог официально видеться с прекрасной свояченицей. «[…] Я только одной милости, – писала она 19 января 1837 г. наперснику всех сестер Дмитрию – могу просить у неба–быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня, которая никогда о нем не знала иначе как по наслышке […] мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю как им отплатить за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне […]»[89].
И только Пушкин не мог найти себе места в этом краю всеобщего счастья. Ему было тридцать семь лет, лучшие его произведения уже были написаны, он увяз в неудачном супружестве, боялся жизненных ролей, навязываемых двором, и мог бы повторить вслед за так же, как и он, сгоревшим Байроном: «Хотя мне только тридцать шесть лет, я чувствую себя на шестьдесят»[90]. Ну и прежде всего он видел торжествующего Дантеса, который мог теперь безнаказанно появляться на балах в обществе Натальи – в субботу их видели у Воронцовых, в воскресенье у Мещерских, в понедельник у Вяземских. Он – не скрывал удовлетворения, она – «беседовала, смеялась и вальсировала»[91]. И 26 января 1837 года ее муж пишет Людвику Гекерену оскорбительное письмо, на которое был возможен лишь один ответ – требование сатисфакции: «Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением […] руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына» (П., 484-485/698).
На дуэль, однако, Пушкина вызывает Дантес. Их секунданты Данзас и Даршиак после не имевших успеха попыток примирить противников на следующий день в два тридцать пополудни составляют состоящие из шести пунктов Conditions du duel entre Monsieur le Baron Georges de Heeckeren et Monsieur de Pouchkine. Пять первых уточняют все технические вопросы (например: «1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам»[92]), последний же представляет собой ритуальную формулу: «Нижеподписавшиеся секунданты этого поединка, облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своею честью строгое соблюдение изложенных здесь условий»[93].
Дуэль состоялась в тот же день, то есть 27 января 1837 года, в пять часов по полудни, в окрестностях Черной Речки. В тот день в течение довольно долгого времени стояла хорошая погода (солнечно, всего три градуса мороза), но к вечеру усилился ветер, температура упала. Предполагают – так следует из воспоминаний Данзаса, записанных А.Аммосовым – по пути, на Дворцовой набережной, сани Пушкина разминулись с экипажем Натальи. Однако поэт смотрел в другую сторону, а жена была близорука, поэтому не случилось разговора, который, по мнению секунданта, мог еще изменить ход событий. Я в это не верю. Лошади, остановленные в тот день, снова поскакали бы завтра, послезавтра, через неделю. Харону уже заплатили, а Стикс никогда не замерзает.
В быстро сгущавшихся сумерках – мне хорошо знакомы январские петербургские сумерки – первым выстрелил Дантес и попал. «Пушкин был ранен в правую сторону живота, пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась»[94]. Поэт упал и уже лежа сумел сделать точный выстрел («пуля пробила [Дантесу] руку и ударилась в одну из металлических пуговиц мундира, причем все же продавила Дантесу два ребра»[95]).
Тяжело раненого Пушкина привезли домой. Началась двухдневная агония. Сначала он был в сознании, разговаривал с близкими, потом нараставшая боль подтолкнула его к попытке самоубийства, но Данзасу удалось отобрать пистолеты. Умирающему передали письмо от царя. «Любезный друг Александр Сергеевич, – писал Николай I, – если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение»[96] (письмо не сохранилось, его содержание воспроизвел в воспоминаниях Константин Данзас). В последние часы ему давали опиум. Его последние слова звучали: «Теснит дыхание» (И.Т.Спасский) или «Тяжело дышать, давит» (В.И.Даль)[97]. Согласно распространенной Данзасом легенды, «госпожа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Наталья Николаевна Пушкина была красавица. Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени: густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у нее по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала: "Пушкин, Пушкин, ты жив?!" Картина была разрывающая душу…»[98]. Санкт-Петербург поверил ее слезам. Это Москва им не верит.
Пушкин умер 29 января 1837 года без пятнадцати три дня.
Даже после смерти он не нашел покою. Траурные церемонии должны были происходить в Исаакиевском соборе («Наталья Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее, Двора Е.И.В. камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29-й день сего января, покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела его в Исаакиевский собор […] 1-го числа февраля в 11 часов до полудня»[99]), но по предписанию властей они были перенесены в Конюшенную церковь. Затем тело покойного поэта скрытно перевезли – это продолжалось три дня – в Святогорский монастырь в Псковской губернии и там похоронили. Убитая скорбью вдова в похоронах не участвовала.
Сделали все, чтобы он скончался как верное дитя Церкви, лояльный подданный и любящий муж. Посчитали, что так будет лучше всего. Наверное, так и было. По царскому указу вдова должна была получить 5000 рублей ежегодного пенсиона и 1500 рублей в год на каждого из четверых детей[100]. В общей сложности 11000 рублей. Разово Гончарова получила 10000 рублей на покрытие расходов, связанных с похоронами. Обещали выкупить заложенное имение, оплатить все частные долги и издать за счет казны собрание сочинений покойного автора.
Так немного было тех, кто понял суть трагедии погибшего поэта (например, Евгений Баратынский писал 3 февраля 1837 г. Петру Вяземскому: «Зачем это так, а не иначе? Естественно ли, чтобы великий человек, в зрелых летах, погиб на поединке, как неосторожный мальчик?»[101]), так много было тех, кто сочувствовал его противнику, находившемуся на гауптвахте, и которому грозила смертная казнь через повешение или в случае помилования – разжалование и ссылка на Кавказ (Идалия Полетика Дантесу: «Мне кажется, что все, что произошло – это сон, но дурной сон, если не сказать кошмар… Мне нездоровится, и вы будете смеяться, когда я вам скажу, что больна от страха»[102]).
Однако известный своим голубиным сердцем Николай Iпринял окончательное решение: «[…] Гекерена [Дантеса – Т.К.] за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые […]»[103](предписано также депортировать его из России[104]), Данзаса за выраженное согласие быть секундантом приговорить к двум месяцам заключения в крепости, «преступный же поступок самого камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с подсудимым Геккереном наказанию … по случаю его смерти предать забвению»[105]. После обмена письмами между царем и герцогом Вильгельмом Оранским Гекерен-старший в опале, без прощальной аудиенции, в марте покинул Петербург и направился в Гаагу[106].
Пушкин умер, но другие жили долго и счастливо.
Через несколько лет в родовом имении мужа Александры Гончаровой произошла меланхолическая встреча, возможно, все еще влюбленных друг в друга, и, как пишет Анна Ахматова, «[…] вдова Пушкина долго гуляла вдвоем по парку с убийцей своего мужа […]»[107]. Я, однако, полагаю, что тогда для Натальи значительно важнее было то, что она пользовалась благосклонностью двора (или, точнее сказать, царя). В 1843 году она писала брату: «Этой зимой императорская фамилия оказала мне честь и часто вспоминала обо мне, поэтому я стала больше выезжать. Внимание, которое они соблаговолили проявить ко мне, вызвало у меня чувство живой благодарности. Императрица даже оказала мне честь и попросила у меня портрет для своего альбома»[108]. Зимой 1844 года Гончарова обратилась к царю с просьбой о вспоможении и получила 25 тысяч рублей на покрытие долгов.
Через семь лет после смерти Александра Пушкина уже примирившаяся со своей скорбью вдова вышла замуж за генерала Ланского (16 июля 1844 г., среди многочисленных соискателей ее благосклонности был также князь Петр Вяземский, писавший: «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия»[109]). Накануне свадьбы она отправила письмо Дантесу:
«Я убеждена, что Вы благородный человек, Жорж, и потому осмеливаюсь просить Вас о жертве. Я выхожу замуж, мне хочется быть доброй, порядочной женой. Человек, за которого я выхожу, заслуживает счастья. Умоляю вас, сожгите все мои письма, уничтожьте мой портрет. Принесите эту жертву ради моего спокойствия, ради моего будущего. Молю Вас, ради нескольких дней того счастья, которое я дала Вам. Вы заставили меня задуматься о моей жизни и о предназначении женщины. Я должна вернуться к добропорядочной жизни, знаю, что и Вы желаете мне этого. Не пишите мне больше — я не должна получать ни единой строчки, которую не смог бы прочесть муж мой. Будьте счастливы тем счастьем, которого я вам желаю и которого по воле судьбы я не смогла вам дать. Теперь мы разлучены навек, но знайте, что я никогда не забуду, что Вы сделали меня лучше, что вам я обязана и добрыми чувствами и разумными мыслями, которых не знала до знакомства с вами... Еще раз прощайте, Жорж»[110]. И подпись: Marie.
Злые языки утверждали, что во время свиданий Николая I с Натальей (уже после смерти автора «Евгения Онегина») именно Ланской обеспечивал безопасность любовников. В воспоминаниях Александры Араповой мы читаем: «В начале зимы 1844 года состоялось первое знакомство моего отца (П.П.Ланского) с моею матерью (Нат. Ник. Пушкиной)... В течение зимы посещения его все учащались… […] Он имел основание ожидать скорого назначения командиром армейского полка в каком-нибудь захолустье, что могло бы сильно осложнить воспитание детей Пушкиных, как вдруг ему выпало негаданное, можно даже сказать, необычайное счастье. Особым знаком царской милости явилось его назначение прямо из свиты командиром лейб-гвардии Конного полка, шефом которого состоял государь. Обширная казенная квартира, упроченная блестящая карьера расширяли его горизонт, и, не откладывая долее, он сделал предложение»[111]. К четверым детям от предыдущего брака[112] добавились три дочери: Александра, Софья, Елизавета. Большая семья и связанные с ней различные проблемы (например, материальные) стали причиной ухудшения здоровья Натальи (невроз, стала курить), и она отправилась на лечение в Германию. Из Бонна писала (8/20 июля 1851) любимому мужчине – мужу: «Добрый ден, мой прекрасный муж. […]. Будь спокоен, твое сокровище будет у тебя к 15-му [июля – Т.К.], я – женщина, которая держит слово»[113]. В начале шестидесятых годов все письма, полученные от Пушкина (12 – как невеста, 63 – как жена) она передала младшей дочери, Наталье. Они были опубликованы Иваном Тургеневым в 1878 году в журнале «Вестник Европы». Публикация вызвала горячую полемику. Как заметил один из исследователей, в корреспонденции Гончаровых после смерти поэта ни его имя, ни тема дуэли никогда не появляются. Главным для них было благополучие семьи, а оно в результате трагических событий (спровоцированных – по их мнению – покойным) было разрушено. Родственники Натальи этого ему никогда не простили.
В 1836 году Анна Керн обратилась к царю с просьбой о материальной поддержке и получила 2000 рублей, а на мужа была возложена обязанность обеспечить ее содержание. А она – может быть, первый раз в жизни – по-настоящему влюбилась. В артиллериста, который был моложе ее на двадцать лет. Ее избранником стал ее дальний родственник, кадет Александр Марков-Виноградский, которому тридцатидевятилетняя Анна родила сына. Генерал умер, и вдова в 1842 году легализовала свою связь с молодым любовником. Это была большая любовь – выходя за порутчика, она потеряла право на пожизненную пенсию в качестве генеральской вдовы. Жизнь их складывалась не очень благополучно. Он отказался от военной карьеры и стал учителем, она сохранила живой интерес к людям. Встречалась с Федором Тютчевым, Павлом Анненковым, Иваном Тургеневым. Последний из упомянутых писал: «Вечер провел у некой m-me Виноградской, в которую когда-то был влюблен Пушкин. […]. В молодости, должно быть, она была очень хороша собой, и теперь еще, при всем своем добродушии (она не умна), сохранила повадки женщины, привыкшей нравиться. Письма, которые писал ей Пушкин, она хранит как святыню […]. На месте Пушкина я бы не писал ей стихов»[114]. В январе 1879 года, в возрасте 59 лет, умер Александр Марков-Виноградский. Четырьмя месяцами позже, в возрасте 79 лет, умерла Анна (в соответствии с язвительным замечанием Станислава Василевского: «Возлюбленные богов умирают молодыми, а возлюбленные поэтов обычно живут долго»[115]). В последние годы она содержала семью, продавая письма Пушкина. По 5 рублей за штуку.
Дантес в царствование Луи-Филиппа I получил от него назначение в сенаторы, принимали его и при дворе Наполеона III. Он основал Парижское газовое общество, директором которого оставался до смерти. Был кавалером, а позже командором ордена Почетного легиона. Оставил после себя значительное состояние. Умирая, не знал, что его фамилия благодаря убийству ревнивого мужа в далекой России навсегда войдет в историю литературы.
В 1844 году (по другим источникам, двумя годами раньше) король Вильгельм II назначил Людвика ванн Гекерена послом Королевства Нидерландов в Вене. Австрийцы могли восхищаться его блестящим умом в течение тридцати лет. Насколько мне известно, на этот раз барон никого не усыновлял. А по возвращении в Париж он поселился у своего возлюбленного сына. Постромантическая же Россия жила очередным апокрифом. После «Слова о полку Игореве» и «Песен Осиана» избранные читали и переписывали для друзей текст, авторство которого приписывалось Данзасу: «Я суеверен, но на этот раз почему-то не сомневался в исходе поединка. А. С. [Пушкин. – X.Б.] был мне известен как отменный стрелок. Было и еще одно обстоятельство, вселявшее в меня уверенность: в последнее время он начал страдать чрезмерной дальнозоркостью, так что для чтения и письма принужден был пользоваться очками, коих стеснялся и даже в своем кабинете прятал от глаз любопытствующих посетителей. Словом, я был уверен, что если ему будет суждено стрелять в ненавистного противника, он не промахнется. ... Начали сходиться. Замеченная мною дрожь в руках, припухшее лицо господина Дантеса верно указывали на бурно проведенный накануне вечер, а может, и ночь. Не лучший козырь на дуэли! Дантес выстрелил; так и есть, пуля пролетела едва ли не в аршине от головы А. С. и с шипением зарылась в снег. А. С. злорадно улыбнулся, потом бледное лицо его напряглось, он выстрелил... Дантес опрокинулся навзничь, но тут же поднялся на ноги. Судьбе было угодно, чтобы пуговица, одна из бесчисленных, украшавших его кавалергардский мундир, спасла эту бестолковую жизнь. С фатовской улыбкой Дантес протянул руку Пушкину. Но тот с проклятием швырнул оземь пистолет и побежал к своему возку. Мы тронулись в обратный путь, я ехал за возком А. С. Когда проехали заставу, мне показалось, что в возке Пушкина щелкнул выстрел. Я подумал, что это подбросило экипаж на кочке. Мы остановились у дома А. С. Он медлил выйти из возка. Я подошел, думая помочь ему. Лицо Пушкина было бледнее мрамора, рука, прижатая к животу, в крови, у ног валяется карманный пистолет английской работы. "Скажи им, что это Дантес", - тихо прошептал он. Я так и сделал.»[116].
[1]Wawiłow D., Usenko O. Komentarze. // Puszkin А. Listy. Warszawa, 1976, s. 43. См. также: Толстой С.М. Древо жизни: Толстой и Толстые. М., 2002. С. 82-88.
[2]Вересаев В.В. Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. СПб.: Лениздат, 1995. Т. 2. С. 302. Жена Дмитрия Нарышкина была любовницей царя Александра I. В России анонимку впервые опубликовали уже в 1880 году, но лишь спустя полвека обратили внимание на то, что ее содержанием могли почувствовать себя оскорбленными три человека: Пушкин, его жена и Николай I (оскорбление царствующей особы – полубогу приписаны человеческие слабости). См.: Эйдельман Н. О гибели Пушкина: (По новым материалам). // Новый мир, 1972. № 3. С. 203.
[3]Ахматова А.А. Гибель Пушкина. // Ахматова А. «Узнают голос мой…»: Стихотворения. Поэмы. Проза. Образ поэта. М.: Педагогика, 1989. С. 401.
[4]Лотман Ю. Театр и театральность в строе культуры начала XIX в. // Semiotyka i struktura tekstu: Studia poświęcone VII Międzynarodowemu Kongresowi Slawistów. Wrocław etc.: Wyd-wo Polskiej Akademii Nauk, 1973. S. 347-348. См. также: Лаврентьева Е. Светский этикет пушкинской поры. М., 1999.
[5]Тынянов Ю. Пушкин. // Его же. Сочинения в трех томах. Т.3. М.: Терра, 1994. С. 530. Сам Пушкин в письме Павлу Мансурову (27 октября 1819) писал: «Каждое утро крылатая дева летит на репетицию мимо окон нашего Никиты, по-прежнему поднимаются на нее телескопы --- […]. Все идет по-прежнему; шампанское, слава богу, здорово – актрисы также– то пьется, а те ------ – аминь, аминь. Такидолжно. У Юрьева ------, слава богу, здоров – у меня открывается маленький; и то хорошо. […] Tolstoy болен – не скажу чем – у меня и так уже много ------ в моем письме». – Пушкин А. Письма. // Его же. Полное собрание сочинений в десяти томах. Изд. 4-е. Л.: Наука, 1979. Т. 10. С. 14. Далее в основном тексте: П. Цитируемое здесь письмо (а также многие другие) было при публикации искалечено редакторами русского (или, лучше сказать, советского) издания – устранена субстандартная лексика, которую поэт (особенно рассказывая о своей эротической жизни) так охотно использовал. Все вмешательства в текст Пушкина я обозначил так, как это сделано в публикации под эгидой Академии Наук СССР. В скобках стоит заметить, что в Петербурге девятнадцатого века проживало значительно больше мужчин, чем женщин (например, в 1837 году, в год смерти Пушкина, женщины составляли всего лишь треть населения столицы), и только один из пяти мужчин был женат. Такая ситуация благоприятствовала, разумеется, распространению проституции и иных явлений, которые условно можно было бы назвать парапроституцией. См.: Топоров В. Петербургский текст русской литературы. // Топоров В. Избранные труды. СПб., 2003. С. 32.
[6]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 80.
[7]Там же. Т. 1. С. 97.
[8]Там же. Т. 1. С. 111.
[9]Там же. Т. 1. С. 120.
[10]Там же. Т. 1. С. 332.
[11]Мотивы застолья появляются в посвященных им стихотворных посланиях. Ср.: Kusiak Ł. List poetycki: Z problemów genologicznych liryki Aleksandra Puszkina. Wrocław, 1982.
[12]Вересаев В. Пушкин в жизни, т.1, с. 91.
[13]Wasylewski S. O miłości romantycznej. Kraków, 1958. S. 50.
[14]30 октября 1816 года Зофья Матусевич, безответно влюбленная в князя Адама Ежи Чарторыйского, записала в дневнике: «Я люблю Варшаву, потому что там я больше всего страдала…». См.: Opowieści dziewczęce. Ustępy z pamiętników młodych panien (1776–1866). Kraków, 1957. S. 52.
[15]Цит. по: Чижова И. «Души волшебное светило…». СПб., 1997. C. 38.
[16]См.: Аринштейн Л. Пушкин: Непричесанная биография. М., 1999; Его же. Пушкин. «Видел я трех царей…». М., 1999.
[17]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 132.
[18]Там же. Т. 1. С. 134.
[19]Цит. по: Wasylewski S. O miłości romantycznej. S. 42.
[20]Цит. по: Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина. 1799–1826. Сост. М.Цявловский. Л., 1991. С. 359.
[21]Dwa wieki kobiet. Z Michelle Perrot rozmawia Robert Sołtyk. // Wysokie Оbcasy (dodatek do “Gazety Wyborczej”), 26 lutego 2000, nr 48 (8). S. 29.
[22]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. C. 211.
[23]Foster B., Foster M., Hadady L. Three in Love. Ménages à Trois from Ancient to Modern Times. San Francisco: Harper Collins Publishers, Inc., 1997. P. 140.
[24]Gervaso R. Casanova. Milano, 1974. P. 225.
[25]Ibidem. P. 145-146.
[26]См. Терц А. [А.Синявский]. Прогулки с Пушкиным. // Его же. Собрание сочинений в двух томах. М.-СПб., 1992. Т. 1. С. 361. Zielińska М. Puszkin i pojedynki (rozważania w 160 rocznicę śmierci poety). // Teksty Drugie, 1997, nr 1-2; Лоцман Ю. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII– XIX века). СПб.: Искусство, 2001.
[27]Цит. по: Летопись… С. 398.
[28]Вульф А. Дневник. // Пушкин и его современники, вып. XXI-XXII. Пг., 1915. С. 39. См. необычайно интересную статью: Пушкарева Н., Экштут С. “Cherchez la femme”: Дневники А.Н.Вульфа как источник по истории русской эротической культуры начала XIXв. // «А сие грехи злые, смертные…»: Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.). Тексты. Исследования. М., 1999.
[29]Двойной номер страницы приводится в том случае, если оригинал письма написан не на русском языке. Первая цифра в этом случае означает страницу, на которой можно найти оригинал, а вторая – его перевод на русский язык. – Прим. перед.
[30]Пишут об этом, правда, не приводя точных библиографических сведений об источниках, авторы комментариев к польскому изданию писем Пушкина Д.Вавилов и О.Усенко. См.: Puszkin A. Listy. S. 158.
[31]Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 392.
[32]Пушкин А. Письма. С. 189. На сохранение этого слова («уёб») решился, в частности, Иосиф Раскин в книге «Энциклопедия хулиганствующего ортодокса» (М., 2003, с. 175). См. также: Давыдов О. Залог бессмертия: Жизнь и творчество Алексадра Пушкина в свете сценария уничтожения Поэта. // «А сие грехи злые, смертные…». С. 642.
[33]Цит. по: Пиксанов Н. Дворянская реакция на декабризм (1825-1827). // Звенья, т. 2. М.-Л.: Academia, 1933. С. 179.
[34]О ее салоне (также и о многих других) см.: Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. СПб., 2001.
[35]Цит. по: Черейский Л. Пушкин и его окружение. Л., 1988. С. 355.
[36]Цит. по: Чижова И.. «Души волшебное светило…». С. 233.
[37]Wasylewski S. O miłości romantycznej. S. 197.
[38]Князь Александр Трубецкой, друг и сослуживец Дантеса, писал в воспоминаниях (1887): «Дело в том, что Гончаровых было три сестры: Наталья, вышедшая за Пушкина, чрезвычайно красивая, но и чрезвычайно глупая; Екатерина, на которой женился Дантес, и Александра, очень некрасивая, но весьма умная девушка». Цит. по: Щеголев П. Дуэль и смерть Пушкина. М.-Л., 1928. С. 424.
[39]Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10-ти томах. Т. 6. Л.: Наука, 1978. С. 388.
[40]Там же.
[41]Цит. по: Чижова И. «Души волшебное светило…». С. 273.
[42]Там же. Именно тогда сложилась точка зрения – для многих актуальная до сих пор, – согласно которой художник не должен жениться. Впрочем, все большие сомнения начинает вызывать и сам институт брака. Ср. Жорж Санд: «Браком счастье женщины заканчивается, а не начинается» (цит. по: Wasylewski S. O miłości romantycznej. S. 23); Станислав Василевский: «Романтическая любовь ненавидит брак» (Wasylewski S. O miłości romantycznej. S. 19); Жорж Батaй: «[…] Брак и эротизм чаще всего стоят в оппозиции друг другу» (Bataille G. Historia erotyzmu. Tłum. I.Kania. Kraków, 1992. S. 28); Чеслав Милош: «Потом я считал, что с [Теодором] Буйницким происходит неладное. Он женился, завел детей, вел обывательскую жизнь» (“Wstawać rano, pisać, a potem na jagody…”: Z Czesławem Miłoszem rozmawia A. Michnik. // GazetaWyborcza, 8-9 czerwca 1991. S. 9); Яцек Возняковски: «[…] оказывается, что художники никогда не должны связывать себя на долго, а тем более жениться […], не должны, потому что жены поглощают много чувств, а к тому же требуют денег и не разбираются в искусстве» (Woźniakowski J. Czy artyście wolno się żenić? Warszawa, 1978. S. 143).
[43]Цит. по: И.Чижова. «Души волшебное светило…». C. 274.
[44]Моравский С. В Петербурге 1827–1838 / Пер. с польск. Ю.В.Чайникова. // Поляки в Петербурге в первой половине XIX века. М.: Новое Литературное Обозрение, 2010. C. 481-482.
[45]Вересаев В.В. Пушкин в жизни. T. 2. C. 142.
[46]Ortega y Gasset J. Estudios sobre el amor. S. 146. В другом месте он, однако, добавляет: «Только дураки и приказчики из магазинов косметики любят "признанных красавиц". Они выглядят как памятники в общественных местах, как уникальные экземпляры, на которые надо смотреть в течение недолгого времени с надлежащего расстояния. Рядом с ними человек чувствует себя туристом, а не любовником» (S. 141).
[47]Цветаева М.И. Наталья Гончарова. // Ее же. Собрание сочинений в семи томах. Т. 4. Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. М.: Эллис Лак, 1994. С. 85.
[48]Там же.
[49]Там же. С. 82.
[50]Это многоточие поставлено издателями. Пушкин использовал слово «задница».
[51]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 115.
[52]Цит. по: Сысоев В.И. Анна Керн: Жизнь во имя любви. М.: Молодая гвардия, 2009. С. 36.
[53]Щеголев П.Е. Любовь в равелине. // Былое. № 15. [Пг.], 1919. С. 150-151. В польском переводе этого очерка далее следует пассаж, не имеющий соответствия ни в одном из изданий оригинала. Поскольку он имеет отношение к нашей теме, приведем его в примечании: «Император Николай Павлович вовсе не был блюстителем нравственности своих подданных, каковым его охотно представляет история, но действовал под влиянием чувств, какие обычно владеют отвергнутым мужчиной. Невольно император повел себя как простой смертный». Szczegolew P. Miłość w Rawelinie. Tłum. A. Szymański // Literatura na Świecie, 1979, nr 11. S. 159.
[54]Cм., например: Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Январь 1836 – январь 1837. СПб., 1994.
[55]Opowieści dziewczęce. S. 20.
[56]Там же. C. 15.
[57]Цит. по: Чижова И. «Души волшебное светило…». С. 5.
[58]Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина: Неизвестные письма Н.Н.Пушкиной и ее сестер Е.Н. и А.Н.Гончаровых. Изд. 2-е, доп. М.: Сов.Россия, 1978. С. 119.
[59]Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10-ти томах. Т. 8. Л.: Наука, 1978. С. 28.
[60]См.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 18 и далее.
[61]Моравский С. В Петербурге. С. 483.
[62]Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 278.
[63]Цит. по: Хрусталев С. Вторая леди Санкт-Петербурга приговорила Пушкина. // Огонек, 1998, № 42. С. 58.
[64]Знаменательна запись, появившаяся в дневнике Пушкина: «О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал». Цит. по: Кирсанов В. Голубые вокруг Пушкина. // www.az.gay.ru/articles/dantes.html
[65]Цит. по: Труайя А. Александр Пушкин. / Пер. с фр. С.Лосева. М.: Эксмо, 2004. С. 893-894.
[66]Там же. С. 897.
[67]Последний год жизни Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники. / Сост., вступ. очерки и примечания В.Кунина. М.: Правда, 1990. С. 93. По мнению Анны Ахматовой, «Ни Жуковский […], ни Вяземский […], ни […] сам Пушкин […] не верили в любовь Дантеса. В нее верила только Наталья Николаевна и дамы высшего общества […]». (Ахматова А. Гибель Пушкина. С. 393.).
[68]Последний год жизни Пушкина. С. 627.
[69]Там же. С. 170-171. Есть сведения, что уже после смерти мужа Наталья призналась «[…] бросившись в отчаянии на колени перед образами, что допускала ухаживания со стороны Дантеса – ухаживания, которые слишком широко допускаются салонными обычаями в отношении всех женщин, но которых, зная подозрения своего мужа, она должна была бы остеречься». (Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 413).
[70]Последний год жизни Пушкина. С. 307-308.
[71]Там же. С. 305.
[72]Там же. С. 611.
[73]Там же. С. 348.
[74]Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. С. 133.
[75]Последний год жизни Пушкина. С. 55.
[76]Там же. С. 87.
[77]Там же. С. 48.
[78]Łapiński Z. Życie i twórczość czy dwie twórczości. // Biografia – geografia – kultura literacka. Wrocław, 1975. S. 136-137.
[79]Последний год жизни Пушкина. С. 329.
[80]Стелла Абрамович (Абрамович C. Предыстория последней дуэли Пушкина) считает, что это всего лишь ничем не подтвержденный анекдот.
[81]См. Аринштейн Л. Пушкин: Непричесанная биография.
[82]Литвин Е. Червонный валет. // Огонек, 2000, № 5. Граф Брунов (он же Бруннов), сын немецкого пастора, в 1823-1826 гг. был чиновником по особым поручениям М.Воронцова и тогда познакомился с Пушкиным. Венцом его карьеры была должность российского посла в Англии. Он был известен как откровенный циник, высоко ценили его прекрасное знание французского языка и каллиграфические способности.
[83]Zawodziński K. Puszkin po amerykańsku. // Puszkin. 1837–1937. T. II. S. 54. См. также: Герштейн Э. Как это случилось. // Вопросы литературы, 2000. Март-апрель.
[84]Кузнецова А. Моя Мадонна. // Роман-газета, 1985. № 20. С. 62.
[85]Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. С. 217.
[86]Там же. С. 227.
[87]Там же. С. 248.
[88]Последний год жизни Пушкина. С. 375.
[89]Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. С. 254.
[90]Foster B., Foster M., Hadady L. Three in Love. P. 139.
[91]Последний год жизни Пушкина. С. 508.
[92]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 371.
[93]Там же.
[94]Там же. С. 378.
[95]Там же. С. 377.
[96]Последний год жизни Пушкина. С. 456.
[97]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 410.
[98]Последний год жизни Пушкина. С. 494.
[99]Там же. С. 567.
[100]О дальнейших их судьбах см.: Раевский В. Предки и потомки Пушкина и Толстого. Краснодар, 1999.
[101]Цит. по: Терц А. [Синявский А.]. Прогулки с Пушкиным. С. 362.
[102]Цит. по: Кастрикин Н. Нечистная совесть стоит плача. // Литературная газета, 1995. № 22. С. 6.
[103]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 447.
[104]Вслед за ним отправилась его верная жена. Во Франции Екатерина перешла в католицизм, родила четверых детей. Причиной смерти (15 октября 1843 г.) была так называемая родовая горячка.
[105]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 447.
[106]Герцог Вильгельм Оранский (которому, между прочим, царь приходился шурином) был в это время регентом, осуществлявшим власть от имени больного отца, короля Вильгельма I. Как Вильгельм II он вступил на престол в 1840 году и царствовал девять лет. Через несколько дней после смерти Пушкина Николай I писал Анне Павловне, своей сестре: «Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина, поэта; но это не терпит любопытство почты». Цит. по: Эйдельман Н. О гибели Пушкина. С. 206.
[107]Ахматова А. Гибель Пушкина. С. 396. Поэтесса напоминает также, что в детстве сыновья Пушкина гостили у «дяди Жоржа», того, который «убил папу» (Oncle Georges a tué papa). В том же замке, находящемся на территории нынешней Венгрии, Александра Гончарова-Фризенгоф умерла в 1891 году.
[108]Ободовская И.М., Дементьев М.А. После смерти Пушкина. М.: Советская Россия, 1980. С. 125. (М.: Терра, 1999. С. 144).
[109]Цит. по: Раевский В. Предки и потомки Пушкина и Толстого. С. 157. (Ободовская И.М., Дементьев М.А. После смерти Пушкина. С. 135).
[110]Цит. по: Fédorowski V. Le Triangle russe. Éditions Plon, 1999. P. 81. Письмо перевела Елена Пастернак.
[111]Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 2. С. 464-465.
[112]Мария (р. 19 мая 1832) в 1860 году вышла за офицера Конногвардейского полка Леонида Гартунга (1832–1877), ее муж (безосновательно обвиненный в растрате) совершил самоубийство, детей не имела, ум. 7 марта 1919 года в Москве; Александр (р. 6 июня 1833) был офицером (первоначально в полку, которым командовал его отчим), переведен в резерв в чине генерал-лейтенанта в 1891 году, женился на родственнице отчима Софье Ланской (1838–1875, имели одиннадцать детей), после смерти Софьи женился второй раз (1883) – на Марии Павловой (1852–1919, имели двоих детей), ум. 19 июля 1914 года; Григорий (р. 14 мая 1835), как и брат, попал в полк отчима, вышел в отставку в 1865 году, поселился в Михайловском, был увлечен садоводством, в 1883 году женился на Варваре Мельниковой (1855–1935, детей не имели), в 1899 продал родовое имение государственной казне (общественность добивалась создания в фамильном доме музея), ум. 15 августа 1905 года; Наталья (р. 23 мая 1836) в 1853 году вышла замуж за полковника Михаила Дубельта (1822–1900), в 1862 оставила мужа и уехала к тетке в Венгрию (развелась в 1868), вступила в морганатический брак с герцогом Николаусом Вильгельмом фон Нассау (1832–1905), стала графиней фон Меренберг, с новым мужем имела троих детей, умерла 10 марта 1913 года в Каннах в доме своей дочери.
[113]«В глубине души такая печаль…»: Письма Н.Н.Пушкиной-Ланской к П.П.Ланскому. // Наше наследие, 1990. III. С. 98.
[114]Цит. по: Безелянский Ю. Вера, Надежда, Любовь…: Женские портреты. М., 1998. С. 63.
[115]Wasylewski S. O miłości romantycznej. S. 53.
[116]Цит. по: Борхес Х. Гениальный стрелок. // www.xyz.org.ua/litera/borges/pushkin_borges.html
Komentarze
Prześlij komentarz