Вы меня скомпрометировали (Осип Мандельштам)
[в кн.:] Т. Климович, Тайны великих, перевод А. В. Бабанова, Москва 2015.
/
Tадеуш Климович
/
«Вы меня скомпрометировали» /
Осип Мандельштам
«Вы меня скомпрометировали»
Осип Мандельштам
Действующие лица
Осип Мандельштам (1891–1938) – поэт.
Надежда Мандельштам, урожденная Хазина (1899–1980) – жена (1922–1938) Осипа Мандельштама.
Ольга Гильдебрандт-Арбенина (1897–1980) – актриса Александринского театра; художница.
Ольга Ваксель (1903–1932) – поэтесса; любовь Осипа Мандельштама.
Мария Петровых (1908–1979) – поэтесса; переводчица; страстная (безответная) любовь Осипа Мандельштама.
Наталья Штемпель (1908–1988) – учительница русского языка; последняя любовь Осипа Мандельштама.
Две иконы, две легенды русской литературы двадцатого века, две советские биографии, два человека, вступившие в борьбу со Временем. Он – поэт, репрессированный режимом, художник, познавший в последние годы жизни все круги ада тоталитаризма: арест (в мае 1934 и в мае 1938 года), душевную болезнь (подстерегающую в стенах Лубянки), самоубийство (когда судьба в насмешку над человеком, выбрасывающимся из больничного окна, вместо смерти одарила его возвращением психического равновесия), ссылку, лагеря, смерть. Она – в течение шестнадцати лет его жена и в течение сорока двух лет – его вдова, хранитель его творчества («[…] до 56-го года я все помнила наизусть – и прозу, и стихи…»[1]), которая «десятилетиями […] находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы вновь сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал ее второй натурой. Она была небольшого роста, худая, с годами она усыхала и съеживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман в случае бегства. Также не имела она совершенно никакого имущества: ни мебели, ни произведений искусства, ни библиотеки. […]. В годы ее наивысшего благополучия, в конце шестидесятых -- начале семидесятых, в ее однокомнатной квартире на окраине Москвы самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене»[2].
Оба рожденные в 90-е годы XIX века, относились к поколению, особенно охотно ставящему под сомнение существовавший порядок в обществе и скептически относившемуся к миру викторианских добродетелей и приписываемых к ним мещанских ценностей. Однако неоклассицист и акмеист Осип Мандельштам – глубоко верящий во вневременной эстетический порядок – оставался достаточно равнодушным к провозглашаемым декадентами лозунгам имморализма (хотя на своих Счастливых Островах никогда не сторонился от запретных плодов), бытовым провокациям футуристов, позднейшим хэппенингам обериутов или к шизофрении послереволюционной российской действительности (в безумные двадцатые годы вышла книга, в которой цензура оспорила орфографию слова «Бог»; вместо того, чтобы уничтожить весь набор, предложили в написать в списке замеченных опечаток: «Бог следует читать бог»[3]). В то же время родившаяся на восемь лет позже него Надежда Хазина была уже типичным продуктом двадцатого века, поспешно восполнявшим свое жизненное образование между военным четырнадцатым годом и революционным семнадцатым, которые сделали ее женщиной эмансипированной и восприимчивой к глубоким изменениям в области нравов. В 1919 году произошла встреча двадцативосьмилетнего мужчины, демонстративно проявлявшего свою ностальгическую привязанность к немодным («довоенным») чувствам (в стихотворении Tristia он писал: «Я изучил науку расставанья»), и двадцатилетней женщины, охотно эпатировавшей близких своей эмансипированностью («Честно говоря, я не верю в любовь без постели […]»[4]).Такие разные – ибо в этом и состоит магия любви, ибо к мученичеству и святости (что может раздражать некоторых агиографов) ведет много дорог – они помогали другу познавать себя. Хазина, несомненно, благодаря будущему мужу достигала все новых уровней посвящения в мир искусства, а Мандельштам благодаря ей имел возможность лучше познать себя, реализовать скрытые в подсознании эротические фантазии и ранее подавляемые влечения. Благодаря этому в их союзе, в их модели поведения уважение к обросшей мифами и условностями традиции (Ars poetica) не исключало карнавальности жестов и слов в интимных ситуациях (Ars amatoria).
До знакомства с Надеждой интимная жизнь поэта протекала под знаком ангельской невинности, выдержанной в формате soft. Мы знаем, что в 1913 году Осип был увлечен Ларисой Рейcнер (1895–1926), но ее тремя годами позже обольстил другой поэт – Николай Гумилев, муж Анны Ахматовой. А Мандельштам в то время – в романтичном черноморском антураже – «был ослеплен, сражен красотой»[5] тринадцатилетней Ольги Ваксель. Прекрасная нимфетка происходила из дворянской семьи, играла на скрипке и на фортепьяно, писала стихи[6] (большое влияние на развитие ее поэтического таланта оказали летние месяцы 1916-1917 гг., которые она провела у Максимилиана Волошина – в так хорошо знакомом еще и Марине Цветаевой – крымском Коктебеле), занималась живописью, прекрасно знала иностранные языки (французский, английский и немецкий). Некоторые считают, что она была любовью всей жизни Мандельштама, несомненно (как ранее Рейcнер), была любовью платонической. Именно поэтому Надежда могла гордо провозгласить: «До меня он ничего не знал. Это я его научила»[7].
А было это так. Был Киев. Была весна. Была сирень. «В первый же вечер […] мы легко и бездумно сошлись, – вспоминала спустя годы учительница о своем первом уроке. – Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. В тот период мы и не чувствовали себя связанными […]»[8]. Для порядка добавим: была еще и гражданская война (отсюда упомянутое расставание), город многократно переходил из рук в руки (в тот вечер был в руках красных), а пути влюбленных на улицах Киева пересекались с путями ровесника Мандельштама, молодого врача, попадавшего под мобилизацию каждой из воюющих сторон – Михаила Булгакова.
Много-много позже Надежда заявила патетически (и, очевидно, искренне): «Жизнь моя начинается со встречи с Мандельштамом»[9], но тогда, в 1919 году, именно он болезненнее пережил прощание. «Дитя мое милое! – писал он, – […] Молю бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя […]. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем, могу сказать только тебе. […] Я радуюсь и Бога благодарю за то, что Он дал мне тебя. […] Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь – я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать – выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине»[10].
Зиму 1919/1920 гг. поэт проводил у Макса в Коктебеле. Был – словно его обожаемые римляне – очень мужественным: уже не доходил до него голос возлюбленной, и он уже признавался в любви некоей Майе. Однажды, – вспоминает Волошин, – он засиделся в ее комнате. Хозяйка хотела попрощаться и лечь спать, но Мандельштам устроил ей сцену: «Вы меня скомпрометировали. Теперь за полночь. Я у Вас просидел подряд 8 часов. Все думают про нас… Я рискую потерять репутацию мужчины»[11]. А в ноябре 1920 года он познакомился (напомню: «В тот период мы и не чувствовали себя связанными») с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной, актрисой Александринского театра (в нее был влюблен также Николай Гумилев, изменял с ней Михаилу Кузмину молодой писатель Юрий Юркун[12]).
Всю вину за крымский эпизод Надежда возложила, разумеется, на хозяина («Я не люблю всеобщих баловней и кумиров типа Волошина, мнимых мудрецов и пророков для истерических женщин с неустроенной любовной жизнью. В венке и белом халате, называемом туникой, Волошин ходил по Коктебелю, окруженный почитательницами»[13]), но, к счастью, память о не таких уж далеких киевских ночах вернула Одиссея к его Пенелопе, чтобы затем он уже вместе с ней отправился в дальнейшие странствия. Должно было быть романтично – любовники одни в купе поезда, несущегося из Киева в Москву, было романтично, но по-другому – супруги одни в купе поезда, ползущего из Киева в Москву. Ибо, как оказалось, вместе провести ночь в красном Orient Express могут только мужчина и женщина, образующие основную ячейку общества и поэтому «[…] нам пришлось сбегать в загс [март 1922 – T.K.]. Бумажку о браке мы потеряли моментально, чуть успев доехать до Москвы. […] Значения регистрации брака мы не придавали, да и не стоил этот акт ничего»[14].
В конце концов они поселились во флигеле так называемого Дома Герцена, на Тверском бульваре, 25, в помещениях, которые свидетельствовали о том, что жители либо не в ладу с нэповской действительностью (впрочем, как и с любой другой), либо сознательно не участвуют в советской разновидности гонки за благополучием. Сама Надежда их тогдашнюю бедность объясняла исключительно соображениями мировоззренческого свойства (связанными с выбором определенной жизненной философии), а не экономическими причинами. Это была цена, – объясняла она, – какую платил художник в середине двадцатых годов за свое отсутствие в рядах строителей и воспевателей нового строя, «официальная изоляция еще не началась, но он сумел изолироваться сам»[15]. Несклонный к аскетизму, он постепенно отказывался от своих маленьких слабостей, желаний, страстей: тепла юга, хорошо сшитого костюма, бутылки сухого вина к обеду, сладостей, «румяной булочки»[16], и такого же самоограничения он ожидал от жены. «[…] Мандельштам, – писала она в своих воспоминаниях, – не щадил сил, обуздывая жажду [своей подруги жизни – T.K.] домостроительства и мечту, чтобы и у нас было как у всех. По правле сказать, он держал меня в ежовых рукавицах, а я побаивалась его, но виду не показывала и все пыталась не то чтобы соскользнуть, но ускользнуть хоть на часок. Но ничего не выходило даже на минутку… Он понимал меня насквозь и свободно читал в моих мыслях. Да это и несложно: какие мысли у двадцатилетней дурехи! Я вспоминаю убогие мечты мои и женщин моего поколения: домишко, вернее комната в коммунальной квартире, кучка червонцев – хоть на неделю вперед, туфельки и хорошие чулки. Женщины, замужние и секретарши, – все мы бредили чулками»[17]. Осип, судя по всему, в конце концов убедил Надежду. «Комната, в которой он жил, – большая и светлая, – была совершенно пуста,– отметил Николай Чуковский (сын Корнея), навестивший Мандельштама летом 1922 года. – Ни стола, ни кровати. В углу большой высокий деревянный сундук с откинутой крышкой, а у раскрытого настежь окна – один венский стул. Вот и все предметы в комнате. На подоконнике рыжей горкой лежал табак. Он предложил мне свертывать и курить»[18].
Правда, складывается впечатление, что удивленный Чуковский – согласно устоявшемуся мнению, так должна выглядеть комната одинокого мужчины – не помнит о жене хозяина (отсюда показательная оговорка уже в первом предложении и использование единственного числа), но Мандельштамы жили, разумеется, вместе. Больше повезло покидавшему Россию Георгию Иванову, когда в августе 1922 года он заглянул на Тверской бульвар, чтобы попрощаться с другом-поэтом. Он, правда, тоже застал только Осипа, но через некоторое время в коридоре послышались чьи-то шаги. «Это Надя», – говорит муж. Между тем дверь открыл молодой человек в коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку. «Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала»[19]. Озадаченный гость – видимо, он впервые увидел таким образом одетую женщину – долго не мог скрыть своего смущения. Следовательно, он явно ничего не знал ни о тенденциях в современной дамской моде (мальчуганки в брюках становились обязательным элементом пейзажа европейской культуры), ни тем более о деликатно замалчиваемом бисексуализме обладательницы коричневого костюма, которая со своей нетрадиционностью примирилась в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет[20].
Поначалу, судя по всему, Мандельштам предпринимал попытки сделать из их брака образцовый союз верных друг другу гетеросексуалистов. Жену он любил любовью собственника, и такой же поглощенности, такой же демонстрации чувств он ожидал от нее. Об этом писала как сама Надежда в своей «Второй книге» («Мандельштам решительно не понимал, откуда у меня берутся желания, которых у него нет. Ему хотелось, чтобы я всегда ждала его, и только его одного […]»[21], «У него существовало понятие «жена» и он утверждал, что жена должна быть одна»[22], «[…] всю жизнь он стремился, чтобы я устроила ему сцену, поборолась за него, расшумелась, раскричалась»[23], «он немедленно прекращал всякую попытку с моей стороны шевельнуться, начать работать, а тем более зарабатывать. Его сердило малейшее проявление самостоятельности […]»[24]), так и – несомненно, не знавшая всех подтекстов – Анна Ахматова (о которой Надежда с присущим ей изяществом не преминула написать, что «[…] она терпеть не могла писательских жен, и особенно жен поэтов»[25]): «Летом 1924 года Осип Мандельштам привел ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую жену. […] С этого дня началась моя дружба с Надюшей и продолжается она и по сей день. Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов в каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела»[26].
Однако частое отсутствие гражданки Мандельштам в их московской квартире свидетельствует, видимо, о том, что мужу не удалось добиться исключительных прав на ее либидо. К счастью – для себя, для Надежды, для их брака – Осип совершенно случайно спустя почти десять лет встретил Ольгу Ваксель. Теперь уже жена почувствовала себя в опасности: «В середине января 25-го года Мандельштам встретил на улице [неправда, встреча произошла уже осенью 1924 года – Т.К.] и привел ко мне Ольгу Ваксель […] Ольга стала ежедневно приходить к нам […] и из-под моего носа уводила Мандельштама. […] Мандельштам был по-настоящему увлечен и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное [неправда – Т.К.] увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв»[27]. Когда оказалось, что уже не она муза и не ей посвящаются новые стихи (в воспоминаниях она великодушна: «Мне больно, что они есть, но, уважая право Мандельштама на собственный, закрытый от меня мир, я сохранила их наравне с другими»[28]), то она инсценировала – в соответствии с лучшими образцами, почерпнутыми из дешевой литературы – мелодраматический уход: «[…] я позвонила Т., чтобы он пришел за мной, сложила чемодан – пригодилось, что прачка принесла белье, – и приготовилась к отъезду. На столе лежала прощальная записка о том, что ухожу к Т. и никогда "к тебе не вернусь"»[29]. Якобы как раз в этот момент неожиданно (для кого?) вернулся домой Мандельштам, не допустил ухода жены и обещал порвать с Ольгой.
Торжествовавшая Надежда не знала, что это Ваксель еще раньше приняла такое решение. На последнее свидание она была приглашена в какую-то маленькую гостиницу. В номере стоял стол, накрытый для ужина, в камине горели дрова. Она не поддалась романтичному настрою. Сказала поэту, что больше не будет к ним приходить. Он на коленях умолял ее изменить решение («в сотый раз уверял, что он не может без меня жить»[30]). Она ушла и никогда больше не появилась у Мандельштамов. Было это в марте двадцать пятого года. А потом в мемуарах она написала: «Он был большим поэтом и неудачником в жизни»[31].
Ольга очень плохо переносила жизнь. Она была отмечена печатью смерти. Однажды на Невском проспекте ее встретила знакомая и, глядя на платье Ваксель, заметила: «Такие воротнички выйдут из моды»[32]. В ответ она услышала: «А я только до тридцати лет доживу. Больше не буду»[33]. Революция прервала ее образование в институте благородных девиц (в Смольном?). Она поступила в строительный техникум, а потом работала табельщицей на стройке, корректором в издательстве, манекенщицей, официанткой в кафе «Астория». В нее влюбился вицеконсул Норвегии Христиан Вистендаль, который был младше ее. 28 сентября 1932 года она уехала с ним на свою новую родину. Оттуда она писала матери в Ленинград: «Дом очень красив. Целую Аську [сын от первого брака с Арсением Смолевским – Т.К.]. Береги его. Лютик»[34]. Была осень. Время жизненных катастроф, время одиночества, ощущавшегося все более трагично. Самое нехорошее время года для страдавшей депрессией Ваксель. 26 октября 1932 года ровно в полдень она выстрелила себе в рот. В последнем стихотворении она писала:
Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых...
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так, с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Всё ясно и легко - сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться...
Муж умер от сердечного приступа на полгода позже. Ему был 31 год. Известие о смерти Ольги дошло до Мандельштамов лишь в 1935 году. Совершенно случайно. Надежда сначала погрустнела, но уже через минуту – нежно поглядывая на мужа – заметила: «Лютик, Лютик!.. Она никому не умела отказать»[35]. Осип никогда не узнал, что покойная тоже писала стихи.
После бурных месяцев изматывающей борьбы за мужчину, целью которой на самом деле было подтверждение собственной ценности, торжествующая женщина в коричневом мужском костюме отправилась поправить здоровье в Крыму. Вне дома она провела больше года (октябрь 1925 – декабрь 1926), читая по вечерам перед сном письма. Написанные одним из величайших поэтов двадцатого века. Сентиментальные, школярские, инфантильные – как те, которые посылали Пушкин, Маяковский, Пастернак. То есть любовные: «Родная пташечка! […] Я тебя люблю, зверенок мой, так, как никогда – не могу без тебя – хочу к тебе… и буду у тебя…» (февраль 1926; С., 3, 208), «Родная моя, я слышу твое дыхание, как ты спишь и говоришь во сне – я всегда с тобой. Я люблю тебя, нежную мою. Господь с тобой, дружочек мой. Будь весела, женушка моя. Твой муж, няня, твой Окушка глупый» (февраль 1926; С., 3, 220), «Надичка, когда я скажу твое имячко, мне весело. Ты моя. Я тебя люблю как в первый, первее первого, день. Мне легко дышать, думая о тебе. Я знаю, что это ты научила меня дышать. Как я побегу к тебе в горку. Ведь я могу теперь и в гору бегать» (февраль 1926; С., 3, 226), «Надечка моя. Вот я побыл с тобой. Мне весело стало. Да, ангел мой: будем вместе, всегда вместе, и Бог нас не оставит. Целую тебя, счастье мое. Твой лобик на меня смотрит. […] Целую. Твой, родная. Твой Няня» (вероятно, 5 марта 1926; С., 3, 232).
В 1926 году Осипа Мандельштама одолела творческая импотенция (стихи вернутся в октябре тридцатого года в Тифлисе, на обратном пути из Армении), так что ему оставалось лишь писание нежных словечек во все новых письмах (например, 24 февраля 1930: «Родной мой птенец, Надик маленький! Тяжко мне без тебя, но стыдно жаловаться. Ничего, родненькая» – С., 3, 257) и поиск все новых эротических переживаний. Уже примирившийся с гомосексуализмом своей жены (очевидно, приняв близко к сердцу ее жизненный девиз: «Твердо уверена я только в одном: нельзя жить вместе, если потеряна внутренняя связь […]»[36]), он сделал его важным элементом новых сексуальных действ – теперь женщинам, которых он желал, предлагалась любовная игра втроем. «Однажды я опоздала на трамвай, – пишет всеми ныне ценимая литературовед и мемуаристка Эмма Герштейн, – и осталась у них ночевать.[…] В тот вечер Осип Эмильевич проявил неожиданную агрессивность, стал ко мне недвусмысленно приставать, в то время как Надя в крайне расхристанном виде прыгала вокруг, хохоча, но не забывая зорко и выжидающе следить за тем, что последует дальше. Но дальше не последовало ничего. Моя равнодушная неконтактность, полное нежелание играть в эту игру не на шутку рассердила Осипа Эмильевича»[37]. Примерно через год сцена повторилась: снова ушел последний трамвай, снова не планировавшаяся ранее ночевка, снова возбужденный хозяин и снова «нет» гостя. Раздраженная очередным ее отказом, Надежда начала рассказывать об их общей знакомой, «умевшей ночью вести себя прилично»[38]. В еще одном случае поэт предложил шокированной, по ее словам, Эмме сеанс садомазохизма. Себе он отвел в нем роль мучителя, ей – жертвы, жене (в интимной жизни которой важную роль играл также вуайеризм, подглядывание) – наблюдателя, наслаждающегося разыгрывающимся действом[39].
Как произраставшие в атмосфере модернизма эротические фантазии Осипа, так и мечтания Надежды о браке втроем были, несомненно, очередными парафразами хорошо уже известной в Европе идеи ménage à trois. Такие союзы (мало что общего имевшие с банальными треугольниками) стали популярны в России – особенно в артистических кругах – в девяностые годы девятнадцатого века (Дмитрий Мережковский – Зинаида Гиппиус – Дмитрий Философов) и пережили революцию (Осип Брик – Лиля Брик – Владимир Маяковский).
Примерно с тридцатого года в разговорах (пока только в разговорах) Мандельштамов появляется тема ОГПУ. Именно тогда их знакомый, Борис Кузин, рассказал о том, как он отказался сотрудничать с тайной полицией. Его позиция встретила одобрение, особенно со стороны Надежды, идеалом которой сталась в это время (возможно, под влиянием поэзии мужа) римлянка, готовая следовать за своим возлюбленным на смерть. С этого момента в союзе рядом с любовной экзальтацией шла гражданская, а Надежда Мандельштам несколько раз в разных обстоятельствах уговаривала Осипа совершить – следуя образцу древних – самоубийство (уже вдвоем). Он он все еще прекрасной и возвышенной смерти предпочитал заурядную и тривиальную жизнь. Тем более, что в 1933 году он еще раз влюбился.
Снова счастливо – снова без взаимности. Избранницей его сердца стала высоко ценимая поэтесса и переводчица, прекрасная и грациозная Мария Петровых. В течение года он добивался внимания разочарованной своим первым браком молодой женщины (она развелась в 1934 году), в течение года он вел борьбу за ее сердце со Львом Гумилевым (1912–1992, сыном Анны Ахматовой и Николая Гумилева) и – что было переживанием возбуждающе извращенным – собственной женой (не верьте Надежде, когда она пишет: «раз или два он ушел из дому, и я встретила его классическим жестом: разбила тарелку и сказала: "Она или я…"»[40]). Осип был горд, что соперничает с мужчиной, который намного моложе его, сыном поэта, которого он ценил[41], и доволен тем, что Мария с хорошо ему знакомым равнодушием реагирует также на заигрывания его жены. В этом случае Мандельштамы, а не она, стремились любой ценой поддерживать знакомство, и именно Мандельштамы, а не она, делали все, чтобы совместно провести ночь.
Некоторое время спустя Петровых, а в принципе прежде всего ее поэзия, произвела сильное впечатление на Александра Фадеева, и на этот раз история развивалась уже по иному сценарию[42].
Для поэта и его жены это не имело уже никакого значения – в ночь с 16 на 17 мая 1934 года Осип Эмильевич Мандельштам был арестован и приговорен к трем годам ссылки. В соответствии со старой российской традицией, и в Чердыни, и в Воронеже рядом с ним была – как некогда рядом с декабристами их жены – Надежда, его последняя надежда. Уже не изнеженная жена-любовница, но мужественная жена-защитница, еще пытающаяся изменить ход событий. Там, в Воронеже, ее муж пишет свои лучшие стихи и самые нежные письма (такие, как это, написанное в начале января 1936: «Надик милый, мой новорожденный дружок! […] Я еще много, много буду тебя нянчить, как прежде, по-настоящему, беречь, радовать… Надик, маленький, приди ко мне…» С., 3, 275), она – все новые ходатайства и просьбы (например, 4 августа 1936 к Нине Грин, вдове известного писателя Александра Грина: «Твердо молчит СоюзС[оветских] пис[ателей], работы нет, болезнь. Единственное, что остается, это помощь друзей и вот о чем я вас прошу: в Москве и Ленинграде сейчас никого нет. Но в Коктебеле наверное отдыхают какие-нибудь писатели. Съездите в Коктебель. Если там есть кто-нибудь из поэтов – Осе помогут. Ни один поэт не откажет»[43]). Оба чувствуют себя хорошо в навязанных судьбой ролях. Он – поэзия экзистенциальных исканий. Она – проза повседневной экзистенции.
В сентябре тридцать шестого года в их воронежское жилище неожиданно вернулась нормальность. Ее звали Наталья, она была учительницей русского языка, и ей было интересно узнать, как выглядит поэт, которого она знала по стихам: «Надежда Яковлевна встретила меня несколько удивленно […] и ввела в комнату. Осип Эмильевич стоял посреди комнаты и с любопытством смотрел на меня»[44]. Любопытство обоих было удовлетворено, смотрины прошли успешно, и двадцативосьмилетняя Наталья Штемпель была одобрена женой Мандельштама в качестве противоядия от угнетенно-депрессивных состояний мужа. Уже тогда, во время этого первого визита Незнакомки, Надежда (когда прошло удивление) поняла, что финал неизбежен – так мало молодых женщин переступало порог их дома, так мало живых классиков знала провинциальная словесница. Себе она отвела роль акушерки нарождающейся любви.
Из опубликованных спустя полвека воспоминаний и автобиографии[45] Натальи – между прочим, совершенно свободных от интимных мотивов – видится идиллический микрокосмос (без ссор и ревности), в котором две подружившиеся женщины оберегают гения от враждебной действительности: «Мы много гуляли, особенно когда ненадолго уезжала в Москву Надежда Яковлевна. Осип Эмильевич очень тосковал без нее и писал ей замечательные письма. Вот одно из них […]»[46], «Мы (Надежда Яковлевна и я) были захвачены в орбиту внутренней напряженной жизни Осипа Эмильевича и жили им, его стихами. Новые стихи были праздником, победой, радостью»[47]; «Я очень привязалась к Мандельштамам. Для меня Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич были совершенно неразделимы. Я не могла их представить отдельно и кого из них любилабольше– не знаю»[48], «Хорошо помню лето1937 года, белый высокий дом в тенистом саду, где жила тогда Эмма Григорьевна Герштейн […]. Меня привел сюда Осип Эмильевич Мандельштам. Мы стояли у стола и […] пили сухое вино, закусывая сыром. Осип Эмильевич был оживлен. Это были первые месяцы его "свободы". В мае 1937 года Мандельштаму разрешили покинуть Воронеж. […] Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна на лето поселились в Савелове. Во время летних каникул я поехала к ним. […] Нашла нужную улицу и дом; в окне увидела Осипа Эмильевича. Он таинственно поднес палец к губам, молча вышел ко мне, поцеловал и ввел в дом. Надежда Яковлевна тоже мне обрадовалась»[49], «Полночи мы с Осипом Эмильевичем бродили по лесу вдоль берега Волги. Надежда Яковлевна с нами не пошла. Осип Эмильевич рассказывал мне, как они жили эти два месяца после отъезда из Воронежа, прочитал все новые стихи. Мне кажется, что их было десять или одиннадцать»[50], «Надежда Яковлевна послала нас на рынок купить мяса. Идея эта была довольно фантастической. В те времена я совершенно не занималась хозяйством, мяса никогда не покупала, сырое мясо вызывало у меня отвращение. Осип Эмильевич в этом вопросе был умудрен не более. Мы довольно долго ходили по рынку вдоль прилавков, на которых кусками лежало мясо[…], не зная, что купить. Осипу Эмильевичу, по-видимому, это занятие надоело, я не заметила, как он исчез. […] Подхожу, он стоит сияющий около какой-то женщины, которая продает восковых утят: красных, зеленых, желтых. "Давайте купим всех утят". Проблема с мясом решена»[51].
«Слова, слова, слова», позволившие протащить рассказ о Ней (Надежде) – часто отсутствующей («Мы много гуляли, особенно когда ненадолго уезжала в Москву Надежда Яковлевна»), занятой нудной повседневностью («Надежда Яковлевна послала нас на рынок купить мяса»), и о Нас (Наталье и Осипе) – влюбленных, беззаботных («Проблема с мясом решена»), играющих в конспирацию («Он таинственно поднес палец к губам, молча вышел ко мне, поцеловал и ввел в дом»), уходящих из дома украдкой (ср. также письмо Мандельштама от 4 мая 1937 года жене: «Вчера ночью я сбежал от мамы [тещи – Т.К.], как испанка от старой дуэньи. В 12 ч. в окно постучали Наташа и ее Борис. Мама спала. Я тайно выкрался и пошли в Бристоль. Борис поставил на троих одну свиную котлету, три апельсина и бутылку Бордо. Я принес маме апельсин и положил под подушку»[52]), связанных ночью («Полночи мы с Осипом Эмильевичем бродили по лесу вдоль берега Волги. Надежда Яковлевна с нами не пошла»).
В этом союзе именно она поставила все на одну карту – свое настоящее (в конце концов она бросила мужа) и свое будущее (за запретную любовь к приговоренному по статье 10 пункт 10 – «антисоветская агитация» – можно было заплатить жизнью), для него погода для большого чувства была неподходящая – он не хотел и не мог бросить жену (писал 7 мая 1937 года Надежде: «Вчера пришло твое письмо от 4-го, сегодня от 2-го. […]. Если будем жить – выучи меня английскому. […]. Наденька, от письма легче: начинаю болтать и улыбаться. Я жду тебя, моя жена, моя дочка, мой друг, скорей, скорей. Твой няня» С, 3, 291), ну и жизнь после Лубянки имела уже иной вкус (из письма от 10 апреля 1937 года шурину Евгению Хазину: «В Воронеже мы начисто изолированы. С 13 числа средства на жизнь, то есть чай, хлеб, кашу, яичницу – иссякают. Занять не у кого»[53]).
В 1938 году во время зимних каникул Наталья навестила живших в то время в Калинине Мандельштамов. Ей запомнилось настроения примиренности с судьбой и то, что Осип – в слишком свободном сером костюме, подаренном, кажется, Валентином Катаевым – был постоянно занят подворачиванием сползающих штанин («Почему-то никому и в голову не приходило, что можно их подрезать и подшить»[54]). Это была их последняя встреча.
Весной поэт совершенно неожиданно получил от Литфонда направление в санаторий. Там он познакомился с некоей милой дамой из аппарата райкома партии и предложил ей (разумеется, даме, а не партии) провести ночь втроем. Партийная дама предложение приняла, пришла, активно участвовала в этом массовом мероприятии. Для Мандельштамов это было последнее танго. Или valčík na rozloučenou. 3 мая 1938 года Осип был повторно арестован, а Надежда жила потом в течение некоторого времени с ощущением вины, поскольку это могла быть реакция на чей-то донос, информирующий о той ночи (тех ночах?) и была в претензии к Берии (19 января 1939 года написала ему письмо), что ее оставили на свободе. Она была права – в ханжеской сталинской России этот повод вполне годился для ареста (впрочем, как и любой другой), но она ошибалась – потому что вместо того, чтобы ссылаться на статьи, посвященные оскорблению нравственности, сослались на хорошо уже известную пятьдесят восьмую. Виновность подсудимого на этот раз оценили на пять лет лагерей, и в первых днях сентября тридцать восьмого года он оказался в эшелоне зеков, покидавших Москву.
Через несколько недель, 22 октября, Надежда Мандельштам пишет текст, который она, правда, назвала письмом (неотправленным) мужу, но это, скорее, написанный не всегда с хорошим вкусом эротическое излияние, адресатом которого стали все читатели «Второй книги»: «Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу. Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя»[55].
Сохранилось письмо (отправленное) Осипа Мандельштама – предположительно написанное между 20 и 30 октября 1938 года, предположительно во Владивостоке, предположительно последнее – своему брату Александру: «Из Москвы из Бутырок этап 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки, очень мерзну без вещей. Родная Наденька, жива ли ты, голубка моя? Ты, Шура, напиши мне о Наде сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка. Родные мои. Целую вас. Ося» (С., 3, 292). Последнее стихотворение уже написано, последнее письмо отправлено, и поэт умер. Предположительно – ибо «их не оплакала Электра / не хоронила Антигона» (З.Херберт, Волки) – 27 декабря. От «паралича сердца и артериосклероза», как официально сообщили[56]. Известие о смерти мужа дошло до семьи в январе 1939 года. «Надежда Яковлевна, – пишет Наталья Штемпель, – сообщила мне об этом в письме. Боже мой, как я плакала! Я никогда не плакала так горько. Тогда я оплакивала его как человека. Я не думала о нем как о поэте […]. Я не могла вообще представить себе Осипа Эмильевича без Надежды Яковлевны. Он был так беспомощен в жизни. […]. Я поняла, что потеряла друга […]»[57], а Воронеж «[…] без Мандельштама стал для меня мертвым»[58].
Именно Наталье вдова передала на хранение часть рукописей покойного поэта («Уже после войны, когда Надежда Яковлевна приехала ко мне в Воронеж, […] я отдала все, что у меня было […]»[59]), а сама – скрываясь от ареста – начала многолетние скитания. В сороковых и пятидесятых годах она преподавала английский язык в нескольких провинциальных вузах, в 1956 году получила степень кандидата филологических наук на основании диссертации «Функции винительного падежа по материалам англо-саксонских поэтических памятников», во время хрущевской оттепели предприняла первые попытки возвращения поэзии мужа в историю русской литературы. «Будущее, – рассказывает она в первой части воспоминаний – представлялось ему [Алексею Суркову, тогдашнему первому секретарю Союза писателей СССР – Т.К.] радужным; он обещал перетащить меня в Москву – комната, прописка – и заговорил о печатании Мандельштама, о его наследстве… Для начала он пpосил, чтобы я подала на реабилитацию. Я допытывалась, что было бы, если б у Мандельштама не осталось вдовы, кто бы тогда подал эту бумажку, но упрямиться не стала… Вскоре я получила повестку о реабилитации по второму делу 38-го года, и прокурорша продиктовала мне заявление относительно реабилитации по делу 34-го года: "подсудимый написал стихи, но распространением их не занимался"… Это дело рассматривалось во время венгерских событий, и в реабилитации мне отказали. Сурков решил с отказом не считаться и назначил комиссию по наследству. Мне выдали пять тысяч рублей за голову погибшего. Я разделила их между теми, кто помогал нам в 37-м году. Таков ритуал возвращения к жизни писателей, погибших в лагерях. Второй этап – печатание их книг»[60]. Дорога до этого была, однако, еще долгая – в России собрание сочинений Мандельштама смогло выйти лишь в период перестройки (разумеется, до этого его многократно издавали в эмиграции). Когда Надежда Мандельштам смогла уже безопасно осесть в столице, ее квартира стала архивом (в написанном в конце 1966 года, а опубликованном шестнадцатью годами позже «Моем завещании», она писала: «В нашу эпоху хранение рукописей приобрело особое значение – это был акт, психологически близкий к самопожертвованию – все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему этому горсточку человеческого тепла»[61]), музеем (Иосиф Бродский: «Это их, стихи, а не память о муже, она спасала. Их, а не его вдовой была она в течение сорока двух лет. […]. Она была вдовой культуры, и я думаю, что к концу своей жизни любила своего мужа больше, чем в начале брака»[62]), влиятельным литературным салоном, одним из немногих анклавов независимой культуры. К ней обращались за советом, считались с ее мнением, и для многих она стала – наравне с Анной Ахматовой и Лидией Чуковской – непререкаемым моральным авторитетом, arbiter elegantiarum во времена всеобщего упадка нравов. И она последовательно, год за годом, возводила Храм Памяти, поскольку поняла, что «если любовь и можно чем-то заменить, то только памятью. Запоминать – значит восстанавливать близость»[63]. Себе вдова отвела роль иерофанта и верховной жрицы, вводящей немногих избранных (например, Никиту Струве) во все новые степени посвящения, вспоминавшей, вероятно, в минуты сомнений один разговор с автором «Четок». «Поразившись количеством стариков, бежавших от старых жен, я спросила как-то Ахматову: неужели и меня бы бросил Оська?.. Конечно, твердо сказала она. Женя Пастернак тоже считала себя незаменимой, а ведь Борис бросил ее… По ее теории, мужчина, прожив семь лет с женщиной, оскудевает и бежит»[64]. Отношение к ней было эмоциональным. О ней написали – и в кругах людей, хорошо ее знавших, это было общее мнение – что, честно говоря, «и как человек, и как писатель она была следствием, порождением двух поэтов […]: Мандельштама и Ахматовой»[65], что «мало-помалу строки этих поэтов стали ее сознанием, ее личностью»[66], но сама она «[…] искренне верила, что превосходила обоих умом и немного уступала, если вообще уступала, талантом. Возможно, ей нужна была такая компенсация за боль, ужас, унижения прежней жизни»[67]. Даже необычайно благосклонная к вдове Чуковская вынуждена была сказать: «В ней все привлекательно, интересно, умно; одно только смущает меня – ее желание во что бы то ни стало быть заместителем бога на земле, римским папой»[68], а Иосиф Бродский добавил: «Если ей и недоставало чего-то, так это терпимости. […]. Она была чрезвычайно предвзятой, категоричной, придирчивой, непримиримой, нетерпимой; нередко ее идеи были недоработанными или основывались на слухах»[69]. Именно поэтому во «Второй книге» – как заметили в последнее время – она с такой последовательностью осуществляла «[…] тонкое, хорошо дозированное растворение в правде неправды […]»[70].
К счастью, как я полагаю, в окружении Надежды Мандельштам оказались исключительно хорошо воспитанные люди, и не было среди них грубияна, который бросил бы ей прямо в лицо, что о ней думают и говорят (заметим, что большинство из приведенных мною суждений было написано уже после ее смерти). А поиски «правды» («и только всей правды») в текстах Надежды Мандельштам отдают наивностью или злой волей, поскольку, во-первых, мистификация – и все прочие виды игры с читателем – заложены в поэтику воспоминаний, дневников, мемуаров, а во-вторых, говорят о невнимании к оговорке, сделанной автором «Второй книги»: «Я хочу говорить правду, только правду, но всю правду не скажу. Последняя правда останется со мной – никому, кроме меня, она не нужна».[71]
[1]Мандельштам Н. Воспоминания. М.: Вагриус, 2006, т. 1, с. 317.
[2]Бродский И. Надежда Мандельштам (1899–1980): Некролог. // Его же. Меньше единицы: Избранные эссе. М.: Независимая газета, 1999, с. 145.
[3]Об этом писала Надежда Мандельштам.
[4]Мандельштам Н. Вторая книга. // Ее же. Воспоминания: [В 2-х т.]. М.: Вагриус, 2006, т.2, с. 139.
[5]Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама. СПб.; Париж, 1993, с. 36.
[6]Четыре ее стихотворения опубликовал журнал «Нева» (1998, № 8).
[7]Герштейн Э. Мемуары. М.: Захаров, 2002, с. 597. Фрагменты этих воспоминаний опубликовал журнал «Знамя» («Надежда Яковлевна», 1998, № 2)
[8]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 17.
[9]Там же, с. 182.
[10]Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х томах. М., 1991. Т.3, с. 197-198. Далее в основном тексте – С. Данное издание представляет собой репринт широко известного эмигрантского издания: Мандельштам О. Собрание сочинений в 3-х томах, под ред. Г.Струве и Б.Филиппова. Международное литературное содружество, 1969. Т.3.
[11]Волошин М. Воспоминания. // Осип Мандельштам и его время. Сост. В.Крейд и Ю.Нечепорук. М., 1995, с. 113-114.
[12]См.: Карлин М. История одной фотографии. // Карлин М. Победившее смерть слово. Статьи об Анне Ахматовой и воспоминания о ее современниках. Томск, 2000. В 1938 году Юркун был арестован и расстрелян.
[13]Н.Мандельштам. Вторая книга, с. 87.
[14]Там же, с. 79
[15]Там же, с. 120.
[16]Там же, с. 135.
[17]Там же, с. 118. Мотив подчинения мужу присутствует тут постоянно: «Я никогда не имела на Мандельштама ни малейшего влияния […]» (с. 99), «В Москве я не успела оглянуться, как он заарканил и взнуздал меня […]» (с. 120), «Я смотрела на все глазами Мандельштама […]» (с. 135). Стоит также добавить, что автор «Камня» чувствовал себя отчужденно даже в кругу художников, потенциально ему наиболее близких: в квартире Булгаковых (домработница, бона) и на переделкинской даче Пастернаков он замечал чрезмерную привязанность к «буржуазному» образу жизни. См.: Klimowicz Т. Obywatele Arkadii. Losy pisarzy rosyjskich po roku 1917. Wrocław, 1993.
[18]Чуковский Н. Встречи с Мандельштамом. // Москва, 1964, № 8, с. 150.
[19]Одоевцева И. На берегах Невы. // Осип Мандельштам и его время, с. 181.
[20]См.: Герштейн Э. Мемуары.
[21]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 136.
[22]Там же.
[23]Там же, с. 138.
[24]Там же, с. 143.
[25]Мандельштам Н. Воспоминания, с. 268.
[26]Цит. по: Струве Н. Осип Мандельштам. М.: Русский путь, 2011, с. 281.
[27]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 206-207.
[28]Там же, с. 240.
[29]Там же, с. 209.
[30]Цит. по: Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама, с. 39.
[31]Цит. по: Макаренко C. Ольга Александровна Ваксель. //www.peoples.ru/art/literature/poetry/contemporary/vaxel/index.html
[32]Цит. по: Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама, с. 40.
[33]Там же.
[34]Там же, с. 41.
[35]Герштейн Э. Мемуары, с. 609.
[36]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 214.
[37]Герштейн Э. Мемуары, с. 598.
[38]Там же, с. 600.
[39]См.: Ackerman D. A Natural History of the Senses. New York: Random House Inc., 1990. На русском языке вышла другая книга Д.Аккерман похожей тематики (Аккерман Д. Любовь в истории / Пер. с англ. Е.Бабаевой. Ларю Дж. Секс в Библии . Пер. с англ. А.Блейз. М.: КРОН-ПРЕСС, 1995). Вуайеризму (подглядыванию) в работе Дж.Ларю, вышедшей под одной обложкой с книгой Д.Аккерман посвящена даже отдельная небольшая глава (Там же, с. 448-450). О месте вуайеризма в европейской культуре Нового времени см., в частности: Молок Н. Качели Фрагонара. Вуайеризм и реформа видения в эпоху Просвещения. // Из истории классического искусства Запада: Сб. статей по мат-лам конференции, приуроченной к 80-летию заведующего Отделом классического искусства Запада доктора искусствоведения Е.И.Ротенберга. М.: Эпифания, 2003, с. 166-173.
[40]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 213.
[41]Ср.: Видгоф И. Москва Мандельштама. М., 1998, с. 209-233.
[42]Иванова Н. Личное дело Александра Фадеева. // Знамя, 1998, № 10, с. 200.
[43]Знамя, 1991, № 1, с.193.
[44]Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже. // Новый мир, 1987, № 10, с. 212.
[45]Штемпель Н. Автобиография. // Жизнь и творчество О.Э.Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии и исследования. Воронеж, 1990.
[46]Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже, с. 219.
[47]Там же, с. 221.
[48]Там же, с. 230.
[49]Там же, с. 207.
[50]Там же.
[51]Там же, с. 209.
[52]Знамя, 1991, № 1, с. 198.
[53]Там же, с. 195.
[54]Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже, с. 209.
[55]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 604.
[56]Klimowicz Т. О жирных пальцах тирана, издевательстве над следователем НКВД и часах с кукушкой. // Мандельштам О. Не говори никому… / Mandelstam О. Nikomu ani słowa… Kraków: Wydawnictwo Literackie, 1998, c. 258.
[57]Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже, с. 211.
[58]Там же, с. 211.
[59]Там же, с. 230.
[60]Мандельштам Н. Воспоминания, с. 419.
[61]Мандельштам Н. Мое завещание.// Ее же. Третья книга. М.: Аграф, 2006, с. 132.
[62]Бродский И. Надежда Мандельштам, с. 151.
[63]Там же, с. 148.
[64]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 214.
[65]Бродский И. Надежда Мандельштам, с. 147.
[66]Там же, с. 148.
[67]Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: АСТ; Зебра Е, 2008, с. 68.
[68]Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой, т.1. М., 1997, с. 471.
[69]Бродский И. Надежда Мандельштам, с. 152.
[70]Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой, с. 68.
[71]Мандельштам Н. Вторая книга, с. 153.
Komentarze
Prześlij komentarz